Девушка лет двадцати

– Вы спятили? Я вовсе не слепой!

– Тогда зачем вы в такой день в темных очках? Всякий здравомыслящий примет вас за слепого. Что ж, я перестарался! А все дурацкое сострадание.

– Послушайте, Рой, – сказал я, поравнявшись с ним, – день, как вы изволите заметить, довольно-таки солнечный!

– Солнечный, но не слишком! Это вам не август в Италии, а май в Англии.

– Согласен. Но для чьих-то глаз может быть и ярковато!

– Пусть так, но этот говнюк вовсе не потому напялил свои окуляры. Выставиться хочет! Нельзя им бесконечно все спускать с рук. Надо тыкать мордой. Нет, я согласен, лучше бы солнце не так светило. Но беда в том, что слишком редко подворачивается случай встретить ближнего, в самом деле нуждающегося, чтоб его перевели. Я уже года три предвкушаю такую возможность, и вот наконец представилась. Ну как ей было не воспользоваться?

Некоторое время мы шагали молча, потом я возобновил разговор:

– Вы рассказывали про свои сексуальные ощущения…

– Ах да! Так к чему я это все? Ага, помните, один малый у Джойса, по ночам бродя по городу, выкрикивал: «Голые бабы!» – специально, чтобы себя возбудить? И еще был в романе, кажется у одного француза, такой, у которого тут же вставало, стоило ему увидеть в колонке кратких объявлений: «Девушка двадцати лет». Впрочем, ну их всех к черту! Все мы по молодости этим грешили. В наши дни, я убежден, должно возникнуть нечто большее. Такое, чтобы секс по-настоящему волновал. Чтобы был изощренней, самобытней. По-моему, не важно как, важно, чтоб это было. Возьмем, к примеру, тех, кто, большую часть жизни прожив в скучнейшем и благопристойнейшем браке, под конец пускается в приставания к бойскаутам или выставляет свое хозяйство перед девчушками в электричках, – кажется, у Олдоса Хаксли есть что-то на этот счет. Ведь на самом деле вряд ли они занимались подобным изначально, так чтоб теперь, если приспичит, сказать себе: займусь-ка; нет, ничего подобного! Скорее, слова «девушка двадцати лет» уже не способны их возбудить. Ну, как призыв, что ли. Сама по себедевушка двадцати лет, может, их и возбудит, только это совсем другое. Послушайте, не знаю, как вам, а мне уже порядком надоело это пешее хождение. Ради бога, возьмем такси!

– Ну а ваш случай как с этим соотносится? – спросил я, когда мы сели в машину.

– Видите ли, как вы можете догадаться, я был на пути к этому. Порой, знаете ли, невольно приходится обдумывать многое заново, как бывает, скажем, когда выбираешь страну, куда эмигрировать, климат один – уровень жизни другой, ну и тому подобное. И говоришь себе: а не попроказничать ли напоследок? Столько возможностей, такие приятные, по нашим временам почтенные партнеры, относительно недорого. А иметь член – это так восхитительно, и что за образ!Вот что волнует. Беда лишь в том, что за ним всегда существо мужского пола. И тут, боюсь, в моем случае это неприемлемо. Есть еще способ истязания плоти. Я никогда всерьез этого не обсуждал. Положим, это возбуждает, ну и что из этого? Чтоб довести себя до экстаза, можно с таким же успехом играть в теннис или носки вязать. То же относится к таким проказам, как некрофилия и скотоложство. Даже говорить об этом не хочу. Воистину – из пушки по воробьям.

Я повернул голову и пристально взглянул на Роя: он сидел, подергивая то рукой, то коленом, то плечом, и бормотал как бы себе под нос.

– Ну… видите ли, «пушка» и «воробьи» здесь ни при чем, – словно оправдываясь, продолжал он. – Просто этоменя не волнует. Надеюсь, вы понимаете?

– Да-да, я-то понимаю! Хотелось бы думать, что и вы понимаете. Я слушаю.

– Понимаю, черт побери! Словом, я буквально только что трахал эту самую девушку двадцати лет, но ситуация становится еще пикантней, если представить девушку двадцати лет вместе с мужчиной, по возрасту годящимся ей в деды, подразумевая при этом привкус подростковой преступности в восприятии обоих поколений. Да, кстати, я не говорил вам, что моя – девушка девятнадцати лет? Вот-вот, так я многим говорю. То есть тем, кому считаю нужным сказать. Однако, Даггерс, между нами говоря, на самом деле она – девушка семнадцати лет. Уверяю вас, это так вдохновляет!

– Боже милостивый!

– Стареющий мерзавец пытается возбудить в себе угасшую страсть, возрождая в памяти ранние сексуальные искания и одновременно вкушая всю прелесть недозволенности, растления малолетних, этот старый грязный развратник заманивает девчушку в заброшенную будку путевого обходчика и, потчуя жвачкой и дешевыми сладостями, заставляет скинуть трусики и удовлетворить его гнусную похоть. Именно так. Лучше и не скажешь. Прямо в самую точку.

Я все еще не мог оправиться от потрясения:

– Но ведь вы определенно рискуете!

– Да, и это тоже. Теперь ясно, почему не слишком стремлюсь показываться с ней на люди? Вообще-то, насколько мне известно, я не так уж чтоб нарушаю закон. Она не пьет, и, собственно говоря, как это ни жаль, скоро ей восемнадцать.

– И как на это реагируют ее родители?

Тут Рой стал клониться от меня куда-то вбок, словно торговое судно от таможенного катера.

– Э-э-э… видите ли, они дают ей полную свободу…

– О да, это заметно! А насчет вас они в курсе?

– Нет! – Рой рассмеялся нелепости такой мысли. – Им известно, что мужчины у нее имеются, но, гм…

– Вероятно, если они узнают про вас, вы окажетесь в дурацком положении? Где вы с ней были вчера вечером, до того как очутиться под моими окнами?

– На одной вечеринке. У ее друзей. Вполне надежное место.

– Кто ее родители?

– Ну, отец… э-э-э… банкир, – процедил Рой, всем своим тоном выражая презрение к профессии отца Сильвии, и добавил с притворным вздохом облегчения: – Приехали!

Мы спустились под горку, подъезжая к клубу «Крэгг». Рой отстранил плечом мою руку с деньгами, но когда с его ладони вниз скатился жалкий флорин, завопил так, как кричат в кино, срываясь вниз из окна небоскреба. Водитель включил двигатель, дал задний ход и проронил унылым фальцетом:

– Вы – сэр Рой Вандервейн?

– Да.

– Катились бы себе в Москву, если вам здесь обрыдло!

Такси унеслось прочь. Когда мы шли к крыльцу, Рой с тяжелым вздохом сказал:

– Нет смысла втолковывать таким, как этот, что я выступал против вторжения в Чехословакию!

– Ни малейшего. Все равно будет считать, что вам здесь не место.

– У него все извилины выпрямлены.

– Должно быть.

Мы вошли в просторный продолговатый холл, где потрескивал, вернее, ворковал телетайп. Рой направился к швейцару, поглядывавшему на нас из застекленной кабинки красного дерева. Какой-то тип с отвислым подбородком, вероятно член клуба, хотя по виду поп-сингер в обличье джентльмена из Сити, промелькнул мимо, направляясь к выходу. Я обвел беглым взглядом отдельные и групповые портреты, во множестве висевшие по стенам, в который раз ощутив всю шаткость тезиса о демографическом взрыве, поскольку, исходя из имевшегося поле зрения, человечество сто лет назад было явно многочисленней.

Рой догнал меня, и мы вместе пошли по крытому ковром, звучно скрипевшему под ногами коридору. В конце оказалась более просторная, чем холл, но равно высокая комната с таким множеством писчей бумаги и конвертов повсюду, какого в обозримом будущем вполне хватило бы, чтоб занять работой сотню трудолюбивых писцов, а в данный момент приютившая полдюжины одиноких мужчин, каждый из которых пребывал в той или иной степени оцепенения. Рой нажал кнопку звонка, появился моложавый официант в белом пиджаке и получил заказ принести шампанское. Внимательно оглядевшись, я перевел взгляд на Роя.

– Здесь удобно пережидать, – сказал он успокаивающе. – В промежутках между разными встречами. Отличная кухня. Весьма привлекает американцев. Можно и на ночь остаться.

– С птенчиками?

– Нет, зато по чеку выдают наличными. К тому же прекрасное место в смысле алиби: «Как же, дорогая, я был в клубе! Прикорнул в гостиной у цветного телевизора. Швейцары здесь все ленивей и ленивей. Знаешь, мне еще надо перекинуться словом с секретарем!». Вот так-то.