Страница 6 из 99
Между тем самые интересные гипотезы, связанные с генезисом Ставрогина и восходящие к яркой плеяде первопроходцев, не дополняют, а как бы отменяют одна другую.
Хорошо известно, что в конце 1868 — начале 1869 года, только что закончив роман «Идиот», Достоевский замыслил грандиозное произведение, названное им вначале «Атеизм» («написать этот последний роман, да хоть бы и умереть — весь выскажусь»), а затем трансформированное в «Житие великого грешника». На «Житие», герой которого, грешник, был «в продолжение жизни то атеист, то верующий, то фанатик и сектатор, то опять атеист», Достоевский возлагал колоссальные надежды. Называя задуманную притчу об атеизмелитературной мыслью, перед которой вся его прежняя писательская карьера «была только дрянь и введение», он готов был посвятить этой идее всю свою будущую жизнь. Но именно будущую, так как писать «Житие» в тот самый момент, когда он им загорелся, не представлялось возможным: для «Жития», которое он видел огромным романным полотном из пяти частей по пятнадцать листов каждая, надо было жить в России. «Без России не напишешь», — был уверен Достоевский; к тому же на притчу об атеизмеушло бы, по самым предварительным расчетам, лет шесть.
Писать тем не менее надо было здесь, в Дрездене, и теперь — когда для «Зари» был окончен «Вечный муж» и наступала очередь «Русского вестника», перед которым имелись обязательства неотложные. 19 декабря 1869 года Достоевский сообщал Майкову: «Через три дня сажусь за роман в «Русский вестник». И не думайте, что я блины пеку: как бы ни вышло скверно и гадко то, что я напишу, но мысль романа и работа его — все‑таки мне‑то, бедному, то есть автору, дороже всего на свете! Это не блин, а самая дорогая для меня идея и давнишняя».
История замысла для «Русского вестника» запутанна и загадочна.
Свою дорогую и давнишнюю идею осуществлять за границей он не собирался; комкать и портить, второпях присылая в Москву обещанные главы нового сочинения (печатание его в «Русском вестнике» должно было начаться с января 1870 года), — не хотел. И тем не менее сел за работу и стал писать, как всегда торопясь и опаздывая и имея в виду ту самую давнишнюю дорогую идею.
Значило ли это, что он и в самом деле, наступая на горло долгосрочному замыслу об атеисте — грешнике, пытался приспособить его к новым обстоятельствам? И что Ставрогин появился на свет как первый осколок несостоявшегося «Жития»?
«Осень 1870 года — период, когда замысел «Бесов» особенно сблизился у художника с замыслом «Жития великого грешника», — утверждал В. Л. Комарович, один из первых исследователей темы, в оспоренной многими учеными статье. — Ставрогин почти отождествляется с героем «Жития»… Вторая часть романа писалась, очевидно, Достоевским еще с твердой надеждой показать исцеляющегося «великого грешника» (Ставрогина)… Но вот, работая только уже над последними главами романа, подходя к разрешительным катастрофам третьей части, увидал, очевидно, Достоевский невыполнимость своих первоначальных религиозно — художественных целей. Исцелить «великого грешника» Достоевский не нашел в себе художественных сил; и все, что вело к этому ожидавшемуся исцелению («глава девятая»), — отпало… Как будто вдруг и неожиданно для самого художника, в момент завершительной работы над романом, греховность героя обнаружила свою самодовлеющую крепость и устойчивость…» [9]
Однако почему‑то уже первые наброски к «Бесам», рисующие Князя А. Б., который от зависти и ревности хлестал по щекам своих соперников, мало соответствовали литературному типу, намеченному Достоевским для «великого грешника».
Может быть, приступая к работе для «Русского вестника», но имея идею только для «Жития», Достоевский вынужден был сочинять параллельно две вещи, между которыми в творческом воображении писателя происходила неустанная борьба? (A. C. Долинин считал даже, что в процессе борьбы двух параллельно сочиняемых произведений один замысел рано или поздно обязательно бы осилил другой [10] .)
Но если Князь А. Б. все‑таки мыслился героем «Жития», почему «великим грешником» он стал только на этапе августовской радикальной правки, а не шестью месяцами ранее? Может быть, потому, что замысел «Жития», отодвинутый в связи со срочной работой для московского журнала, не мог не повлиять на образ центрального персонажа, который невольно и взял на себя функции, предназначавшиеся другому?
Однако, если бы действительно на Князя А. Б. серьезно влиял грешник из грандиозного замысла «Жития», он, Князь А. Б., должен был бы, как того и хотел автор, прийти к покаянию, осознав и преодолев свою греховность. Но — как свидетельствовали черновые записи — с ним происходило нечто противоположное самоисправлению; очевидность «обратной эволюции» Ставрогина заставила, например, А. Л. Бема вообще усомниться в возможности осуществления основного замысла Достоевского — спасти героя и привести его к вере. «Достоевскому в этот период его творчества не давался замысел преодоления греховности. В его герое вопреки желанию автора греховность пускает такие глубокие корни, приводит к такому внутреннему опустошению, что путь спасения, несмотря на все усилия востосковавшего о правде духа, оказывается тщетным» [11] . Но, подвергая Князя А. Б. все новым испытаниям и соблазнам, как мог Достоевский предположить, что герой на любом витке приключений сможет по собственному усмотрению остановиться и покаяться? Ведь с самых первых черновых записей обнаружился категорический императив — целеустремленное намерение автора довести героя до пули или петли: очень скоро ранняя вопросительная заметка «А. Б. может застрелиться)?» сменилась неколебимым решением: «Убить Князя».
Как на этом фоне выглядят гипотезы о возможных прототипах Ставрогина?
Если даже согласиться с самыми замечательными из них, вспомнив захватывающие споры 20–х годов [12], то как отнестись к метаниям Достоевского на подготовительных этапах работы? Ведь, строго говоря, он или не сразу понял, какой именно из прототипов ему нужен, или менял прототипов от записи к записи.
Между тем можно было видеть, что Достоевский примеривал на героя в высшей степени противоречивые, а порой и взаимоисключающие свойства.
Князь А. Б. был «взят из сердца», но при этом приговаривался к самоубийству.
Автор поднимал героя на «безмерную высоту», но при этом понуждал к новым преступлениям.
В течение многих месяцев план по А. Б. кардинально менялся, но романист тем не менее утверждал: «Слишком давно уже хочу изобразить его…»
Нельзя в этой связи не задать простой вопрос: кого «слишком давно» хотел изобразить Достоевский?
Здесь проступает центральная тема моего повествования: Достоевский и Ставрогин. Еще предстоит доказать, что центральной она была и для автора «Бесов».
Комментируя первую публикацию плана «Жития великого грешника» (вновь напомню о тетради, извлеченной из жестяного ящика), Н. Л. Бродский заявил о праве исследователя искать личный авторский ключ к пониманию натуры литературного героя [13].
Как правило, личный авторский ключ ищут на основе сходства — портретного, биографического, бытового — автора и героя. Если сходство имеет место, его немедленно находят. Бродский быстро установил, что герой из плана «Жития» многими чертами характера напоминал молодого Достоевского, каким он выглядел по письмам к брату Михаилу. Но герой «Жития» и должен был походить на автора «Жития», раз главный вопрос задуманного сочинения — существование Божие: вопрос, как сказал Достоевский, «тот самый, которым я мучился сознательно и бессознательно всю мою жизнь».
Какой, однако, личный авторский ключ мог бы подойти к образу Ставрогина — если, конечно, уйти от общего рассуждения, что художник все берет из своей жизни, а затем известным только ему способом преображает пространство, время, события и людей? Ведь в случае со Ставрогиным и Достоевским всякого рода биографические сближения всегда имели скандальный оттенок и служили внелитературным целям. Так что, например, печально известные страховские разоблачения в письме к Л. Н. Толстому «развратного» Достоевского свидетельствовали лишь о желании автора клеветы заслужить после смерти одного писателя дружбу и доверие другого.
9
В. Комарович. Неизданная глава романа «Бесы» // Былое. 1922. № 18. С. 225.
10
См.: Ф.М. Достоевский. Письма. T. I. С. 19
11
А. Л. Бем. Эволюция образа Ставрогина // О Dostojévském. Sbornik stati a materialü. Praha, 1972. C. 97
12
См., например.: Спор о Бакунине и Достоевском. (Статьи Л. Г1. Гроссмана и Вяч. Полонского). Л.: ГИЗ, 1926.
13
См.: Н. Бродский. Угасший замысел //Документы по истории литературы и общественности. Вып. первый. С. 55.