Врангель

Несомненно, что по сравнению со Столыпинской реформой врангелевский земельный закон был весьма прогрессивен, но с учетом революционных реалий выглядел устаревшим. Он вызвал разочарование крестьян, ведь земля уже фактически находилась в их владении, а платежи были слишком обременительными. Сам Врангель признавал, что вопрос о выкупе порождал сомнения у крестьян. Они не хотели платить выкупные платежи помещикам, которых считали захватчиками исконных крестьянских земель. К тому же пугал 25-летний срок, в течение которого они не были полноправными собственниками земли, и не только потому, что в это время они не могли продавать и, соответственно, покупать полученную землю. Главное — они боялись, что в случае победы белых за 25 лет найдется масса вполне законных предлогов, чтобы согнать их с этой земли. А в случае победы красных врангелевский закон превратился бы в бесполезный клочок бумаги. Как писал в отчете начальству таврический губернский посредник Шлейфер, крестьяне поверят власти лишь при условии «непрерывного, достаточно быстрого и, главное, прочного продвижения фронта вперед». По мере того как фронт удалялся от Крыма, росло число требований о выделении земли в собственность. В середине июня уездные посредники с помощниками, землеустроителями и землемерами приступили к воплощению закона о земле в жизнь. И тут выяснилось, что крестьяне от него отнюдь не в восторге, хотя и открытого неприятия не выказывают (последнее в условиях Гражданской войны было просто рискованным).

Как доносил 4 октября Шлейфер, «не рискуя впасть в ошибку, можно сказать, что в земельном законе крестьянство видит шаг чисто политический и еще не верит в прокламированное законом уничтожение помещичьего землевладения». Врангель же пытался опереться на крестьянство, хотя и признавал, что привлечение его на свою сторону — процесс длительный. Об этом он достаточно откровенно говорил В. В. Шульгину: «Надо на кого-то опереться… Не в смысле демагогии какой-нибудь, а для того, чтобы иметь, прежде всего, запас человеческой силы, из которой можно черпать… Но для того, чтобы возможно было это, требуется известная психологическая подготовка. Эта психологическая подготовка, как она может быть сделана? Не пропагандой же, в самом деле… Никто теперь словам не верит». Но времени для завоевания крестьянских симпатий у Врангеля не оказалось.

С помощью земельного закона правительство Крыма рассчитывало решить проблему пополнения рядов Русской армии. Но и после введения его в действие мобилизации шли ни шатко ни валко. И. М. Калинин свидетельствует:

«…Приступили к насильственному набору. В деревнях устраивалась охота за черепами… С ночи деревню, точно неприятельскую позицию, окружали цепями, на рассвете приступали к штурму, т. е. повальным обыскам. У выходов из деревни становились посты. Особые дозоры следили за тем, чтобы кто-нибудь по задворкам не скрылся в степь…

А вождь становился всё грознее и грознее. В августе он разразился громовым приказом, повелевая хватать и сажать под арест родителей и жен уклоняющихся от мобилизации, имущество же их подвергать конфискации.

С щемящей болью на сердце тыловые команды начали ловить молодух, стариков, старух и запирать их в сараи под караул. Стон и плач пошли по деревням».

Вероятно, в тех условиях оптимальным для Врангеля был бы такой закон о земле, который немедленно закреплял бы ее в собственность тех, кто ее фактически использует, с принятием государством на себя выкупных платежей и всех расчетов с прежними собственниками. Крестьяне же платили бы не выкупные платежи, а налог, причем в размере не более седьмой части фактического урожая (с учетом того, что часть земли оставалась под паром). Оставшееся же крупное помещичье землевладение стоило бы ограничить 100 десятинами, но разрешить свободную куплю-продажу и аренду земель, причем на новоприобретенные земли это ограничение уже не распространялось бы. Такой закон, вероятно, крестьяне бы приняли, и тогда многие проблемы белого Крыма были бы решены. Врангель получил бы определенную социальную базу. Появился бы шанс, что, по крайней мере, часть крестьян перестала бы уклоняться от мобилизации в Русскую армию. Если бы реквизиции были заменены упорядоченным сбором седьмой части урожая в качестве налога, после уплаты которого крестьяне получали бы заветную «бумажку с орлом», то собранного хлеба и другого продовольствия вполне хватило бы для снабжения армии и населения Крыма.

Заметим, что примерно по такой схеме реформировалось аграрное законодательство в Польше, Румынии и других государствах-лимитрофах. При этом помещики нередко никакого возмещения от государства на деле не получали (или его размер был значительно ниже реальной рыночной стоимости земли) и довольствовались оставшимися у них наделами. Подобная аграрная реформа, в частности, обеспечила правительству Пилсудского поддержку польского крестьянства в самый напряженный период советско-польской войны. Однако Врангель по своему происхождению, воспитанию и традициям не мог решиться на то, чтобы отдавать крестьянам фактически даром захваченные ими земли и оставлять землевладельцев-помещиков без справедливой, как ему казалось, компенсации.

Глава правительства А. В. Кривошеий в глубине души не сочувствовал аграрной реформе. 8 (21) октября 1920 года посол в Париже В. А. Маклаков писал послу в США Б. А. Бахметьеву: «Кривошеий проводит эту реформу без всякого увлечения и этого не скрывает. Он говорил мне: я всегда считал подобную реформу вредной для России; она понизит производительность сельского хозяйства, главного источника нашего богатства. Но сейчас она стала необходима и экономически, и политически; экономически, так как теперь нет возможностей, чтобы вести большое хозяйство, а политически, так как это есть орудие в борьбе с большевизмом». Как мы помним, Шульгин также заметил, что Кривошеий не верил в конечный успех врангелевского дела.

Врангель же считал, что «дух нового закона был понят населением». Действительно, некоторые зажиточные крестьяне предпочли сразу заплатить всю выкупную сумму за полученные земли стремительно обесценивавшимися купюрами Деникина и Врангеля, заключить добровольные сделки с помещиками и стать полноправными собственниками. Вероятно, они надеялись, что большевики тоже признают выкупленные земли за ними. Однако середняки и тем более малоимущие не спешили вносить выкупные платежи, а порой и не могли этого сделать.

Но и помещики также были недовольны, ведь основная масса их земель переходила к крестьянам за сравнительно небольшой выкуп. В окружении Врангеля шутили, что земельный закон он учредил лишь потому, что у его тещи в Северной Таврии было огромное имение. А на жалобу о том, что земельный закон слишком обременителен для помещиков, Врангель отвечал с улыбкой, что он сам помещик и у него первого придется изымать землю в пользу крестьян. Однако помещики саботировали выполнение закона, пытались согнать со своих земель арендаторов и т. п.

Осуществляли реформу тесно связанные с помещиками дореволюционные чиновники, доставшие из нафталина свои вицмундиры. Врангель отдал приказ о недопущении помещиков на административные должности в освобожденных местностях, чтобы «пресечь там имевшие место случаи сведения личных счетов администраторов из помещиков с крестьянами».

Реформа была почти доведена до конца только в имении Атманай Фил ибера-Шатилова в Ефремовской волости Мелитопольского уезда. Здесь предполагалось распределить около семи тысяч десятин земли среди 143 крестьянских семей. Фактически до ухода врангелевцев из Северной Таврии 394 хозяевам успели передать более пяти тысяч десятин.

Однако Атманай оказался «потемкинской деревней», поскольку положение там никак не соответствовало тому, как протекала реформа в Мелитопольском уезде и во всей Таврической губернии. В начале октября 1920 года таврический губернский посредник по земельным делам Шлейфер докладывал: «Обращаясь к Мелитопольскому уезду, надо прежде всего сказать, что внимание посредника за последние полтора месяца было отвлечено в сторону Атманая, и потому работа в уезде значительно затихла…»