Врангель

Спасение их и их семейств зависит от помощи союзников, обещавших эту помощь Вам.

Кончайте лее начатое Вами дело, и,если мое пребывание на Родине может хоть сколько-нибудь помешать Вам спасти ее и тех, кто Вам доверился, я, ни минуты не колеблясь, оставлю Россию.

Барон Петр Врангель».

Это письмо было размножено Врангелем и его сторонниками и широко распространено в армии, в тылу и за границей. В частности, его копии были посланы Лукомскому, Ненюкову, Бубнову и британскому генералу Хольману. Нетрудно убедиться, что при публикации письма в своих мемуарах барон убрал наиболее острые и беспощадные характеристики Деникина. Вероятно, после крымского опыта, когда Петр Николаевич и сам потерпел поражение, он убедился, что во многом был несправедлив, что далеко не всё зависело от Деникина, что кроме его, как казалось Врангелю, роковых ошибок существовали и объективные, непреодолимые обстоятельства, обусловившие поражение белых. Но то, что он смягчил письмо при подготовке мемуаров, вряд ли имело принципиальное значение для Деникина. Ведь и полный текст был хорошо известен в эмиграции — сперва по копиям, а потом и по публикации в воспоминаниях Деникина.

В последние дни пребывания Врангеля в Крыму возникла угроза прорыва неприятеля. 24 февраля (8 марта) 1920 года ударная группа 13-й и 14-й советских армий взяла Перекоп, но у юшуньских укреплений была разбита слащевцами и с большими потерями отступила. После этой неудачи красные на время перестали тревожить Крым, оставив против перешейков лишь заслон из частей 13-й армии, насчитывавший девять тысяч штыков и сабель.

Из-за поломки «Александра Михайловича» Врангелю всё же пришлось отплыть в Константинополь на британском судне. В конце февраля 1920 года (по старому стилю) генерал покинул Крым, как он думал, навсегда и прибыл в Константинополь, куда незадолго перед этим были эвакуированы его жена и дети.

Врангель с генералом Шатиловым остановились в здании русского посольства, где военный представитель генерал Агапеев предоставил в их распоряжение свой кабинет. Семья барона проживала на острове Принкипо из группы Принцевых островов вблизи Константинополя.

Уже из Константинополя на последнее письмо Врангеля, написанное после форсирования 7 марта красными Кубани, что означало крах Северо-Кавказского фронта белых, Деникин отправил раздраженный ответ:

«Милостивый государь, Петр Николаевич!

Ваше письмо пришло как раз вовремя — в наиболее тяжкий момент, когда мне приходится напрягать все духовные силы, чтобы предотвратить падение фронта. Вы должны быть вполне удовлетворены…

Если у меня и было маленькое сомнение в Вашей роли в борьбе за власть, то письмо Ваше рассеяло его окончательно. В нем нет ни слова правды. Вы это знаете. В нем приведены чудовищные обвинения, в которые Вы сами не верите. Приведены, очевидно, для той же цели, для которой множились и распространялись предыдущие рапорты-памфлеты.

Для подрыва власти и развала Вы делаете всё, что можете.

Когда-то, во время тяжкой болезни, постигшей Вас, Вы говорили Юзефовичу, что Бог карает Вас за непомерное честолюбие…

Пусть Он и теперь простит Вас за сделанное Вами русскому делу зло.

А. Деникин».

«Генерал Деникин, видимо, перестал владеть собой», — кратко прокомментировал это письмо Врангель.

Между тем в этой последней переписке с Деникиным Врангель с моральной стороны выглядит не очень красиво. Зачем было добивать главнокомандующего упреками, пусть даже и справедливыми, в тот момент, когда тот, глубоко потрясенный разгромом, последовавшим после стольких блестящих побед, из последних сил пытался задержать наступление красных? Вместо того чтобы помочь хотя бы доброжелательным советом, Петр Николаевич еще раз пенял Деникину на его ошибки, которые тот уже и сам начал осознавать. Может быть, опустив при публикации в мемуарах наиболее обидные для Деникина пассажи своего письма, барон таким образом молчаливо признавал, что в своей критике не во всём был прав.

Вскоре после провальной новороссийской эвакуации Врангель получил известие об отставке И. П. Романовского. Как писал Петр Николаевич, «уступая требованию общественного мнения, генерал Деникин решился принести в жертву ему своего ближайшего сотрудника (общественное мнение было весьма неблагоприятно к генералу Романовскому. Его называли „злым гением Главнокомандующего“, считали виновником всех ошибок последнего. Справедливость требует отметить, что обвинения эти были, в значительной мере, голословны). Генерала Романовского заменил генерал Махров». Больше никаких комментариев в мемуарах по этому поводу Врангель не дал. Но, вероятно, в тот момент он понял, что с уходом Романовского дни Деникина как главкома сочтены. Так и случилось.

В заключение этой главы скажем несколько слов о судьбе родителей Петра Николаевича, остававшихся в Советской России. После Октябрьской революции, чтобы прокормиться, барону Николаю Егоровичу пришлось распродавать за бесценок «собранное с такой любовью в течение полстолетия». Великолепное ампирное зеркало на барельефах египетских сфинксов высотой около трех с половиной метров сторговал у него за картошку и увез в деревню мужик-мешочник.

Когда осенью 1918 года большевики развязали красный террор, Врангель-старший решился бежать в Ревель, куда перебралось подведомственное ему Товарищество спиртоочистительных заводов. Однако его жена мечтала уехать в Крым к сыну. Кроме того, как писала Мария Дмитриевна в мемуарах, «в Ревеле в то время были немцы, и во мне кипело патриотическое возмущение».

H. E. Врангель описал обстоятельства своего бегства: «В течение многих недель я пытался достать необходимые бумаги, чтобы уехать в Таллин. Куда ни обращались, всегда оказывалось, что со вчерашнего дня право на выезд дает другое учреждение. Моя жена не желала ни при каких условиях ехать вместе со мной. Она хотела поехать в Ялту к внукам, но только на короткое время, пока всё не утрясется и не придет в норму. На всякий случай, чтобы ей не пришлось жить в большой полупустой квартире по приезде, мы решили закрыть квартиру. Мы наняли две комнаты у нашего друга, жившего неподалеку, перевезли туда любимую мебель жены и устроили их уютно и красиво.

Мы надеялись выехать более или менее в одно время, но оказалось, что мне откладывать не приходится. Российское золотопромышленное общество было национализировано, и к нам в правление на Екатерининскую явился комиссар (слесарь лет двадцати), заведующий всеми горными делами России, с двумя бухгалтерами-„спецами“ и оравой красногвардейцев с ружьями, потребовал книги, отобрал кассу и заявил, что мы теперь служим у большевиков.

— Если не будете посылать припасы рабочим на приисках, будете расстреляны за саботаж, — предупредил он.

— Откуда мы возьмем деньги на припасы? — спросили мы.

— Откуда прежде брали, оттуда и берите.

— Но добытое золото теперь рабочие берут себе.

— Это нас не касается. Бухгалтер ему что-то шепнул на ухо.

— Прежде, когда зимою золото не добывалось, откуда вы брали деньги?

— Нас финансировал банк.

— Пусть финансирует и теперь.

— Банки теперь национализированы.

— Ну, тогда финансируйте (слово это ему, очевидно, понравилось) сами. Но первая жалоба на саботаж против республики — расстрел.

Медлить уже нельзя было, и оставшиеся в Петрограде директора Безобразов, Клименко и я решили бежать. Жалобы на отсутствие провианта получались ежедневно. Не „саботировать“ было физически невозможно.

Клименко с паспортом украинца уехал на Юг, Безобразов куда-то скрылся, меня отправить через Торошино без паспорта в Псков, уже занятый немцами, взялся антрепренер. Для придачи мне еще более жалкого вида он велел несколько дней не бриться, запастись зелеными очками, вообще держать себя „подряхлее“.

В назначенный день он явился за мною и, простившись с женою, я под вечер отправился с ним на товарную станцию Варшавского вокзала».

Николаю Егоровичу удалось выбраться из Совдепии на поезде под видом больного немца в оккупированный германской армией Псков, потом — в Ревель, а вскоре — в Финляндию. Лишь в 1920 году они воссоединились с женой в Дрездене, а в 1922-м перебрались к семье сына в Сербию. Там летом 1923 года Николай Егорович скончался в городе Сремские Карловцы. Мария Дмитриевна позже вслед за сыном переехала в Брюссель.