Врангель

Врангель писал: «Я самым решительным образом воспретил ему (Покровскому. — Б. С.)какие бы то ни было выступления, аресты и т. п. без моего на то разрешения. Сам я решил, не останавливаясь в Екатеринодаре, проехать в Кисловодск, где выждать в зависимости от дальнейшего хода событий возможность действовать». Практически это означало, что Петр Николаевич предпочел, чтобы Покровский провел арест депутатов в его отсутствие, дабы ему потом легче было откреститься от непопулярных среди кубанцев репрессий. Это стремление отчетливо проступает в мемуарах Врангеля: «Участвовать в этом (разгоне Рады, беспощадной расправе с „самостийниками“ и насильственном утверждении во главе нового атамана. — Б. С.) я не считал для себя возможным. В этом случае я предполагал предоставить генералу Покровскому свободу действий, предоставляя ему в дальнейшем получать приказания непосредственно из Ставки».

Врангель предлагал еще два возможных варианта выхода из политического кризиса:

«Второе решение предусматривало маловероятный случай, если бы генерал Деникин, отказавшись от своего первоначального решения, попытался бы вступить на компромиссный путь мирных переговоров. Решению этому я, конечно, также сочувствовать не мог и предполагал в этом случае, отдав генералу Покровскому приказ о невмешательстве, немедленно вернуться в Царицын.

Наконец, третье решение намечало арест Калабухова (одного из лидеров Кубанской рады. — Б. С.) и других сочувствующих ему лиц, предание их военно-полевому суду, а затем переговоры с Радой с целью добиться от нее изменения положения об управлении краем. Это решение, наиболее трудное по исполнению, требовало большой твердости, осторожности и ловкости. Однако, по моему глубокому убеждению, оно в настоящих условиях было единственно правильным».

На самом деле этот вариант принципиально не отличался по своим последствиям от первого и проводить его в жизнь Врангель собирался руками Покровского. А этот исполнитель, как должен был догадываться Петр Николаевич, вполне мог и переборщить.

В случае с разгоном Кубанской рады и казнью Калабухова проявилось свойственное Врангелю стремление избегать прямой причастности к непопулярным мерам. Он писал 27 октября А. С. Лукомскому:

«Глубокоуважаемый Александр Сергеевич.

Я препроводил Вам копию с письма моего генералу Покровскому от 21 октября, из коей явствует мое несочувствие к вооруженному вмешательству во внутренние дела Кубани. С одной стороны, неполная уверенность в войсках, успевших значительно развратиться „самостийниками“, с другой, опасение, даже в случае успеха, бури на Дону, могущей отразиться на фронте, требует от нас особой осторожности. Я надеялся на благоразумие одной части рады и на достаточность военной угрозы для другой. В этом убеждении поддерживали меня и доклады с мест. К сожалению, избрание председателем Краевой Рады И. Макаренко заставляет признать, что обнаглевшие „самостийники“ окончательно закусили удила. Ближайшие дни должны рассеять все сомнения. Если рада пойдет по пути демагогии, то, по глубокому моему убеждению, силою вещей придется перейти от угрозы к действиям. Много сделано, чтобы войска, на которые я мог опереться, оправдали мое доверие. В Екатеринодар посланы наиболее стойкие части, во главе которых стоят крепкие начальники. Мой конвой составлен из отборных казаков моей 1-ой конной дивизии и офицеров, лично мне известных. На месте принят ряд мер для обеспечения успеха. Печальный опыт недавнего прошлого достаточно доказал, насколько в случае возможных осложнений можно опираться на самые „верные“ части, а при условии, как я указывал в письме генералу Покровскому, что ныне в полках половина казаков, недавно прибывших, обработаны „самостийниками“, — ни в одной части быть вполне уверенным нельзя. Однако указанные выше, принятые мною меры предосторожности, личное доверие ко мне казаков, а, главное, твердая уверенность, что захват почина и решительность одни лишь могут, сплошь и рядом, спасти положение, всё это вместе взятое приводит меня к решению быть готовым к применению силы. Что касается последствий, могущих произойти в случае подобного образа действий и, в частности, опасности бури на Дону, то это вопрос общей политики, и я его решить без указаний Главнокомандующего не могу. Учитывая возможность политических осложнений, я сделаю всё, чтобы избежать применения силы, но ход событий заставляет предвидеть возможность такого порядка вещей, когда отказ от военного вмешательства будет признанием слабости, а это, по моему убеждению, равносильно гибели.

Докладывая об изложенном, испрашиваю срочных указаний Пгавнокомандующего… Прошу принять уверения в моем совершенном уважении и искренней преданности. П. Врангель».

Это письмо оставляет странное впечатление. С одной стороны, Петр Николаевич говорит о своем несочувствии силовому решению «кубанского вопроса» и о возможных гибельных последствиях его для перспектив антибольшевистской борьбы. Но, с другой стороны, он убеждает Лукомского, что другого выхода, кроме как применить силу, скорее всего, не будет, так как отказ от ее использования будет, дескать, истолкован «самостийниками» как проявление слабости. Но раз уж Врангель был уверен в гибельности «силового решения», ему надо было не письмо Лукомскому писать (когда-то оно еще дойдет с нарочным!), а самому немедленно ехать в Таганрог к Деникину, а затем в Екатеринодар, пытаться примирить стороны, достигнуть взаимоприемлемого решения, пусть даже под угрозой силы, но без ее применения. Но Петр Николаевич предпочел свалить вину на Деникина: мол, Антон Иванович меня подставил, не сообщив вовремя о соглашении «самостийников» с горцами, и вообще в результате его мягкотелости распустившиеся кубанцы докатились почти до государственной измены. А если бы он получил это сообщение вовремя, что бы изменилось? Без применения силы арест провинившихся был бы невозможен что в августе, что в октябре.

Кажется, Врангель уже внутренне смирился с грядущим поражением и думал теперь только о том, как бы поскорее добиться ухода Деникина. Он откровенно признавался в мемуарах: «Я учитывал возможность и того, что генерал Деникин попытается вообще от всякого определенного ответа уклониться, я же считал необходимым обусловить свои действия точными указаниями Главнокомандующего. Быстро развивающиеся события при отсутствии определенных указаний свыше войскам могли ежечасно вызвать вооруженное столкновение. Имея это в виду, я писал Главнокомандующему, что, не получив до указанного срока никакого ответа, предоставляю генералу Покровскому возможность расправиться с радой по его усмотрению. Мое участие в этом случае было бы ограничено лишь последующими переговорами с радой».

Врангель написал Лукомскому 29 октября, что в зависимости от ответа Деникина будет действовать по одному из четырех возможных сценариев:

«1. „При сложившейся обстановке выступление Ваше от имени армии в раде считаю недопустимым“, — я уезжаю из Екатеринодара, оставляя там генерала Покровского во главе частей и предоставляя ему свободу действий.

2. „При сложившейся обстановке Ваше выступление в раде недопустимо, примите меры к поддержанию полного порядка в частях, находящихся в Екатеринодаре“, — я уезжаю из Екатеринодара и требую от генерала Покровского полного невмешательства во внутренние дела Кубани.

3. „Приказываю Вам немедленно принять меры к прекращению преступной агитации в Екатеринодаре некоторых лиц, произведя, ежели нужно, арест их и предав военно-полевому суду“, — в точности выполняю телеграмму, после чего выступаю в раде.

4. Не получив до указания срока никакого ответа, предоставляю генералу Покровскому принять по его усмотрению меры для устранения из рады нежелательных лиц, после чего выступаю в раде».

Тридцатого октября Филимонов и председатель кубанского правительства дезавуировали соглашение с меджлисом горских народов, расценив его как превышение парижской делегацией своих полномочий. Но они возражали против военно-полевого суда, настаивая на том, что судить делегатов может только Рада.