Страница 3 из 96
Король вполне мог бы опереться на таких крестьян в борьбе с фрондирующим дворянством. Так оно и случилось бы, будь на троне Людовик XI или Людовик XIV. Людовику XVI явно недоставало авторитета, в дополнение к его репутации скептика и жуира. Кое-кто воспользуется кризисом деревни: мелкие собственники или, во всяком случае в тот период, — часть буржуазии. Рантье, государственные служащие, купившие свои должности, торговый флот, индустрия предметов роскоши понесли неисчислимые издержки. Как тут не вспомнить папашу Гранде?
«Когда Французская республика пустила на продажу в Сомюрском округе земли духовенства, бочар Гранде, которому было тогда сорок лет, только что женился на дочери богатого торговца досками. Имея на руках собственные наличные средства и приданое жены, Гранде отправился в столицу округа, где благодаря двумстам дублонам, врученным его тестем неподкупному республиканцу, ведавшему распродажей национального имущества, приобрел за бесценок, если и не вполне законно, то законным порядком, лучшие виноградники округа, старое аббатство и несколько сдаваемых в аренду ферм. В политике он покровителъствовал бывшим аристократам и все свое влияние употребил на то, чтобы не допустить распродажи имений эмигрантов, в коммерции он поставил республиканским армиям пару тысяч бочек сухого вина и сумел добиться, чтобы ему заплатили за них великолепными, принадлежащими одному женскому монастырю пастбищами, приберегаемыми в качестве козырного аукционного лота. При консульстве курилка Гранде сделался мэром, мудро правил, а собирал виноград и того лучше, в эпоху Империи он превратился в Господина Гранде».
Такие Гранде наводнили провинцию, но если где спекуляция на армейских поставках и обесценивающихся ассигнатах и приобрела невиданный размах, так это в Париже. Дворянство хиреет, приходит царство нотаблей. Возникает новая буржуазия, та, что сумела за время инфляции прибрать к рукам национальное имущество или заполучить государственные заказы, та, что пролезла в административные органы или освоила юриспруденцию, наконец, та, что, освободившись от гароты корпоративных ограничений, взялась под сенью политики протекционизма, проводимой Директорией, за создание мастерских и мануфактур.
Чего хотела буржуазия в 1789 году? Сиейес сформулировал ее требования в своем знаменитом памфлете «Что такое третье сословие?». Более лаконично они были определены в нескольких приписываемых Наполеону словах: «Удовлетворение тщеславия; свобода была лишь предлогом». Феодальная реакция, перекрывшая или, точнее, грозившая перекрыть буржуазии доступ в ряды дворянства, превратила ее, поднимающуюся в неудержимо развивающейся стране, в силу, враждебную старым социальным институтам. Впрочем, зачинщики далеко не всегда выигрывали в результате падения старого режима: нередко буржуазная собственность XVIII века гибла под обломками феодализма. И все же буржуа и крестьянин, что неоднократно подчеркивалось, — союзники в борьбе с феодализмом. Они вышли из нее победителями и как бы единомышленниками. Не символизировали ли они движущие силы и вдохновенный порыв этой борьбы?
Особняком стоит четвертая сила: городской пролетариат. Поначалу голод и безработица выбрасывают на улицы городов (прежде всего Парижа) ремесленников, подмастерьев, прислугу, поденщиков. Малочисленность крупных предприятий, патриархальные формы цеховых отношений, сближавших хозяина и работника, предотвращали возникновение острых социальных конфликтов. Мысль о забастовке не распространялась за пределы торгового дома или на худой конец — корпорации. Вдохновленные идеями Руссо, социальные устремления ограничивались кругом «мелких производителей и мелких лавочников». Санкюлоты мечтали о некоем «всемирном патронате». Городской пролетариат стал тараном революционного террора. Вместе с тем, озабоченное необходимостью обеспечить зарождающуюся промышленность дешевой рабочей силой, Учредительное собрание принимает 14 июня 1791 года закон Jle Шапелье, запрещающий организацию рабочих союзов. Упразднение цеховых организаций привело к усилению эксплуатации детского труда. Стремясь к поддержанию порядка и упрочению гарантий частной собственности — своей, кровной, — термидорианцы также торопятся разоружить предместья. Движение санкюлотов было подавлено новой буржуазией при полном попустительстве крестьянства.
Совершив государственный переворот, Бонапарт провозгласил: «Революция — это я», — и тут же опроверг себя: «Революция завершилась».
Завершить Революцию! Об этом мечтали 5 августа 1789 года, и во времена Учредительного собрания 1792-го, и тогда, когда Конвент славословил «Верховное существо», и тогда, когда голова Робеспьера скатилась в корзину. Завершить Революцию можно было тремя способами: восстановив монархию и аристократию (во главе со старой или новой династией), закрепив завоевания буржуазии и крестьянства, удовлетворив требования парижских санкюлотов. Возврат к прошлому, упрочение настоящего, подготовка будущего.
Наполеоновская авантюра — выбор, на который Бонапарт отважится только в 1799 году.
Октябрь 1799 года. Судьба Революции все еще не решена. В вандемьере и фрюктидоре роялисты едва не пришли к власти. Правда, их партия раскололась на конституционалистов и ярых монархистов, сторонников возвращения к старому режиму, сгруппировавшихся вокруг графа д'Артуа — брата Людовика XVIII. Их позиции по-прежнему прочны на западе и юге. Похоже, реставрация неизбежна, но когда она произойдет? И в какие выльется формы?
Слева — неоякобинцы. Они одержали победу на выборах VI года благодаря ремесленникам и лавочникам, своим сторонникам, составлявшим большинство городского населения. Директория аннулировала результаты голосования, однако якобинцы вновь завоевали большинство на выборах VII года. Они весьма влиятельны в Совете пятисот, несколько менее — в другой палате законодательного корпуса — в Совете старейшин. Их программа, хотя и более умеренная в сравнении с программой бабувистов, часть которых примкнула к ним по-еле поражения Гракха Бабефа, все же сближает их со вчерашними «террористами»: они требуют режима более демократического, чем тот, который узаконен действующей с 1795 года олигархической конституцией, нападают на уклоняющихся от присяги Гражданской конституции священников, наконец, призывают к укреплению законодательной власти в страхе перед наступлением Директории. Возобновившаяся в 1799 году война и сокрушительное поражение, которое потерпела в ней Франция, позволили им провести закон о заложниках, предусматривающий ответственность родителей эмигрантов за преступления, совершенные против должностных лиц, а также решение о принудительном займе, налагаемом на толстосумов. Поддерживаемые такими генералами, как Бернадот, Журдан и Ожеро, неоякобинцы тем более влиятельны, что объединяют вокруг себя всех недовольных. Однако, будучи скорее коалицией, нежели партией, они обнаруживают недостаток сплоченности. Наконец, упрочение внешнеполитического положения страны, ставшее возможным благодаря победам Брюна в Бергене и Массена в Цюрихе 26 сентября 1799 года, еще больше подрывает их позиции, делая непопулярной проповедуемую ими политику террора. Фуше, возглавивший в августе департамент полиции, без труда перекрыл кислород якобинскому обществу, именовавшемуся «обществом конституционалистов», еще совсем недавно наводившему ужас на Директорию. Тем не менее неоякобинцы по-прежнему пользуются ощутимой поддержкой армии и администрации.
Так что же, конституционная монархия или Республика без страха и упрека?
Так называемые «термидорианцы», эти ветераны революционных собраний, пришедшие к власти после падения Робеспьера, все эти Сиейесы, Камбасересы, Мерлины, Фуше, Кинеты и им подобные не хотят ни реставрации (большинство из них голосовало за казнь Людовика XVI), ни «анархии», ибо они отражают интересы нуворишей, нажившихся на распродаже национального имущества. Отдавая себе отчет в собственной непопулярности, являющейся следствием злоупотребления властью и абсолютного безразличия к народным нуждам, они удерживают бразды правления лишь благодаря не вполне законным действиям, устраняя принявших участие во флореальском антиякобинском перевороте роялистов на основании декрета о ротации двух третей состава Собрания, жертвуя при необходимости теми из них, кто в наибольшей степени скомпрометировал себя. Баррас, человек Директории со дня ее основания, — символ всех компромиссов, которыми запятнали себя термидорианцы.