Царевич Алексей

Нежную любовь между молодоженами отметили и другие современники. Барон Левенвольд извещал вольфенбюттельский двор: «Нежность и любовь его высочества кронпринца сильнее, чем я могу выразить, а уважение и расположение к ней царя и царицы, особенно же царя, нисколько не меньше».

И все же полного семейного счастья не было даже в эти недолгие дни взаимной любви между супругами. Мир и покой нарушали придворные. Кронпринцесса жаловалась матери: «Мои проклятые придворные приводят меня в бешенство, особенно же графиня (обер-гофмейстерина Моро де Бразей. — Н. П.)… Сначала она вела себя превосходно, вероятно, ради своего ребенка, но как только умерла ее девочка, она показала себя в настоящем свете, говорила мне постоянно грубости и нелепости, постоянно распевала в моем присутствии…»

Неумение кронпринцессы приструнить своих придворных, их беспардонное поведение отмечал и рижский губернатор Левенвольд, в течение короткого времени наблюдавший двор принцессы Шарлотты, когда та проезжала через подвластную ему территорию: «Придворные кронпринцессы при вольфенбюттельском дворе ведут себя так, что нет ни одного русского, которого они бы не должны стыдиться».

Он нигде не встречал «такого поведения со стороны людей высшего общества относительно их господ». Перед нами явное свидетельство слабохарактерности Шарлотты, которой пользовались ее слуги.

Дошло до того, что гофмейстерина стала распространять сплетню об интимных связях кронпринцессы с Левенвольдом. Об этом рассказала царевичу сама супруга, и только по его настоянию гофмейстерина была наконец уволена.

Умиротворению при дворе царевича не могло способствовать и физическое состояние кронпринцессы. Она и прежде не отличалась богатырским здоровьем, часто недомогала. Теперь же ее болезненное состояние усугублялось непривычным для нее петербургским климатом. Привыкая к педантичному распорядку дня, к раз навсегда установленному течению семейной жизни, она раздражалась поведением супруга, его расхлябанностью.

Все это вместе взятое вело к ссорам не только с царевичем, но и с двором. Прежняя благосклонность к невестке Екатерины Алексеевны сменилась враждебностью. Это объяснялось тем, что обе ждали ребенка. Императрица ревниво относилась к возможному появлению у кронпринцессы наследника мужского пола, то есть соперника ее собственным детям в будущей борьбе за престол.

Ухудшению атмосферы при дворе способствовали и финансовые затруднения, испытываемые кронпринцессой: огромный штат поглощал изрядную долю сумм, ассигнованных на ее содержание, к тому же у Шарлотты напрочь отсутствовали какие-либо хозяйственные навыки, что приводило к постоянному недостатку средств, ставило двор в стесненное положение. Царевич стал упрекать супругу в расточительстве, а та его в скупости, скаредности.

Кратковременный период спокойствия сменился взаимными жалобами супругов. «Одному Богу известно, как глубоко я этим огорчена, — писала кронпринцесса, — ибо, конечно, это доказывает, как мало у него расположения и уважения… Я всегда старалась скрывать характер моего мужа, но теперь личина снята против моей воли. Я несчастнее, чем думают и чем я могу выразить, но что мне приходится делать, как не огорчаться и скорбеть до тех пор, пока небо не облагодетельствует меня и не освободит из этого мира; вот единственное благо, на которое мне остается уповать».

Сомневаться в справедливости этих слов не приходится, если вспомнить поведение царевича и его «компании», его постоянные попойки в обществе попов и разного рода обжор и юродивых. Австрийский резидент Плейер в 1714 году доносил в Вену, что «Алексей проводит время в обществе дурных людей и очень предан пьянству». Когда к чопорной супруге, любившей чистоту и порядок, ночью являлся в сильном подпитии супруг, его появление не могло вызвать у нее ничего кроме раздражения и отвращения.

Пылкая любовь супруга, о которой писали сама Шарлотта и другие современники (если только эта любовь вообще существовала на самом деле, а не являлась следствием притворности царевича), очень быстро сменилась охлаждением и раздражением. Показательна сцена, о которой позднее, во время следствия над царевичем, поведал его камердинер Иван Большой Афанасьев.

Царевич был в гостях, показывал Афанасьев, «приехал домой хмелен, ходил к кронпринцессе, а оттуда к себе пришел, взял меня в спальню, стал с сердцем говорить: "Вот де Гаврило Иванович (Головкин. — Н. П.)с детьми своими жену мне на шею чертовку навязали: как де к ней ни приду, все де сердитует и не хочет де со мною говорить; разве де я умру, то я ему не заплачу. А сыну его Александру, голове его быть на коле, и Трубецкого: они де к батюшке писали, чтоб на ней жениться"».

Наутро, правда, Алексей одумался и не на шутку испугался сказанного накануне. Как свидетельствовал Иван Афанасьев, царевич вызвал его и спросил ласково: «Не досадил ли я вчерась кому?» «Я сказал: нет. "Ин не говорил ли я пьяный чего?" Я ему сказал: говорил, что писано выше. И он мне молвил: "Кто пьян не живет? У пьяного всегда много слишком слов. Я по истине себя очень зазираю, что я пьяный много сердитую и напрасных слов говорю много; а после о сем очень тужу. Я тебе говорю, чтобы этих слов напрасных не сказывать. А буде ты скажешь, ведь де тебе не поверят. Я запруся, а тебя станут пытать". Сам говорил, а сам смеялся. Я сказал: что мне до этого дело и кому мне сказывать?..»

Чем дальше, тем больше накалялась в семье обстановка — одна ссора следовала за другой. Царевич стал проявлять полное безразличие к беременной супруге, склонной возбуждаться по всякому пустяку. Но речь шла не о пустяках. Во время очередной ссоры царевич заявил, «что не станет выполнять то, что подписано не по моей воле», — так он ответил на упрек кронпринцессы, что не выполняет обязательств, подписанных им в брачном контракте. Ссора эта закончилась оскорблениями. Царевич, видимо, в подпитии, заявил: «Поверь же мне, для вас здесь лучше, если вы возвратитесь в Германию, так как вы здесь недовольны».

На следующий день царевич протрезвел, понял, что наговорил много лишнего, и вновь испугался. Тем более что супруга пообещала уехать из России, испросив прежде разрешение у царя. Этого как раз и боялся царевич более всего. Он вынужден был пойти на попятную: «То, что я вчера говорил о вашем отъезде, сказано было потому, что я был рассержен». Однако принцесса была настолько оскорблена, что отказалась от примирения.

В 1714 году царевич серьезно занемог. По словам Плейера, многие считали даже, что долго он не протянет. Отец велел сыну отправляться в Карлсбад на лечение. Для супруги, которая находилась на восьмом месяце беременности, отъезд царевича стал неожиданностью. Еще большей неожиданностью оказалась холодность царевича при прощании; садясь в карету, он ограничился всего одной равнодушной фразой: «Я отъезжаю в Карлсбад».

Петр в это время вместе с супругой находился в Ревеле. Тем не менее он взял на себя заботу о невестке, которой вскоре предстояло рожать. Вопрос о престолонаследнике, в глазах царя, был исключительно важным. Дабы пресечь возможные слухи (в частности, о подмене ребенка в отсутствие отца), он велел при родах присутствовать трем дамам: супруге канцлера Г. И. Головкина, генеральше Брюс и «князь-игуменье» Ржевской. «Я бы не хотел вас трудить, — писал царь Шарлотте, — но отлучение супруга вашего, моего сына, принуждает меня к тому, дабы предотвратить лаятельство необузданных языков, которые обыкли истину превращать в ложь. И понеже уже везде прошел слух о чреватстве вашем вящше года, того ради, когда благоволит Бог вам приспеть к рождению, дабы о том заранее некоторый антштальт учинить, о чем вам донесет канцлер граф Головкин, по которому извольте неотменно учинить, дабы тем всем, ложь любящим, уста заграждены были».

Шарлотта неправильно истолковала обеспокоенность Петра и была страшно оскорблена, расценив произошедшее как «важную интригу» завистников и врагов. Она отправила негодующее письмо царю, но единственное, чего смогла добиться, так это того, что было объявлено, будто «антштальт» из трех знатных дам создан по ее собственной просьбе; этим, писала она, «все дело приобретает лучший вид в глазах любопытного света; иначе много пойдет толков, более к вашей, чем к моей невыгоде». Екатерине кронпринцесса отправила еще более отчаянное письмо: «Надеюсь, что мои страдания скоро прекратятся, теперь я ничего на свете так не желаю, как смерти, и, как кажется, это единственное мое спасение».