Софья Толстая

Спасение для Софьи пришло совсем с неожиданной стороны. От музыки, к которой ее когда‑то пристрастил Лёвочка. Свое возрождение она нашла в ее объятиях, порой душивших ее, словно она оказалась в новой ловушке. Теперь Софья частенько садилась за рояль и самозабвенно музицировала, теряя счет времени. Музыка становилась для нее лекарством, почти наркотиком. Теперь она еще больше полюбила оперу, интересовалась концертным репертуаром, исполнительским составом. Многие музыканты узнавали ее не как жену известного писателя, а как завсегдатая филармонических концертов, как «консерваторскую даму», жившую исключительно музыкальными интересами.

Однажды после концерта Софья разговорилась со своим давним знакомым Сергеем Ивановичем Танеевым, который был не только виртуозным пианистом, но и композитором — новатором, сочинявшим «ученую» музыку. Во время приятной беседы она случайно узнала, что ему негде отдыхать нынешним летом, потому что его любимое Селище, принадлежавшее орловским знакомым, было занято. Софья предложила пианисту отдохнуть в Ясной Поляне, в их пустовавшем флигеле. 39–летний композитор с радостью принял приглашение, и они сразу договорились о цене, совершенно символической, в 130 рублей за наем двухэтажного флигеля. Деньги, конечно, были просто смешными, но выгода Софьи заключалась вовсе не в них, а совсем в ином. Теперь она могла ежедневно наслаждаться его волшебной игрой на рояле. Танеев всегда пользовался только своим инструментом, отправляя его по железной дороге вслед за собой.

Муж встретил это известие доброжелательно, хотя и с некоторой настороженностью, озадаченно воскликнув: «Хорошенькая новость!» После «Крейцеровой сонаты» он стал называть музыку аморальной, считал ее чем‑то вроде нечистой силы, от которой, бранясь, убегал с концертов и из театров. Так, слушая оперу Вагнера «Зигфрид», он не высидел даже до конца первого акта. Глядя на жену, с таким наивным обожанием воспринимавшую своего нового кумира Танеева, на живую розу, прикрепленную к ее корсажу, он с грустью думал об ее «старческом flirtation». Толстой давно знал, что музыка есть pflichtloses Jenuss (наслаждение, чуждое долгу. — Н. Н.). Софья же в упреках и насмешках мужа слышала только нотки уязвленного самолюбия деспота и старалась их не замечать. Теперь она уже не чувствовала себя «голой осиной» без единого листочка, которая вот — вот надломится и упадет. И все это благодаря Танееву, его музыке. Она тихо — тихо подходила к флигелю, из окон которого доносились чарующие звуки рояля. Такой веселый, добрый, необыкновенно приятный человек и его музыка, которая «одуряла» Софью. Вся ее теперешняя жизнь сосредоточилась только на музыке, благодаря которой она продолжала жить. В ней одной нашла она смысл существования без Ванечки. А муж, хоть и считал ее влечение «диким помешательством», вел себя «ласково и терпеливо», оставаясь «духовной охраной» Софьи.

Теперь и у нее, наконец, появился замечательный собеседник, вернее, слушатель, которому она могла рассказать чуть ли не всю свою жизнь: как Лёвочка сделал ей предложение, как объяснялся в любви, написав мелком одни начальные буквы, и она все прочитала. Как в нее был влюблен, конечно, платонически, поэт Фет, восхищавшийся ею и посвящавший ей стихи. Софья доверяла Танееву секреты своих доходов и расходов, рассказывала о краже мужниных брюк, о привычке супруга донашивать одежду своих сыновей, о том, как не раз слышала голос любимого Ванечки, как сажала семена яблонь в горшки с землей, чтобы выросли яблони, напоминавшие об их с Лёвочкой любви. Софья не умолкала, когда они прогуливались на «Груммонд» или на Козловку. У нее с Танеевым появились свои любимые места, например, у вышки в Нижнем парке. Сергей Иванович обучал Софью и детей итальянскому языку и эсперанто. Они не раз ездили в Тулу, катались там на лодке по Упе, гуляли в городском саду, а вернувшись в Ясную Поляну, пили кофе на террасе, и он слушал рассказ о том, как была написана «Анна Каренина». Софья расспрашивала гостя о его музыкальной карьере. Потом Лёвочка и Танеев садились играть в шахматы, заранее договорившись о том, что если партию проиграет Лев Николаевич, то прочтет что‑нибудь из своих романов, а если потерпит фиаско Сергей Иванович, то непременно что‑то исполнит из своих сочинений. Танеев не раз интересовался мнением Лёвочки о той или иной сочиненной им вещи, и тот честно признавался, что не услышал в пьесе ни мелодии, ни ритма, ни последовательности.

Чем больше очаровывалась Софья талантом Танеева, тем суровее становился муж. Он видел в композиторе прежде всего самодовольство, а также нравственную и эстетическую тупость. Но особенно ему было неприятно то, что в их доме Танеев был на положении coq du village (баловня. — Я. Я). Муж был унижен и возмущен тем, что совершенно чужой человек руководит их жизнью. Обо всем этом Лёвочка написал Софье в письме, когда находился у Олсуфьевых в Никольском. Он слезно просил ее, чтобы она вышла, наконец, из «сомнамбулизма», оглянулась вокруг и прекратила свои нелепые «игры». А она действительно ни разу не задумалась о том, что ее кумир проходил мимо всех женщин, словно мимо стульев, с полным равнодушием. Он обожал только своего преданного ученика Юшу Померанцева. А Софья продолжала каждый раз надевать новое платье, когда должна была встретить Сергея Ивановича.

Муж даже в снах не мог забыть о своем оскорблении. Сближение жены с Танеевым было для него неприятным, мучительным, отравляющим жизнь. Он долго искал и, наконец, нашел четыре выхода из этого тяжелого положения. Первый, и самый лучший, заключался в том, чтобы прекратить совсем и сразу всякие отношения с Танеевым. Только так можно избавиться от всего этого кошмара. Второй выход он видел в отъезде за границу, а значит, в расставании с ней навсегда. Третий предполагал их общий отъезд за границу вдвоем и разрыв отношений с Танеевым. И, наконец, четвертый был не выходом, а, скорее, страшным выбором — жить, как прежде.

В этом Лёвочкином меморандуме Софья усмотрела только одно желание — представить ее в глазах потомков «потаскухой». Поэтому, недолго раздумывая, она отправилась вслед за Танеевым в Петербург, чтобы там, не таясь, наслаждаться музыкой. Она не могла до конца разобраться в своих экзальтированных чувствах к Сергею Ивановичу. Они были вне логики и разума. Их частые встречи, такие веселые и беззаботные, окутывали ее облаком радости, позволяли забывать обо всем суетном, обыденном и привычном. Самое главное заключалось в том, что Софья не находила в своей привязанности к Танееву чего‑либо такого, что могло бы бросить тень на ее репутацию вполне добропорядочной замужней дамы и матери многочисленных детей. Ее чувства к Сергею Ивановичу были самыми возвышенными.

На таком непростом, драматическом фоне совершенно незаметными стали события, которые в другие времена могли претендовать на куда более значимые. Софье теперь было не до женитьб и замужеств своих детей. Летом 1897 года ее старший сын Сергей обвенчался с Машей Рачинской, дочерью директора Петровской сельскохозяйственной академии. Софья, конечно, обрадовалась, узнав, что наконец‑то завершился беспечный холостяцкий период жизни Сережи. Но молодые, как ей казалось, жили плохо, кое‑как и ужасно скучно. Не успела она порадоваться за сына, как следом за этим узнала о замужестве Маши. Софья ликовала, чутье помогло ей сберечь для недальновидной дочери 50 тысяч рублей, от которых та беззаботно отказалась. А теперь благодаря мама ей будет на что кормить своего мужа — «нахлебника» и «бездельника». 2 июня 1897 года Маша обвенчалась с князем Николаем Леонидовичем Оболенским, приходившимся ей кузеном. Кроме титула он ничего не имел. Оболенский был моложе жены на два года. Получилось так, что Софья сама невольно свела дочь с дальним родственником, предложив как‑то его матери Лизе Оболенской, Лёвочкиной племяннице, пожить с сыном у них в доме. Маша потеряла голову, страстно влюбившись в привлекательного и избалованного кузена. На бурные запреты мама дочь не реагировала. А папа постоянно повторял бедной Маше только одно: «Думать надо, больше думать надо». Несмотря ни на что, дочь вышла замуж и сразу столкнулась с большими трудностями, связанными с ее прежним отказом от наследства и от венчания. Отцу было жаль Машу, как «бывает жаль высоких кровей лошадь, на которой возят воду».