Софья Толстая

Жизнь потихоньку налаживалась, наступило будничное затишье, и все принялись за свои дела: кто‑то спешил на университетские занятия, кто‑то в Школу живописи, ваяния и зодчества, кто‑то подыскивал натурщика для этюдов, кто‑то сидел с младшими детьми, кто‑то капризничал, кто‑то ленился, а кто- то взялся за изучение древнееврейского языка. Софья не скрывала своего неудовольствия по поводу очередного мужниного увлечения, видела в этом пустую трату времени и сил. А Лёвочка между тем с наслаждением исполнял все рекомендации раввина Соломона Минора. Правда, порой вносил свои корректировки, например, читал только то, что было ему интересно, а остальное пропускал, а когда дошел до Исайи, до его мысли, что «мир движим только любовью», обучение вдруг резко прекратил. Только полчаса, как заметила Софья, Лёвочка тратил на учебу, а остальное время проводил в дискуссиях с «очень хорошим», как он говорил, Минором. Понял ли муж, занимаясь с раввином, преимущества своей городской жизни, подумал ли о том, что в Ясной Поляне это вряд ли было бы возможно? Сама она, конечно, была рада за него, что он находился в таком бодром состоянии духа. Однако его головные боли она объясняла тем, что он слишком переусердствовал в изучении древнееврейского языка. Но не все же время ему заниматься «паркетами и клозетами»!

Однажды в столовой Софья пила кофе вместе с мужем и почтенным раввином, и тот сказал: «А я не знал, что вы женаты уже второй раз». Лёвочка ответил ему, что женат в первый и в последний раз. Неужели графиня — мать этих детей? Он указал на Сергея и Таню. Софья уже давно подметила, что муж не любил разговоров о ее моложавости. Вскоре он забросил изучение древнееврейского языка, нашел это занятие малоинтересным, не то что изучение древнегреческого.

Муж теперь стал «спокойнее и добрее», писал о христианстве, правда, был нервный, его здоровье было не в лучшей поре. Тем не менее он с удовольствием играл в винт. Супруги были «очень дружны», позволив себе лишь один раз «поспорить». Жена мечтала о том, чтобы так продолжалось как можно дольше и чтобы муж писал в прежнем духе. Их двадцатилетняя совместная супружеская жизнь была похожа на полноводную реку, на глади которой возникали следы — узоры хороших и плохих дел. Задача семьи заключалась как раз в том, чтобы оставить как можно больше хороших узоров — следов.

Теперешний узор только начатой московской жизни состоял из повседневной пыли: Миша постоянно капризничал, ругался с «Дрюшей», который постоянно бегал к мама жаловаться на младшего брата, а Софья сказала, что Миша пока «мелкая птица». Дочь Таня, постоянно нянчившая братьев, была в ужасе от этой реплики матери, но легко сменила гнев на милость, когда стала мерить платья, которые ей привезли из Парижа к новому, 1883 году. Жизнь продолжалась. Дети то радовали родителей, то огорчали их. Но заботы о них не ослабевали никогда. Софья была благодарна мужу, когда он просил Таню помогать ей, а Илью — смотреть на охоту как на праздник и угощение, но не как на обычное дело.

Глава XVIII. «Тысячи мелочей»

С переездом в «арнаутовку» жизнь Софьи возвращалась на круги своя. После двадцатилетней разлуки она снова вернулась в свою родную городскую среду, словно надела удобное платье, в котором ей легко дышалось. Деревенская атмосфера для нее так и осталась чужой, не стала родной. За это время Софья успела понять, что все в ее жизни не случайно, а промыслительно, и теперь она старалась более покорно относиться к реальностям своего теперешнего мира, не посягая только на высшее служение судьбе. Она искала компромиссы, чтобы как- то облегчить свою душевную измученность, вызванную постоянными страхами новой беременности. Успокаивало только одно, что она по — прежнему желанна и страстно любима мужем. Однако с годами в ней все больше просыпалась жажда личной, пусть и маленькой, жизни, воодушевляемой спокойной, нежной, ласковой любовью. Ей казалось, что только так она могла бы справляться с той «тысячью мелочей», в водовороте которых она постоянно себя ощущала.

Софья упорно стряхивала с себя пылинки надоедливой повседневности, и это у нее довольно хорошо получалось. Честно говоря, она была не в восторге от их теперешнего жилища, расположенного почти на краю города, в таком не респектабельном районе Москвы. «Арнаутовка» ей больше напоминала деревенскую усадьбу, нежели городскую. Деревянный дом был полным слепком своих прежних бездетных владельцев, довольствовавшихся разведением огромного количества собак. Особняк казался ей непрезентабельным, изношенным, с полугнилыми чердаками, и как ей представлялось сначала, совсем не пригодным для жилья. Но Лёвочка был убежден, что роскошь излишня для нормальной жизни. Она не просто не нужна, жить в ней грешно. Из‑за этого фасад дома оказался испорченным, потому что муж решил не надстраивать две верхние комнаты — свою и Машину, как сделал это, например, в гостиной. Тем не менее Софья решила быть более дипломатичной, держалась в стороне, подумав: пусть будет как оно есть. Конечно, многое в этой истории с домом было ей не по нраву, но она сумела извлечь урок из своей прежней жизни, особенно после своей отчаянной попытки броситься под колеса идущего поезда. Как‑то она сильно поссорилась с Лёвочкой, убежала из дома, решив умереть, покинуть этот несправедливый мир. Вдруг, словно из‑под земли, перед ней вырос Александр Михайлович Кузминский, муж сестры Тани, со словами: «Куда ты, Соня, собралась, что с тобой?» Как выяснилось, Саша совершенно случайно оказался в этом месте. Он должен был идти по другой дороге, но пошел по этой, ближайшей к Козловке, из‑за того, что на него напали летучие муравьи. После этого случая Софья более терпимо относилась к тому, что портило и ломало ее жизнь, видя во всем волю Божью.

За эти годы она научилась радоваться мелочам. Поэтому, проходя по комнатам московского дома, прислушивалась к звукам своих шагов, радуясь тому, что они не так громко разносятся, как в прежней их квартире в Денежном переулке. Обои в угловой комнате казались ей уж очень яркими, а в столовой — чрезмерно темными. Сюда с улиц не доносился шум экипажей. Теперь муж больше не упрекал ее покупкой дорогих вещей, например, стульев по 32 рубля за каждый, на эти деньги мужик мог купить себе корову или лошадь. Но, самое главное, она не ходила, как «шальная», по дому, что случалось во время их жизни в Денежном переулке. Жизнь возвращалась в свое прежнее русло, и Софья озаботилась тем, где в доме разместить привезенные ею из Ясной Поляны вещи — сундуки, рояль, а также многочисленные банки с соленьями и вареньями, мешки с мукой, овсом и прочим.

Она прекрасно понимала, что для ее чудных малышей деревенская жизнь на свежем воздухе была подобна райской. Не только для них, но и для ее старших девочек, которые с большим удовольствием ездили верхом в Ясной Поляне и даже обучили и приучили к этому любимому занятию свою «рыжую» гувернантку — англичанку. Атмосферой молодой веселости заразилась и она, с радостью гарцевавшая на лошади. Но и здесь детям было где порезвиться: летом на кургане, а зимой на катке. Они с нетерпением ждали наступления зимы, когда во дворе зальют каток, а если нет, то можно было отправиться с матерью на Патриаршие пруды, куда ездили все барышни и мальчики. Катание на коньках взбадривало Софью, она могла, например, кататься с Лёлей чуть ли не по три часа! Публика, окружавшая каток, недоумевала, глядя на нее: как это возможно, чтобы мать восьмерых детей летала по льду, словно семнадцатилетняя девочка?!

Софья привыкала к московскому дому, который должен был на долгие годы стать ее крепостью, и на многое закрывала глаза. Верхние комнаты еще не были полностью отделаны, хотя все было убрано, меблировано, блестело чистотой и новизной, но муж не обо всем подумал. Так, бедному повару не нашлось места для ночлега, поэтому его временно поселили на кухне, он спал на досках между окном и плитой. Софья убеждала себя, что все не так уж плохо, но принимать гостей воздерживалась, да и сама решила пока никуда не выезжать, а потому по — прежнему целыми днями шила и учила детей.