Лжедмитрий I

Нагому и Мосальскому и довелось первыми встретить Марину Мнишек на дороге к Смоленску и передать ей царские письма и подарки. Тогда же Марина и ее польская свита начали знакомство с настоящими московскими церемониями. Автор так называемого «Дневника Марины Мнишек» (его текст написан вовсе не ею, а каким-то дворянином, служившим в свите Мнишков) сообщил о первой встрече с царскими боярами: «Они оба, как только царица появилась, вошедши в избу с несколькими десятками своих дворян, сразу ее приветствовали и низко челом били до земли» 90.

В Москве тоже готовились к встрече, продумывая самые разные детали. Решалось, где будет жить Марина Мнишек до свадьбы, в каких домах разместятся ее отец и родственники, приехавшие на коронацию. Слухи о щедрости царя Дмитрия успели распространиться после краковской свадьбы, поэтому в Москву ехали иностранные купцы из Кракова, Милана, Аугсбурга. В торговые операции пустилась также сестра короля Сигизмунда III принцесса Анна, приславшая со своим торговым агентом «узорочья» на многие тысячи талеров. Маршалок королевского двора пан Николай Вольский торговал «дорогими шитыми обоями и шатрами» (впоследствии дипломатам двух стран придется потратить немало времени, чтобы учесть его претензии по возмещению ущерба). В огромном количестве заготавливался провиант, чтобы хватило для угощения на все время свадебных торжеств. Царь приказал дворянам готовить самые красивые кафтаны и упряжь для лошадей, а стрельцам выдали новое обмундирование — «красные кармазиновые [9]кафтаны, повелев каждому быть готовым к встрече царицы». Не забыли построить «костел у Стретенья на переходех подле Николы Явленского», куда могли приходить поляки и литовцы. (Затем в разрядах тоже не забудут упомянуть этот «грех» царя Дмитрия.) По дороге от Смоленска к Москве все было устроено для проезда более двух тысяч человек, сопровождавших царицу 91.

Первым в Москву, отдельно от дочери, приехал воевода Юрий Мнишек. Это случилось 24 апреля 1606 года, то есть в середине Светлой недели. Воеводе была устроена встреча, напоминавшая своею торжественностью, по словам Исаака Массы, встречу датского принца Иоганна при Борисе Годунове. Возглавлял московскую процессию, выехавшую навстречу воеводе Юрию Мнишку, боярин Петр Федорович Басманов. Следуя моде на польское платье, введенной царем Дмитрием, он был одет по-гусарски. Царского тестя провезли по «диковинному мосту», устроенному через реку Москву без всяких опор, на одних канатах.

Символично, что сандомирский воевода был размещен в бывшем годуновском дворе в Кремле. Царь Дмитрий инкогнито встречал отца Марины Мнишек, его заметили в окружении московских всадников и в сопровождении польской роты. Он должен был блюсти «царскую честь», поэтому прием воеводы мог состояться только во дворце. Но царь всячески выказывал внимание приехавшему в Москву родственнику, Дмитрий Иванович по обычаю прислал спрашивать «о здоровье» кравчего князя Ивана Андреевича Хворостинина. С царского стола на золотых блюдах были присланы разные кушанья, что тоже было признаком высочайшей милости.

В тот же день царь продемонстрировал приехавшим полякам свое почтительное отношение к старице Марфе Нагой. Ему было важно доказать им то, что он уже доказал подданным: мать царевича Дмитрия относится к нему как к настоящему сыну. Поэтому от царского дворца в Вознесенский монастырь проследовала целая процессия, сам царь ехал в белых одеждах на каштановом коне в окружении нескольких сотен алебардщиков и русской охраны. Стоит ли удивляться, что свита сандомирского воеводы заметила такой эффектный проезд?

На следующий день был официальный прием. Царь Дмитрий Иванович принимал сандомирского воеводу Юрия Мнишка в парадном царском одеянии, сидя на золотом троне, увенчанный короной и другими царскими регалиями — скипетром и державой. Он был окружен Боярской думой, рядом сидели патриарх Игнатий и весь освященный собор. Присутствовавший на приеме автор «Дневника Марины Мнишек» описал его так: «Там пан воевода, поцеловав руку царскую, обратился к царю с речью, которая так его растрогала, что он проливал в три ручья слезы [10], часто утирая себе очи платком. От имени царя отвечал посол Афанасий. Потом пан воевода сел за несколько шагов перед царем, на другой же лавке сели его приближенные паны, между этими лавками проходили мы по реестру целовать руку царскую. Когда это закончилось, царь, подозвав к своему трону пана воеводу, пригласил его на обед, а его приближенных приглашал Басманов» 92.

Текст речи сандомирского воеводы Юрия Мнишка, заставившего разрыдаться царя Дмитрия, сохранился. Обращение сенатора Речи Посполитой к «пресветлейшему цесарю» в Кремле трудно было раньше представить. Воевода очень хорошо знал, на что должен отозваться царь Дмитрий Иванович. Дело не только в том, что он согласился называть Дмитрия «цесарем» (хотя и это было немало). Юрий Мнишек открывал перед всеми трудную историю восхождения Дмитрия так, как, наверное, и сам царь не мог бы объяснить ее. «Ибо что может кому-либо быть более утешительным, — вопрошал отец Марины Мнишек в начале своей речи, — как то, когда он видит уже счастливое исполнение, желанный конец всех дум, работ, трудов, издержек, риска здоровья и имущества, видит в счастливой и желанной пристани, уже от всяких бурь защищенной?!» Далее говорилось о повергнутом враге — Борисе Годунове, но имя того, кто был «стерт вместе с потомством», уже не звучало, остался один нравоучительный пример: «Сам он увяз в тех силках, которые ставил, будучи слугою, — на государя своего». Зато дела Дмитрия радовали весь «христианский мир», чающий «вместо старого разъединения — единение церкви Божией», то есть конец вражды между католичеством и православием. Воевода Юрий Мнишек объявлял в своей речи тот великий замысел, который предстояло исполнить «цесарю» Дмитрию: «Радуются обширные христианские области — одни будучи в тяжелом поганском ярме, другие — встревоженные суровою их судьбой, понимая, что уже подходит время соединения христианских монархов в единомыслии и избавлении церквей Божиих из мерзких и срамно идолопоклонством оскверненных рук». Как видим, царь Дмитрий и его тесть Юрий Мнишек согласно действовали в рамках исполнения большого замысла о новом крестовом походе в Святую землю.

Много говорилось в речи сандомирского воеводы о ближайших выгодах, которые сулил союз Московского государства и Речи Посполитой. Само обращение Юрия Мнишка к царю было свидетельством невиданных перемен и лучше всего подтверждало его слова: «Уже наступают счастливые времена: вместо острого оружия — любовь, вместо грозной стрельбы — доверие, вместо жестокого и поистине поганского пролития крови — взаимная симпатия, вместо лукавого коварства — с обеих сторон радость утешения, а если бы и оставалось еще недоверие, то отношение и узы родства его погасят».

Юрий Мнишек должен был объяснить московским людям, почему выбор царя Дмитрия «для совместной жизни, для участия в любви и благословении» пал именно на «подругу в дому их милостей господ Мнишков». Царский тесть не жалел красноречия, чтобы показать выдающееся значение своего рода «уже от многих лет». И так удачно выходило, что род Мнишков прославился «в борьбе с поганством», о чем написали историки в своих книгах для памяти будущим поколениям. Воевода с гордостью описывал достоинства воспитания своей дочери: «Вы благоволили отметить в том доме воспитание достойного потомства во всех добродетелях — в богобоязненности, в стыдливости, в скромности». Здесь к месту было упомянуто, что эти качества Марина Мнишек получила от своей благочестивой матери Ядвиги из рода Тарлов, а также объяснено отсутствие последней в Москве по причине «столь слабого здоровья» (болезнь не позволила ей быть даже на краковской свадьбе своей дочери). Здоровье воеводы Юрия Мнишка тоже было неважным, но, преодолевая себя, он привез цесарю свою дочь и его «нареченную» жену: «От таких-то родителей и с такою, украшенною всеми добродетелями, девицею, уже нареченною вашему цесарскому величеству супругою, приехал его милость господин воевода» в «чаянии великого утешения, лучше сказать — твердой надежде, что ваше цесарское величество за благожелательство, которое ты узнал в его доме, соизволишь ответить признательностью» 93.

9

Кармазин— сукно темно-красного цвета.

10

В оригинале: «плакал, как бобр» (польское идиоматическое выражение).