Страница 100 из 146
Идея универсального изоморфизма разных форм жизни лежит в основе всего творчества Мережковского, романы и публицистика которого буквально пронизаны сквозными образами, мотивами, повторяющимися деталями, типологически родственными коллизиями и героями. Творчество это могло бы показаться монотонно-однообразным, если бы под это однообразие сам Мережковский не подвел эстетику символа. "Все преходящее есть только символ", – такой цитатой из второй части "Фауста" Гете, поставленной в эпиграф, открывается сборник стихов "Символы" (1892). Символизировать жизнь – значит, по Мережковскому, искать вечное в преходящем, добираться до изначальной сути, до исходного ядра, из которого вышла вся последующая культура человечества, прозревать единство в многообразии духовных явлений разных стран и времен. Это и явилось осуществлением им же ранее сформулированной задачи "сознательного литературного воплощения свободного божественного идеализма" ("О причинах упадка…").
Н. М. Минский (1855 или 1856–1937)
Похожая тенденция к преодолению "случайностной" модели поэтического мира "надсовщины", поиски в рамках этой модели некоего положительного, примиряющего кричащие контрасты смысла будет свойственна и современнику Мережковского – Н. М. Минскому. Хаотическую смену отрицающих друг друга порывов лирики Надсона Минский, в отличие от Мережковского, не преодолевал. Более того, он сделал все, чтобы ее усилить и подчеркнуть, открыто заявляя в своих стихах то о смене идеалов, то о переходе в другую "поэтическую веру".
Однако Минский придал этой сумятице умонастроений значение новой художественной правды. В рецензии 1885 г. на сборник "Стихотворений" Надсона критерием этой правды он провозгласил принцип "искренности" творчества. Годом раньше в нашумевшей статье "Старинный спор" "искренность" Минский отождествил с особо понятым "элементом субъективного" в творческом процессе. По мнению критика, художник принципиально свободен от следования объективной правде действительности. Он не просто может – обязан видеть мир таким, каким он ему кажется. "Подобное произведение мы называем правдивым. ‹…› Единственный критерий художественной деятельности – искренность художника и только"; – утверждал автор "Старинного спора". Каждый акт "искреннего творчества" отражает восприятие мира именно этим художником и только в этот момент. Следовательно, "искреннему" (правдивому) художнику противопоказаны цельность и последовательность выражения своих мыслей и чувств. Отныне парадокс, в котором образы, сталкиваясь, взаимоотрицают друг друга, становится визитной карточкой стиля Минского:
("Мой демон", 1885)
Так "бессистемный" стиль Надсона в поэтике самого Минского начинает выражать системные, миромоделирующие смыслы. Минский сознательно строит поэтическое высказывание как парадокс о мире, как систему тупиковых бинарных оппозиций, элементы которых взаимоотрицают друг друга (см., например, стихотворения "Зачем", 1878; "Храм", 1879; "Поэту", 1879 и др.). Эта страсть постоянно противоречить самому себе ("мне нужен холод возмущенных слов"), это исступленное упоение бесплодно-разрушительной работой ума и сердца в конце концов приводят Минского, автора трактата "При свете совести" (1890), к созданию поэтической философии, которая первоосновой мира объявляет "мэон". (Термин заимствован из диалога Платона "Софист", в переводе с древнегреческого означает "несущее", т. е. то, что противоположно "сущему". Минский, несколько искажая смысл термина, переводит его как "несуществующее".) Страх лирического героя Надсона перед хаосом бытия в поэзии Минского трансформируется в поистине императивную любовь к "несуществующему", в неиссякаемую жажду созидать миражи. В одном из лучших и художественно совершенных своих стихотворений, поэтическом реквиеме "Как сон пройдут дела и помыслы людей"(1887) Минский поет скорбный гимн тому гению,
Автор "При свете совести" назвал эту жажду "экстазом", возведя ее в статус религиозной молитвы – молитвы, обожествляющей не жизнь, а смерть мироздания, происходящее в нем ежеминутно творчество небытия. Ведь если Бога нет, а вера в него не иссякает, – значит, выражаясь языком поэта XX в., "это Кому-нибудь нужно". В ситуации, когда "святынь" нет и быть не может, одними порывами человечества к несуществующему движим и согрет мир:
("Не утешай меня в моей святой печали…", 1885)
Вл. С. Соловьев (1853–1900)
С концепцией Минского кардинально расходились этика и эстетика другого выдающегося поэта 1880–1890-х годов Вл. С. Соловьева. Он назвал трактат Минского "интересным психопаталогическим этюдом" и, в свою очередь, противопоставил этому гимну смерти знаменитый тезис Достоевского "Красота спасет мир". В статье "Красота в природе" (1889) биологическую эволюцию всего живого на земле философ представил в виде красивой поэтической легенды. Ее основное содержание составляет борьба "всемирного художника" за воплощение идеи Прекрасного в различных формах земной материи, за просветление косных сил ее темного Хаоса созидательной энергией творческого Духа. В результате мир земных явлений получает гармонический образ "всеединства": идеальное, духовное облекается в плоть, становится явленным воочию, а материальное, плотское, в свою очередь, просветляется духом, становится живым, буквально воскресает. Во Вселенной наступает гармоническое равновесие всех идеальных и материальных свойств, духа и вещества, света и тьмы, божественного и профанного. Красота органично соединяется с Добром и Истиной во всех сферах природной и общественной жизни, включая поэзию и искусство. Все попытки, вроде декларации Андреевского, провозгласить прекрасное "единственно законной областью поэзии" вызывали у философа решительный протест.
"Осколочной" модели мира в творчестве поэтов "безвременья" Вл. Соловьев противопоставил стройно организованный поэтический Космос. В его основе лежит формула "Бог есть все". Бог (он же, по терминологии философа, "всемирный художник") создает природный и человеческий Космос как свое второе "я", любуясь собой в своих творениях. Так возникает в поэзии Соловьева образ Вселенной как "двоемирия" – один из характернейших мотивов европейской романтической литературы:
("Милый друг, иль ты не видишь…", 1892)
Это другое "я" Бога, воплотившееся в мироздании, Вл. Соловьев вслед за Ф. Шеллингом и йенскими романтиками называет "Душой Мира" или "Софией". Она – "лилия чистая средь наших терний", "в пламени злом купина не горящая", "радуга, небо с землею мирящая" – должна разорвать "цепь ‹…› земного плена" и вывести человечество "в горние страны, в отчизну света.("Хвалы и моления пресвятой Деве", 1883).