Страница 20 из 30
– И она убивает его, – продолжал Гомер.
– Если хочешь. Но можно и по-другому сказать: избавляется от него, пока он еще не стал ребенком. Прерывает беременность. В первые три или четыре месяца эмбрион, или плод (не ребенок!), еще не имеет собственной жизни. Он живет за счет матери. Он еще не развился.
– Не совсем развился, – поправил Гомер д-ра Кедра.
– Не может самостоятельно двигаться. – У него еще нет настоящего носа, – вспомнил Гомер. У того эмбриона было две дырочки, как на пятачке поросенка.
– Если женщина сильная и знает, что никто на свете не будет любить ее ребенка, она приходит сюда, и я помогаю ей.
– А как эта помощь называется? – спросил Гомер.
– Аборт, – ответил д-р Кедр.
– Точно, – опять кивнул Гомер. – Аборт.
– А в руке ты тогда держал абортированный плод. Трехмесячный эмбрион.
– Трехмесячный эмбрион, – повторил Гомер.
У него была несносная привычка повторять окончания фраз, как будто он тренировался произносить слова перед чтением «Давида Копперфильда».
– Вот почему, – продолжал терпеливо объяснять д-р Кедр, – некоторые женщины не похожи на беременных. Эмбрион, то есть плод, еще так мал, что ничего не заметно.
– Но они все беременные? – спросил Гомер. – Значит, эти все женщины или родят сироту, или убивают его?
– Да, – ответил д-р Кедр. – Я просто врач. Делаю то, что они хотят, помогаю родить сироту или делаю аборт.
– Сироту или аборт, – повторил Гомер.
– У вас, Уилбур, появилась еще одна тень, – пошутила сестра Эдна.
– Доктор Кедр, – сказала сестра Анджела, – вы обрели эхо, другими словами, попугая.
– Господь Бог, или что там есть, – ответил им д-р Кедр, – простит меня, что я сотворил себе ученика. Тринадцатилетнего ученика.
К пятнадцати годам Гомер так хорошо читал вслух, что старшие девочки обратились с просьбой к д-ру Кедру, пусть Гомер и им почитает Диккенса.
– Только старшим девочкам? – спросил Гомер.
– Конечно, нет, – ответил Кедр. – Если уж читать, то всем.
– Точно, – согласился Гомер. – А кому первым – мальчикам или девочкам?
– Девочкам. Девочки ложатся спать раньше мальчиков.
– Да? – спросил Гомер.
– Да. Во всяком случае у нас.
– Начинать с того места, где я остановился у мальчиков? Он перечитывал «Давида Копперфильда» уже четвертый раз (вслух третий) и дошел до шестнадцатой главы: «Новенький во всех смыслах».
Но д-р Кедр решил, что девочкам-сиротам лучше слушать про девочек, ведь мальчикам он выбрал книгу про сироту Давида. И дал Гомеру роман Бронте «Джейн Эйр».
Гомер сразу заметил, что девочки более благодарные слушатели, в худшую сторону их отличало одно – когда Гомер появлялся в спальне или уходил, они хихикали. Зато с каким наслаждением они слушали, ведь «Джейн Эйр» не столь интересная книжка, как «Давид Копперфильд». И пишет Шарлотта Бронте хуже, чем Чарльз Диккенс. Да и Джейн просто пискля, а девочки просили в конце прочитать еще хотя бы страничку. Но неумолимый Гомер отчитает двадцать минут, скорее вон из спальни и бегом в отделение мальчиков. Ночной воздух снаружи часто пах опилками, которых давно не было и в помине. Только тьма хранила еще след канувшего в Лету Сент-Облака, запахи лесопильни и даже тяжелую вонь сигар рабочих-пильщиков.
– Ночью иногда вдруг дохнет древесиной и сигарным дымом, – говорил Гомер д-ру Кедру. И у того всплывало воспоминание, от которого мороз подирал по коже.
В отделении девочек пахло не так, как у мальчиков, хотя в остальном было все то же – наружные трубы, больничный цвет стен, тот же распорядок дня. Пахло приятнее, но дух был гуще; лучше это или нет, Гомер не мог решить.
На ночь девочки и мальчики одевались одинаково – майки и трусы. Когда Гомер приходил к девочкам, они были уже в постелях, по пояс укрыты одеялами, одни лежали, другие сидели. У нескольких наметились груди, и они прикрывали их скрещенными руками; все, кроме одной, самой старшей и физически развитой. Она была старше и крупнее Гомера. Это она пересекала финишную прямую, приподняв его на бедро, в знаменитых гонках на трех ногах. Звали ее Мелони (по замыслу – Мелоди); это ее груди коснулся однажды Гомер, а она ущипнула его пенис.
Мелони слушала его, сидя на заправленной кровати в позе индейца, ночные трусы тесноваты, кулаки упираются в бедра, локти растопырены наподобие крыльев, полные груди выставлены вперед, над резинкой трусов – складка голого живота. Каждый вечер заведующая отделением миссис Гроган говорила ей:
– Ты простудишься, Мелони.
– Нет, – коротко отвечала та.
Миссис Гроган только вздыхала. Она старалась внушить девочкам – на этом зижделся ее авторитет, – что, вредя себе и другим, они причиняют боль ей, их воспитательнице.
– Вы делаете мне больно, – говорила она, глядя, как девочки дерутся, таскают друг друга за волосы, вцепляются в глаза, бьют кулаками по лицу. – Очень, очень больно.
На девочек этот воспитательный прием действовал. Но не на Мелони. Миссис Гроган любила ее больше всех, но завоевать ее расположение была бессильна.
– Если ты заболеешь, Мелони, мне будет больно. Оденься, пожалуйста, – плачущим голосом просила миссис Гроган (за что и получила прозвище Плакса). – Ты совсем раздета. Мне очень, очень больно смотреть на тебя.
Но Мелони сидела не шелохнувшись, не сводя глаз с Гомера. Она была крупнее миссис Гроган, слишком велика для детского приюта. Слишком велика для удочерения. Девочкой ее уже не назовешь, думал Гомер. Выше сестры Эдны, выше сестры Анджелы, ростом почти с д-ра Кедра, тело как налитое. Гомер уже несколько лет не участвовал в гонках на трех ногах, но знал, что Мелони очень сильная. Он именно из-за нее отказался от гонок. Ведь бегать-то в паре приходилось с ней – они в приюте самые старшие.
Читая «Джейн Эйр», Гомер старался не глядеть на Мелони, стоило поднять на нее глаза, он чувствовал своим бедром ее бедро. Он знал, она недовольна, что он не участвует в гонках. И еще он боялся, вдруг она поймет, что его волнует ее полнота, что полнота кажется ему, сироте, даром Небес.
Чувствительные сцены из «Джейн Эйр» (слишком чувствительные для Гомера) исторгали слезы из глаз девочек, миссис Гроган громко вздыхала, даже всхлипывала. А Мелони, слушая эти умильные сцены, начинала тяжело, прерывисто дышать, как будто они будили в ней едва сдерживаемый гнев.
Конец четвертой главы оказался последней каплей.
– «Тот вечер отличался особым покоем, разлитой в мире гармонией, – прочитал Гомер и, услыхав злобное шипение, храбро продолжал дальше: – Бетси рассказала мне несколько очаровательных историй и спела свои нежные песенки. – К счастью, оставалось всего одно предложение, но могучая грудь Мелони уже пришла в движение. – Даже в моей жизни (щебетала Джейн) проглядывало иногда солнышко», – успел прочитать Гомер заключительную фразу.
– Проглядывало солнышко! – взорвалась Мелони, возмущенная, на ее взгляд, явной фальшью. – Пусть бы приехала сюда! Посмотрела, как здесь проглядывает солнышко!
– Ах, Мелони, – вздохнула миссис Гроган. – Ты причиняешь мне боль.
– Солнышко! – взвилась опять Мелони.
Вся спальня заволновалась. Девочки полезли под одеяло, некоторые заплакали.
– Мне так больно от твоих слов, – лепетала миссис Гроган. – Я этого не вынесу.
Гомер поспешил уйти, глава все равно кончилась. На этот раз к хихиканью, обычно сопровождавшему его уход, примешивались всхлипывания и саркастические возгласы Мелони.
– Проглядывает, как же! – кричала она вслед Гомеру. – Может, где и проглядывает.
– Ты нам всем делаешь больно, – увещевала ее миссис Гроган.
Ночь снаружи была полна запахов. Пахло не только опилками, но еще чем-то едким – не то духами из бывшего борделя, не то застарелым потом из зальцы для игры в бинго. И ко всему примешивались идущие от реки испарения.
В отделении мальчиков его уже ждали. Младшие успели уснуть. Остальные лежали с открытыми глазами и ртами, как птенцы в гнезде, ожидающие пищи. Гомеру казалось, он кормит их своим голосом и они вечно просят еще. Как от сытости, от чтения у них начинали слипаться глаза, но сам Гомер не мог заснуть. Он лежал после вечернего благословения; в темноте еще витали его отголоски. И он жалел, что спит не в детской с младенцами – их плач наверняка действует усыпляюще.