Хемингуэй

Наконец решили с Мэри поехать в Италию. 7 сентября отплыли из Гаваны, провожала шумная компания с ящиками шампанского и песнями. Высадились в Генуе, оттуда на привезенном с собой автомобиле отправились по Северной Италии: Стреза, Комо, Бергамо. Встречались с итальянскими издателями — все его читали, видели фильмы, восторгались, и он совсем ожил. Несколько недель прожили в Кортина д’Ампеццо, где он не был после развода с Хедли: рыбная ловля, компанию составили граф Федерико Кехлер, ветеран Первой мировой, и его жена. В конце октября через Тревизо отправились в Венецию, сказочный город привел его в восторг, и он решил там обосноваться. Хемингуэй съездил (один) в окрестности Фоссальты, отыскал примерное место, где был ранен. Большую часть ноября, то с женой, то без нее, провел на острове Торчелло близ Венеции, охотился на уток, написал для журнала «Холидей» очерк о Гольфстриме «Великая голубая река». Мэри ездила во Флоренцию, где познакомилась с 84-летним искусствоведом Бернардом Беренсоном, чьими книгами о живописи ее муж восхищался; он никогда не увидится со стариком, но будет вести с ним переписку. На зиму вернулись в Кортина д’Ампеццо, сняли дом. Охотились в поместье барона Франчетти, знакомого Кехлеров. В доме Франчетти Папа встретил восемнадцатилетнюю красавицу Адриану Иванчич: по легенде, у нее не было расчески и он отломил ей половину своей, как половинку сердца.

Иванчичи, чьи предки были хорватами, давно жили в Италии. Были богаты, но обеднели после смерти Карло, отца Адрианы, дипломата (по одной версии он был казнен партизанами, по другой — убит бандитами), жили на скромную ренту: вдова Дора Иванчич и ее дети, Адриана и Джанфранко, на десять лет старше сестры — тот служил под командованием Роммеля в Северной Африке, потом перешел на сторону союзников и работал на УСС. Адриана окончила католическую школу, рисовала, воспитывалась в строгих правилах — романтическое существо, во всяком случае с виду. Хемингуэй не был стариком — всего 49 лет. Но любовь была в духе Гете, последняя, грустная.

Рождество провел тихо в Кортине с женой, получил подарок: киностудия «XX век — Фокс» купила права на экранизацию старого рассказа «Мой старик». Вскоре он докладывал Скрибнеру, что работает над «трилогией о море, земле и воздухе» (море — это, видимо, «Острова в океане»; ничего, что можно было бы квалифицировать как роман «о земле» и «о воздухе», в его бумагах не обнаружено), жаловался, что пишется трудно, мучит звон в ушах, к тому же хочется написать «так хорошо, как не писал еще никогда в своей жизни». В январе в «Лайф» вышел «Портрет мистера Папы». Мэри выговорила автору: тот написал, что Папа в детстве играл в футбол не очень хорошо, а это ложь, он всё делал лучше всех. Но сам герой вежливо поблагодарил Каули. Терпимость и благородство, проявленные им в 1949 году по отношению к биографам, возможно, свидетельствуют, что душевная болезнь отступила; заметим также, что ни Росс, ни Каули он не рассказывал о 26 или 122 убитых немцах. Совсем кротким он, конечно, не стал, продолжал «задираться», поругался с Синклером Льюисом, а прочтя роман Шоу «Молодые львы», решил, что один из персонажей, спившийся драматург, списан с него, и как обычно назвал автора не клеветником, а «трусом, который отсиживался, когда другие воевали».

Болячки преследовали семью: жена, катаясь на лыжах, сломала ногу, а муж две февральские недели лежал с простудой, потом на охоте ему попал в глаз кусочек пыжа, пришлось ложиться в больницу в Падуе. Скрибнеру: «Я не буду допускать к себе фотографов или репортеров, потому что я слишком устал — я веду свою борьбу — и еще потому, что все мое лицо покрыто коркой, как после ожога. У меня стрептококковое заражение, страфилококковое заражение (вероятно, я пишу это слово с ошибками) плюс рожистое воспаление, в меня вогнали тринадцать с половиной миллионов кубиков пенициллина и еще три с половиной миллиона, когда начался рецидив. Доктора в Кортина думали, что инфекция может перейти в мозг и привести к менингиту, поскольку левый глаз был поражен целиком и совершенно закрылся, так что, когда я открывал его с помощью борной, большая часть ресниц вылезала. Такое заражение могло произойти от пыли на плохих дорогах, а также от обрывков пыжа. До сих пор не могу бриться. Дважды пытался, но кожа сдирается, как почтовая марка. Поэтому стригусь ножницами раз в неделю. Физиономия при этом выглядит небритой, но не настолько, как если бы я отпускал бороду. Все вышеизложенное истинная правда, и вы можете рассказывать это кому угодно, включая прессу».

Выйдя из больницы, он вернулся в Венецию. Жили в отеле «Гритти», общались с Адрианой Иванчич и ее братом. В книге «Белая башня» (1980), такой же слащавой, как мемуары Мэри Хемингуэй, Адриана писала: «Сначала я немного скучала в обществе этого пожилого и так много видевшего человека, который говорил медленно, растягивая слова, так что мне не всегда удавалось понять его. Но я чувствовала, что ему приятно бывать со мною и разговаривать, разговаривать. При моем появлении он начинал сразу же смущенно улыбаться и переваливаться с ноги на ногу, как большой медведь. Он не очень любил знакомиться с новыми людьми, но моих молодых друзей встречал радушно. Ему нравилось рассказывать нам об охоте и о войне. Юмористические детали в его рассказах вызывали у нас смех, он тоже начинал смеяться с нами громче всех. Постепенно большой медведь с чуть усталой улыбкой преображался, молодел в нашем обществе. Часто он приглашал нас в Торчелло, назначал свидание за столиком кафе или на террасе „Гритти“. Иногда мы с ним гуляли вдвоем по улочкам Венеции».

Джанфранко и другие родственники Адрианы утверждали, что романа между ней и Хемингуэем не было: отеческое покровительство, дочерняя привязанность. Полностью отрицать, что он был влюблен, они, конечно, не могли, но Адриана якобы его не поощряла; это сомнительно, и поведение родственников наводит на мысль, что они были не прочь выдать девушку за знаменитость. Сама она незадолго до смерти говорила в интервью: «То, что случилось при нашей встрече, было чем-то большим, нежели роман. Я сломила его оборону; он даже переставал пить, когда я просила его об этом. <…> Я всегда критиковала его, когда он делал что-нибудь не так, и он менялся, и что-то во мне менялось тоже. Я никогда не устану благодарить Папу за это». По ее словам, близости не было, потому что «мы решили, что это было бы ошибкой» и «он никогда бы не сделал ничего, что могло повредить мне»; он просил ее руки, но она отказала, так как он был стар, женат и это было для нее «немыслимо». Мэри на это отреагировала: «Чушь! Эрнест был увлечен ею, как бывал увлечен многими молоденькими женщинами. Никаких проблем у меня из-за этой истории не было». Но проблемы были, и немалые.

Тридцатого апреля супруги отплыли из Генуи домой. Хемингуэй вез с собой начатую работу — не «о море», которую отложил, а о войне, которую предположительно начал в 1946–1947 годах, но теперь благодаря Адриане к военной истории прибавилась любовная. «Ему пятьдесят, и он полковник пехотных войск армии Соединенных Штатов. И для того, чтобы пройти медицинский осмотр за день до поездки в Венецию на охоту, он проглотил столько нитроглицерина, сколько было нужно для того, чтобы… он и сам толком не знал, для чего: для того, чтобы пройти этот осмотр, уверял он себя».

Глава двадцатая СМЕРТЬ В ВЕНЕЦИИ

Доктор Эррера (в пересказе Папорова): «В мае сорок девятого Эрнесто стоял на палубе, несмотря на довольно основательное пекло, при полном параде. Элегантный костюм и галстук уже издали свидетельствовали о его хорошем состоянии. Правда, как только он сошел с трапа, первое, что мне бросилось в глаза, — что он за последние несколько месяцев заметно поседел. Но был весел и шепнул мне: „Доктор, ты выгонял израненного Сатира, а встречаешь окрыленного дважды Амура“». Доктор вновь велел отдыхать, гулять, не волноваться, не думать. Но как может мужчина забыть, что у него есть работа, променять ее на развлечения, «не думать» и «не волноваться» по заказу? Хемингуэй был влюблен в девушку и в начатый роман, голова его и сердце были заняты — может, именно от этого ему стало лучше? Но окружающие советовали рыбачить побольше, а работать поменьше; он успел отвыкнуть от режима, легко поддавался на уговоры, так что книга продвигалась медленно.