Страница 45 из 97
Ничего нельзя изменить, даже пытаясь изменить всё.
Так Стругацкие подводят читателей к мысли, что изменения придут только с поломкой самой машины власти. И лишь тогда что-то, возможно, начнет меняться в лучшую сторону. В сторону «солнечных городов».
В сущности, речь идет о разрушении СССР
25
Стругацкие ударили по всему советскому строю [26]. Для подобного шага требовалась большая храбрость: можно было всю жизнь себе поломать. И, конечно, советский строй распознал опасность и ответил запретом на «Улитку». В любом другом случае он просто расписался бы в собственном идиотизме. Правда, его механизм, порожденный сумасшествием революции, уже содержал в себе родовой изъян. А потому стремительно шло дряхление Империи, начавшей терять шестеренки прямо на ходу. Вялый запрет дал «Улитке» просочиться к читателям во фрагментах, в «самиздате» и «тамиздате», попортил кровь авторам, но с «дрессированным вирусом», упрятанным под витой раковиной неспешного моллюска, совладать не смог.
26
И «Беспокойство», и «Улитка на склоне» — повести о людях Мира Полдня, попавших в ситуацию, когда сам этот мир исчезает. Его существование оказывается под угрозой. Оно разрушается, коверкается или надолго откладывается. Стругацкие ставят людей Мира Полдня в трудное, почти безнадежное положение: центральные персонажи противопоставлены законам, действующим в их социуме. Их борьба против законов подается как благо. Вернее, как нравственная обязанность. И совершенно не важно, в каком времени они живут. Важно, какое время они подготавливают своими действиями, порой даже не надеясь увидеть его.
По мнению Войцеха Кайтоха, выраженному с изящным лаконизмом, судьбы главных героев «Улитки…» «…иллюстрируют моральную дилемму согласия или несогласия с действительностью, которая не нравится, а шансы ее изменения лежат совершенно за пределами возможностей субъекта, выбирающего линию поведения». Столкнувшись со злом, Кандид преодолел трусость, а Перец отступил, растерял волю к действию. «Мораль обоих сюжетов ясна — нельзя вступать в переговоры со злом».
Горбовский, Атос-Сидоров, Перец и Кандид — все они люди Мира Полдня, интеллигенты, чужаки для… советской Империи «раннего Брежнева». Они словно ведут диалог друг с другом. При этом Перец и Горбовский нередко выглядят как двойники Кандида, попавшего в самые безнадежные условия из всех возможных. Допустим, Атос-Сидоров — он и есть прямой двойник Кандида, отличающийся от него только тем, что за спиной у него стоит победивший Полдень, а значит, у него есть шанс на спасение. А мудрец Горбовский (наиболее близкий к идеалу Мира Полдня) — он что-то вроде улучшенной версии Атоса. Причем улучшение Горбовского — это, скорее всего, жизненный опыт.
Перец и Кандид близки интеллектуально. Оба ищут понимания, оба видят свою обязанность в том, чтобы думать, даже если окружающая среда никак к этому не располагает.
И судьбы их во многом схожи. Оба теряют своих женщин: у Кандида отбирают Наву, у Переца убивают Эсфирь. Оба отрезаны от «солнечных городов» «выродившимися структурами» (по меткому выражению того же Кайтоха), только Кандид отрезан намного безнадежнее, намного страшнее, чем Перец. Оба все время вынуждены разгадывать бессмыслицу, точнее, безмыслицу, спущенную «сверху». И обоих не устраивает окружающий социум. Не имея сил переделать окружающее, они все-таки выступают против него. Другими словами, они катастрофически не совпадают с прогрессом, лишенным нравственных идеалов, и хотели бы видеть совсем другой прогресс… а значит, другое будущее…
Настоящие двойники.
27
Итак, мыслящий человек и носитель нравственности не способен мириться с тем, что рядом неустанно работает перемалывающая людей машина бесчеловечного «прогресса». Он готов целенаправленно портить шестеренки оной машины.
Но…
Тем хороша и сильна «Улитка на склоне», что за политическими обстоятельствами жизни СССР середины 60-х, за размышлениями интеллигенции о «солнечных городах» будущего прочитываются более общие, можно сказать, универсальные философские смыслы. Ведь мыслящий человек и носитель нравственности — не обязательно интеллигент. Допустим на минуту, что великий русский консервативный мыслитель и глубоко православный человек Константин Леонтьев разбился на «вертолете времени» в «Лесу» образца 2011 года, в нашей же (в собственной) стране. Всё, что говорил Кандид про «камешек», отлично мог бы сказать и Леонтьев, понаблюдав за окружающей реальностью. Собственно, он и сказал когда-то про действительность Российской империи, только вместо «камешка» в шестернях прогресса у него был «якорь», тормозящий такой же губительный прогресс…
«Улитка на склоне» — поистине универсальный текст на многие времена.
28
Для братьев Стругацких началась эпоха экспериментов.
«Конечно, и сознательным было наше экспериментаторство („Давай сделаем, как у Кафки, чтобы реальность нечувствительно переходила в бред…“), — писал Борис Натанович Г. Прашкевичу (8. Х.2010), — и одновременно из души перло („Нет, что это за херня получается: скучно, суконно, ни у кого не украдено, но и не свое. Надо как-то по-другому пробовать. Откуда я знаю, как? По-другому!“). И — твердая неисчезающая убежденность: каждая новая вещь должна быть не похожа на предыдущие и ни на какие вообще. Желательно — в масштабе всей литературы, а в крайнем случае — хотя бы в пределах личного опыта».
Прекрасная, необходимая убежденность!
Великими писателями Стругацкие стали еще и потому, что никогда не повторялись.
В апреле 1966 года они закончили в Ленинграде черновой вариант повести «Второе нашествие марсиан». Повесть писалась на одном дыхании — всё в ней отвечало тогдашнему состоянию авторов. Формально она вроде бы укладывается в развитие темы знаменитого романа Уэллса «Война миров», но, в отличие от множества литературных поделок (а только в Америке вышло не менее двух десятков так называемых «продолжений и вариаций» Уэллса), «Второе нашествие марсиан» смотрится абсолютно самостоятельной вещью. Повесть оригинальна, она естественна, она полна юмора, она и серьезными размышлениями не обделена.
«О, этот проклятый конформистский мир!»
Греческие имена, дарованные действующим лицам, никого с толку не сбивали.
Снобизм и мещанство, героизм и приспособленчество, любые другие человеческие чувства, не важно, высокие или низкие, никогда не бывают привязанными только к одной какой-то эпохе. В повести всё просто и всё сложно, как в жизни. Не сразу и разберешься. Вот, скажем, партизаны, нападающие на марсиан. Они кто — герои? А фермеры, отлавливающие этих партизан, как вредоносных крыс? Они кто — предатели?
Как разобраться? Что, собственно, происходит с нами сегодня, сейчас?
«Япет подал нам пиво, и мы заговорили о войне (речь ведется от имени некоего Аполлона, создателя очередных „записок здравомыслящего“, учителя астрономии на пенсии. — Д. В., Г. П.). Одноногий Полифем заявил, что если бы это была война, то уже началась бы мобилизация, а желчный Парал возразил, что если б это была война, мы бы уже ничего не знали… Полифем положил костыль поперек стола и спросил, что, собственно, Парал понимает в войнах. „Знаешь ты, например, что такое базука? — грозно спросил он. — Знаешь ты, что такое сидеть в окопе, на тебя прут танки и ты еще не заметил, что навалил полные штаны?“ Парал возразил, что про танки и про полные штаны он ничего не знает и знать не хочет, а вот про атомную войну мы все знаем одинаково. „Ложись ногами к взрыву и ползи на ближайшее кладбище“, — сказал он. „Шпаком ты был, шпаком и умрешь, — сказал одноногий Полифем. — Атомная война — это война нервов, понял? Они нас, а мы их, и кто первый навалит в штаны, тот и проиграл“. Парал только пожал плечами, и Полифем распалился окончательно. Представления не имею, что же еще нужно оторвать человеку, чтобы он навсегда перестал быть унтер-офицером…»
26
Исследователи творчества Стругацких высказывали и принципиально иные мнения. Так, например, критик Глеб Елисеев пишет: «Книги фантастов всегда больше принадлежали миру литературы, чем миру политики, в отличие от сочинений откровенных диссидентов… Противостояние объективной античеловечности — вот лейтмотив, при помощи которого авторам удалось связать две столь разных сюжетных линии повести, происходящих из разных источников и вызванных к жизни различными творческими импульсами… Любопытно, что в произведении об абсурде, заранее отвергающем всякую возможность рационального объяснения происходящего, некоторые критики пытались найти четкий смысл. Например, в обстоятельной монографии В. Кайтоха о творчестве братьев Стругацких относительно двух сюжетных линий „Улитки на склоне“ сказано: „Мораль обоих сюжетов ясна — нельзя вступать в переговоры со злом“. Между тем из линии „Перец“ такой морали без насилия над текстом вывести невозможно. В мире Управления нет зла как такового, ибо эта конструкция бессмысленна до самой своей глубины. В ней присутствует лишь абсурд, одинаково чуждый добру, злу и вообще чему-либо человеческому. Братья Стругацкие стремились создать вневременной текст, ценный в любые времена, ставили перед собой не журналистские, сиюминутные, а литературные задачи. Для придания абсурду именно качества вечного и постоянно торжествующего явления радикально изменялось содержание книги… Можно предположить, что решение создать аллегорический, абсурдистский текст у соавторов оказалось подспудно связано с модой на Кафку и на „кафкианские“ подходы к сюжету произведения».
Философ Борис Межуев полагает, что в середине 60-х Стругацкие переосмыслили основы «левокоммунистической утопии». По его мнению, Стругацкие видят в матриархатной цивилизации Пандоры реальную, более того, «роковую и неизбежную» перспективу человечества; в ряде повестей, в том числе и в «Беспокойстве», столкновение двух противоположных «образов будущего» образует лейтмотив. Путь «полной адаптации людей к природной среде» и наступление «эры матриархата» противопоставляются пути «новой расы», «сверхлюдей» — люденов, которые появятся в творчестве Стругацких позднее «Беспокойства» и «Улитки». «В нескольких местах „Беспокойства“, — пишет Межуев, — прямо указывается на то, что путь „адаптации“ представляет собой „пропасть“, в которую может свалиться не подозревающее о ней коммунистическое человечество Полдня».