Братья Стругацкие

В ответ на эти слова дервиш захлопнул дверь у них перед носом.

Во время этой беседы распространилась весть, что в Константинополе удавили двух визирей и муфтия и посадили на кол нескольких их друзей. Это событие наделало много шуму на несколько часов. Панглос, Кандид и Мартен, возвращаясь к себе на ферму, увидели почтенного старика, который наслаждался прохладой у порога своей двери под тенью апельсинного дерева. Панглос, который был не только любитель рассуждать, но и человек любопытный, спросил у старца, как звали муфтия, которого удавили.

— Вот уж не знаю, — отвечал тот, — да и, признаться, никогда не знал имен никаких визирей и муфтиев. И о происшествии, о котором вы мне говорите, не имею понятия. Я полагаю, что вообще люди, которые вмешиваются в общественные дела, погибают иной раз самым жалким образом и что они этого заслуживают. Но я-то нисколько не интересуюсь тем, что делается в Константинополе; хватит с меня и того, что я посылаю туда на продажу плоды из сада, который возделываю.

Сказав это, он предложил чужеземцам войти в его дом; две его дочери и два сына поднесли им несколько сортов домашнего шербета, каймак, приправленный лимонной коркой, варенной в сахаре, апельсины, лимоны, ананасы, финики, фисташки, моккский кофе, который не был смешан с плохим кофе из Батавии и с Американских островов. Потом дочери этого доброго мусульманина надушили Кандиду, Панглосу и Мартену бороды.

— Должно быть, у вас обширное и великолепное поместье? — спросил Кандид у турка.

— У меня всего только двадцать арпанов, — отвечал турок. — Я их возделываю сам с моими детьми; работа отгоняет от нас три великих зла: скуку, порок и нужду.

Кандид, возвращаясь на ферму, глубокомысленно рассуждал по поводу речей этого турка. Он сказал Панглосу и Мартену:

— Судьба доброго старика, на мой взгляд, завиднее судьбы шести королей, с которыми мы имели честь ужинать…»

И далее:

«— Я знаю также, — сказал Кандид, — что надо возделывать наш сад.

— Вы правы, — сказал Панглос. — Когда человек был поселен в саду Эдема, это было ut operaretur eum, — дабы и он работал. Вот вам доказательство того, что человек родился не для покоя.

— Будем работать без рассуждений, — сказал Мартен, — это единственное средство сделать жизнь сносною…»

Наверное, если перевести речи вольтеровского Кандида на язык героев повести «Улитка на склоне», получится примерно вот что: вмешательство в любые общественные дела опасно; каждый на своем месте может возделывать свой сад — не рассуждая и не предаваясь отчаянию; работайте, работайте; всякий должен делать все возможное, возделывая умы окружающих в верном направлении…

23

Главы об Управлении демонстрируют настоящее, позволившее победить сверхтоталитарному будущему в Лесу. То настоящее, что максимально приближено к советской реальности образца 1965 года. Главный герой, филолог Перец, стал внештатным работником Управления, желая получить доступ к Лесу. Иными словами, он сделался сотрудником власти, отыскивая способ повлиять на будущее. Увидеть, как оно творится, понять, какие смыслы вкладывают в него, поделиться с ним своими сокровенными смыслами.

Перецу не дают пропуска в Лес, по его словам, из-за того, что он — посторонний. Перец — ненавистник похабщины, а в Управлении нормальное дело — трепаться о том, кто, от кого, при каких обстоятельствах «получил». Перец — человек возвышенных чувств, а вокруг него все официально «пьют кефир», вот только в обеденный час в проход между столиками случайно выкатываются бутылки из-под бренди. Перец — изящный мыслитель, тонкий лингвист, но на работе он занимается тупой текучкой в качестве живой приставки к счетной машинке.

Он хочет в Лес, но его не пускают. Он любим, но не более, чем милая игрушка, без которой становится тошно. Его же выставляют среди ночи из служебной гостиницы, поскольку у него «виза истекла», а нарушить инструкцию означает пойти в самоубийственный поход против всей бюрократической системы… Он хочет уехать, поскольку в Лесу ему не дают хода, а вокруг него никто не понимает, что думать — «не развлечение, а обязанность». Но из Управления бежать невозможно: любой побег лишен смысла и заранее обречен. Лес для него опасен, поскольку он обманет Переца — по словам его товарища и коллеги Кима, ставшего конформистом. «Зачем тебе горькие истины? — сказал Ким. — Что ты с ними будешь делать? И что ты будешь делать в лесу? Плакать о мечте, которая превратилась в судьбу? Молиться, чтобы всё было не так? Или, чего доброго, возьмешься переделывать то, что есть, в то, что должно быть?»

Кто-то в Лесу хочет увидеть кубометры дров, найти бактерию жизни, написать диссертацию, поиметь русалку или даже превратить Лес в роскошный парк, чтобы потом этот парк стричь из года в год, не давая ему вновь стать лесом. Перец просто хочет увидеть его и войти в него.

Проконсул — официальный идеолог, пустая трещотка — зовет пропагандировать Лес как символ прогресса, как нечто, «способствующее прогрессу», да еще бороться со слухами и побасенками вокруг Леса. Он прочитал лекцию о Лесе, там не побывав, и он призывает Переца сделать доклад о Лесе, также там не побывав. Для Переца подобное в принципе невозможно. Его отношение к Лесу — трепетное, интимное.

Однажды Перец произносит монолог, обращенный к Лесу:

«Ты такой, какой ты есть, — страстно произносит он. — Но могу же я надеяться, что ты такой, каким я всю жизнь хотел тебя видеть: добрый и умный, снисходительный и помнящий, внимательный и, может быть, даже благодарный. Мы растеряли все это, у нас не хватает на это ни сил, ни времени… Неужели я тебе не нужен? Нет, я буду говорить правду. Боюсь, что ты мне тоже не нужен. Мы увидели друг друга, но ближе мы не стали, а должно было случиться совсем не так. Может быть, это они стоят между нами? Их много, я один, но я — один из них, ты, наверное, не различаешь имен в толпе, а может быть, меня и различать не стоит… Они боятся… Я тоже боюсь… Но я боюсь не только тебя, я еще боюсь и за тебя. Ты ведь их еще не знаешь. Впрочем, я их тоже знаю очень плохо. Я знаю только, что они способны на любые крайности, на самую крайнюю степень тупости и мудрости, жестокости и жалости, ярости и выдержки. У них нет только одного: понимания. Они всегда подменяли понимание какими-нибудь суррогатами: верой, неверием, равнодушием, пренебрежением… Между прочим, я завтра уезжаю, но это еще ничего не значит. Здесь я не могу помочь тебе, здесь всё слишком прочно, слишком устоялось.

Я здесь слишком уж заметно лишний, чужой. Но точку приложения сил я еше найду, не беспокойся. Правда, они могут необратимо загадить тебя, но на это тоже надо время, и немало… мы еще поборемся, было бы за что бороться…»

В сущности, это монолог советского интеллигента, обращенный к Миру Полдня, — когда между этим интеллигентом и Миром Полдня стоят советские порядки и Советское государство. Мир Полдня на его глазах «загаживается», превращается в невообразимую пародию на самого себя. И советский интеллигент пытается бороться, но не может здесь переломить процесс. А убытьотсюда — бессмыслица… Идеал интеллигента-Переца — строить «солнечные города», в то время как реальность учит его быть эффективным фортификатором. Понятно, что «солнечные города» (то есть тот же Мир Полдня) станут возникать, только если прогресс не лишится этических ориентиров. Но для реальности Управления, иными словами, для советской реальности в трактовке Стругацких, все эти «солнечные города», по большому счету, не важны, вполне можно обойтись без них.

Перец и печалится, и негодует по этому поводу. «Прогресс, — размышляет он, — может оказаться совершенно безразличным к понятиям доброты и честности, как он был безразличен к этим понятиям до сих пор. Управлению, например, для его правильного функционирования ни честность, ни доброта не нужны. Приятно, желательно, но отнюдь не обязательно… Но всё зависит от того, как понимать прогресс. Можно понимать его так, что появляются эти знаменитые „зато“: алкоголик, зато отличный специалист… Убийца, зато как дисциплинирован и предан… А можно понимать прогресс как превращение всех людей в добрых и честных. И тогда мы доживем когда-нибудь до того времени, когда будут говорить: специалист он, конечно, знающий, но грязный тип, гнать его надо…»