Страница 153 из 159
Любознательный читатель может соотнести имена этих людей с той ролью, которую они в судьбе покойного сыграли, а заодно задаться вопросом, кто из нижеподписавшихся был на похоронах, о времени и месте проведения которых газета писала:
«Гражданская панихида состоится в воскресенье, 7 января с. г., в 2 часа дня, в Союзе советских писателей (улица Воровского, 52).
Похороны состоятся в тот же день в 3 часа на Армянском кладбище (за Краснопресненской заставой)».
Его похоронили в воскресенье на православное Рождество.
Сохранилось описание похорон, сделанное Юрием Нагибиным в дневнике: «Этого самого русского человека хоронили на Армянском кладбище. <…> Гроб поставили на землю, у края могилы, и здесь очень хорошо плакал младший брат Платонова, моряк, прилетевший на похороны с Дальнего Востока буквально в последнюю минуту. У него было красное, по-платоновски симпатичное лицо. Мне казалось: он плачет так горько потому, что только сегодня, при виде большой толпы, пришедшей отдать последний долг его брату, венков от Союза писателей, „Детгиза“ и „Красной Звезды“, он поверил, что брат его был, действительно, хорошим писателем. Что же касается вдовы, то она слишком натерпелась горя в совместной жизни с покойным, чтобы поддаться таким „доказательствам“…
— А Фадеев тут есть? — спросил меня какой-то толстоногий холуй из посторонних наблюдателей.
— Нет, — ответил я и самолюбиво добавил: — Твардовский есть.
— И где? — спросил холуй.
— Вон тот, в синем пальто, курит.
Кстати о Твардовском. Один из лучших видов воспитанности — крестьянская воспитанность. К сожалению, она проявляется лишь в таких важных и крайних случаях, как рождение или смерть. Все присутствующие на похоронах евреи, а их было большинство, находились в смятении, когда надо снять, а когда одеть шляпу, можно ли двигаться, или надо стоять в скорбном безмолвии. Твардовский же во всех своих действиях был безукоризнен. Он точно вовремя обнажил голову, он надел шапку как раз тогда, когда это надо было сделать. Он подошел к гробу, когда стоять на месте было бы равнодушием к покойнику, он без всякого напряжения сохранял неподвижность соляного столпа, когда по народной традиции должен пролететь тихий ангел. Он даже закурил уместно — словно дав выход суровой мужской скорби.
Когда комья земли стали уже неслышно падать в могилу, к ограде продрался Арий Давыдович и неловким, бабьим жестом запустил в могилу комком земли. Его неловкий жест на миг обрел значительность символа: последний комок грязи, брошенный в Платонова.
Наглядевшись на эти самые пристойные, какие только могут быть похороны, я дал себе слово никогда не умирать…
А дома я достал маленькую книжку Платонова, развернул „Железную старуху“, прочел о том, что червяк „был небольшой, чистый и кроткий, наверное, детеныш еще, а может быть, уже худой старик“, и заплакал…»
Далеко от Москвы на втором лагпункте первого отделения Минлага зэк а Федот Сучков написал «натерпевшейся от горя» жене письмо, переданное окольным путем через вольнонаемных рабочих:
«Уважаемая Мария Александровна! (Извините, если я перепутал Ваше отчество.) Сегодня утром, собираясь на работу, я увидел под подушкой товарища по нарам (сам он был в ночной смене) уголки газет. До выхода на „развод“ оставалось минут десять, и я решил просмотреть два-три номера. Когда я приподнял подушку, обрадовался, т. к. это оказались номера „Литературной газеты“, сравнительно свежие. Это были январские газеты… Через минуту я узнал о смерти Андрея Платоновича.
Я не скажу Вам решительно ничего, если повторю слова некролога, написанного в том же неискреннем духе, который Андрей Платонович несомненно чувствовал в течение всей своей жизни…
От нас ушел редкий художник слова. Россия потеряла писателя, который любил ее больше, чем она его…»
ИЛЛЮСТРАЦИИ