Бегущие по мирам

Но важное, пусть и не спасительное, нашла все-таки Алёна. Там же, на столе, среди газет. Тетрадь в картонной обложке, словно вынырнувшая из другого времени и пространства, оказалась тем самым, чем и выглядела – дневником. Наплевав на размолвку, хриплым от волнения голосом Алёна стала зачитывать записи.

– «День четырнадцатый. Диагноз подтвержден. Мне говорят, он не мог не подтвердиться, у нас же первоклассные врачи. У нас, мать их, отличные врачи, у нас лучшая медицина, но почему тогда Малинка должна... Я не буду этого писать. Даже с их слов».

«День пятнадцатый. Нам дают полгода. Всего две недели назад у нас была целая жизнь впереди, а потом, когда я состарюсь и умру, еще много, много лет у нее. А теперь полгода. Может, меньше. Теперь я, видимо, должен начинать обратный отсчет. Сколько там дней в половине года? Сто восемьдесят. День сто восьмидесятый, день сто семьдесят девятый... А идите вы! Считайте сами, сколько там осталось...»

«День тридцать второй. Малинка постепенно уходит от меня. Нет, не так! Не так. Нет. Она не уходит отсюда, она приходит туда... Куда? Куда придет моя маленькая, моя родная? Она будет там совсем одна? Я этого не позволю. Она маленькая, ей нельзя одной».

«День сорок пятый. Я рисую для Малинки мир. Когда она не спит, то придумывает его для себя. Она такая умница, такая... Я так горжусь ею! Проклятье, всё не то, я ее люблю. Я так ее люблю, что не смогу...»

Алёна перелистала страницы.

– Тут еще много, Макар.

– Очень много? – хмуро спросил Макар.

– Не очень.

– Понимаешь, что это значит?

Тетрадь казалась невыносимо тяжелой, словно весила целую тонну. Алёна очень осторожно опустила ее на стеклянный стол.

– Понимаю. Она умерла.

– Я не про это. Я про то, что мир, из которого мы с тобой только что вывалились, придумал Теофил Иванов. Художник. Для своей умирающей дочери.

Алёна поразмыслила. Сказала с сосредоточенным спокойствием:

– Наверное, можно остаться здесь. Читать дневник.

– Он скоро кончится...

– Книги. Вместо этой девочки, Малинки. Ходить гулять. Вырастить себе балкон, а на нем цветы. Тебя ведь никто не ждет?

Макар медленно кивнул. Пустой город, чистенький, с иголочки, как никем не ношенный наряд, словно специально затерялся во времени и пространстве, чтобы стать их с Алёной персональным миром. Он представил неспешные прогулки по бесконечным проспектам, бесчисленные открытия, припасенные только для них...

– Меня тоже никто. Вот видишь...

Рай на двоих. И не пасторальный домишко с сиренью в палисаднике и цветущими холмами в качестве задника, а самый настоящий город будущего, шедевр технологической мысли. Он-то охотно удовольствовался бы сиренью и холмом, но Алёна любит комфорт. А какой уж там комфорт, в домишке? Комары небось... Мухи, когда жара. И туалет в огороде. Или в персональном рае не ходят в туалет? Он помотал головой, разгоняя стеснившиеся мысли. Алёна поняла его по-своему. И обрадовалась странной, невеселой радостью:

– Верно, надо возвращаться. Потому что знаешь, Макар, я же забыла... У меня же собаки.

– Кто?

– Собаки! Двое. Или две? Я их кормлю. Ты извини. А то бы я...

– Осталась тут со мной навсегда?

Алёна уставила на него глаза, наполнившиеся темнотой и силой. Колодцы, залитые в половодье ледяной и пьяной талой водой. Прижала ладонь к груди. Будто клятву давала. Но под ладонью засветился кристалл, и Макар поспешно шагнул к ней и обнял. То ли принимая клятву, то ли боясь остаться в параллельном мире без проводника.

...Вернулись они в умиротворенное, словно обожравшееся чудище, море. Бури уже не было. Не было и корабля – его разбил, разметал, навсегда унес с собой сгинувший шторм. Среди сонно шевелящихся волн не было ни следа кораблекрушения. Никто не пытался держаться на плаву, цепляясь за обломки. Лишь они вдвоем дрейфовали неведомо куда на куске деревянной обшивки, том самом, за который отчаянно цеплялись во время бури на палубе разбойничьего судна.

– Как думаешь, они потонули? Это ведь я, из-за меня...

– Что ты, Алёнка! Они же моряки. Куда-нибудь да выплывут.

О том, что в реальном мире на парусных судах зачастую ходили люди, вообще не умеющие плавать, потому что выплыть из открытого океана все равно не светило, Макар предпочел умолчать. Алёна и так казнилась, хотя в чем ее вина? В том, что напугала нервного заклинателя погоды на пиратском борту? Глупость какая-то... А люди, наверное, погибли. И оттого, что они были нарисованными – или, во всяком случае, произошли от нарисованных предков, – легче почему-то не становилось.

Но следовало подумать о себе. Их несло куда-то. Может, к берегу, бесплодному или гостеприимному, пустому или обитаемому. А может, в океанскую беспредельность, где их никто и никогда не найдет и в недолгий срок прикончит новый шторм, а скорее жажда и усталость. Вот акул и прочих чудовищ, таящихся в черных глубинах под ногами, Макар не боялся. Когда в детстве на море бывал, почему-то боялся. Даже плавать толком не мог, очень уж фантазия разыгрывалась, живописуя эти самые бездны, переполненные ужасами. Но от этого нарисованного моря он агрессии не ждал. Вряд ли Теофил Иванов населил его зубастыми чудищами-людоедами. Макар вспомнил тропический лес, где они странствовали совсем недавно, его изобильность, складность и благость. Он тогда еще подивился отсутствию всяких следов хищников в гудящей веселой жизнью чащобе.

Их преследователь, этот Тринадцатый – старый маг с живыми глазами... Смешно, но ведь на него теперь вся надежда. Макар, какие-то сутки назад готовый улепетывать без оглядки, теперь был бы рад оказаться пойманным. Чувство опасности, дышащей в спину, не исчезло и не притупилось, но, неведомо почему, отделилось от образа забавного старика в черной рясе, с игрушечным посохом и хрестоматийной бородой. Старик был теперь сам по себе, и Макарова тревога тоже сама по себе, и с этим еще предстояло разобраться. Но так не хотелось ни в чем разбираться! А хотелось закрыть глаза и соскользнуть в покой. Макар встряхнулся, сгоняя дрему, обхватил Алёну, чтобы она ненароком не соскользнула – и не в покой, а просто в воду, не затерялась в этой неоглядности.

Алёна вскинула голову и заглянула ему в глаза. Ее лицо было очень близко, Макар отчетливо видел только яркие серо-зеленые радужки с темным звездчатым узором и ободком да собственные искаженные, будто в кривом зеркале, отражения в зрачках.

– Макар, если мы погибнем...

– Мы не погибнем.

– Но если вдруг. Мы же можем утонуть, или свихнуться, или...

– Не можем.

– Жажда...

– А я говорю, не можем!

– Макар!

Она отодвинулась, сколько смогла, чтобы он увидел не только ее глаза, но и гневно сведенные брови, и прорезавшуюся восклицательным знаком морщинку между ними, и оттуда с разгону клюнула его в губы неловким и злым поцелуем. И он, конечно, заткнулся, потому что трудно спорить, когда целуешься, а еще для того чтобы не дать ей снова отстраниться. И поцелуй уже не был злым, и даже неумелым не был.

Потом они как-то выпали из времени, а потом плеск волн изменился, и движение убыстрилось, и в несколько длинных толчков их вышвырнуло на отмель и проволокло животами по песчаному дну.

Это было так невероятно, что они даже обрадоваться не успели. Успели только приподняться, увидеть пологий берег, недалеко от кромки прибоя вдруг меняющий нрав и устремляющийся вверх крутым скалистым склоном. Заметили и голые ноги с могучими икрами и волосатыми лодыжками, переступающие в морской пене, и заношенный белый подол с неподрубленным краем, липнущий к ногам. А вот палку, которая обрушилась на затылок Макара, уже не заметили. Белые ноги, белый песок ослепительно вспыхнули у него перед глазами и погасли.

Когда вернулся свет, Макар понял, что голова раскалывается вся целиком, а на затылке ближе к шее еще и опухла и болит как-то особенно гнусно. Что его тем не менее почему-то не прикончили и даже не покалечили. И что на незнакомом берегу он обнимает мокрую деревяшку в полном одиночестве – ни чужих ног, ни Алёны. Он рванулся, рухнул лицом в песок с прихлынувшей чернотой в глазах. На черном фоне внутренний взор предупредительно набросал живую картину: цепочка бритоголовых крепышей в белых ночнушках вьется по горному хребту, у средней пары на плечах, закрученная в какое-то тряпье наподобие ковра, покачивается Алёна – ветер треплет и сушит выбившуюся на волю светлую прядь. Рисунок в комиксе из параллельного мира, предупреждение от «сома и человечка с закорючкой».