Правдивый ложью

И тут же перешел к самому интересующему всех – будущему, заметив, что есть альтернатива царской службе.

Ныне у царевича, как наместника восточных земель, хлопот полон рот, в том числе и с людьми, потому имеется вариант – кто пожелает, может перейти, а точнее, по сути, остаться на службе у престолоблюстителя.

– В ратные холопы, стало быть, – приуныл Федор Горбач, которым Зомме все-таки заменил по моему совету сотника Выворота.

Я почесал в затылке. И впрямь статус существенно понижался. Хотя погоди-ка… Почему, собственно, непременно в ратные холопы?

– Путаешь, сотник, – весело заметил я, пытаясь импровизировать на ходу. – Они у бояр да окольничих, а ты, если останешься, будешь совсем в ином звании. Но для начала… – И принялся рассказывать им про историю… гвардии.

Врал, конечно, безбожно, поскольку понятия не имел, с чего она начиналась, как развивалась, да и имеется ли она сейчас хоть где-то. Однако это меня не смущало, а потому в моем рассказе были яростные битвы, которые она выигрывала не числом, а умением, и иные, где она пусть и проигрывала, но стояла до конца.

Главное, чего я придерживался, это чтобы красиво звучало. Вот поэтому я приплел и ту единственную фразу, которую помнил: «Гвардия умирает, но не сдается». Только произнес ее, согласно моему рассказу, некий спартанец из числа тех трехсот, которые полегли под Фермопилами вместе со своим царем Леонидом.

Пусть меня простят господа историки за столь беспардонное вранье, но это была святая ложь, которая подействовала безукоризненно. Вдохновить народ удалось. Даже у пожилых сотников глаза загорелись.

А подытожил я свое повествование тем, что пояснил: гвардия, которая переводится как «верные» (как на самом деле – понятия не имею), по сути, даже не особый отряд, но своего рода титул. Это мне припомнились уже советские формирования времен Великой Отечественной.

И тут же протянул связующую ниточку к Руси. Мол, учитывая, что мы оказались единственным полком, который до конца стоял на защите своего государя, то теперь с полным основанием имеем право считать себя истинно верными, то есть… гвардейцами.

А теперь пусть выбирают, куда податься. Или же остаться с этим титулом на службе у царевича, который не просто наместник земель, но еще и престолоблюститель и наследник царя, либо…

Выбрали дружно, не колеблясь, исходя из чего я сделал два непреложных вывода. Во-первых, мое вранье пришлось им по сердцу, а во-вторых, у русского народа в душе куда больше романтизма, нежели у прагматичных европейцев.

Надо будет запомнить – сгодится на будущее, когда больше апеллировать и взывать будет не к чему.

Зомме ненадолго задержался. Оказывается, рано утром его разыскали несколько представителей от алебардщиков-телохранителей, которые дежурили внутри царских палат при Борисе Федоровиче, и попросили спросить у царевича, что им делать дальше и когда приступать к несению своих обязанностей.

– Про жалованье намекали, – глухо произнес Христиер, глядя куда-то в сторону. – Мол, за последние полгода не получали еще. Так как с ними?

Я возмущенно засопел, но быстро взял себя в руки.

Вообще-то с теми, кто с готовностью самоустранился от дальнейшей судьбы семьи Годуновых, то есть самым бессовестным образом нарушил присягу, церемониться не следовало.

«Всех в шею, к чертовой матери», – едва не слетело с моего языка.

В иное, не столь тревожное время я так и распорядился бы гнать их до самой границы, периодически добавляя увесистого пинка для скорости, но сейчас…

– Передай, что они уже выказали свои величайшие способности по охране царственных особ, – и скрипнул от злости зубами, что приходится поступать столь же мягко, – потому допускать их вновь к своим обязанностям князь Мак-Альпин воспретил. Коль они разбежались по норам, пусть теперь в них и сидят… до приезда Дмитрия Иоанновича, каковой теперь новый государь. Вот его пускай и охраняют.

И тут же припомнилось, что вроде бы по истории Дмитрий и впрямь завел себе охрану из иноземцев – то ли роту, то ли побольше. Кстати, не исключено, что это те же самые ребята, которые состояли при Годунове.

Что ж, тогда неудивительно, что мятеж против «сына Ивана Грозного» прошел удачно. Сдается, что, когда начнется очередная буча, они поступят точно так же, как и в эти июньские дни.

И поделом Дмитрию – дураков учат.

– А… жалованье? – смущенно напомнил Христиер.

– А ты сам-то как считаешь? – осведомился я, но тут же пожалел о своем вопросе.

Совсем забыл, что Зомме до прихода в полк, то есть всего год назад, тоже был одним из них, а потому беспристрастно судить не может. Да и они именно потому и пришли к нему, как к старому товарищу, который может походатайствовать.

Однако мой помощник оказался весьма порядочным и твердо заявил:

– На их месте я бы и вовсе про серебро помалкивал – стыдно.

Ах так.

– А им, получается, не стыдно… – протянул я, радуясь, что хоть здесь можно не церемониться. – Что ж, тогда поведай, что их жалованье сохранено до последней полушки и будет целиком и честно выдано в самое ближайшее время. – И, глядя, как вытягивается от удивления лицо Христиера, мстительно пояснил: – Но не им, а тем, кто на самом деле выполнял их обязанности и сумел сохранить жизнь семье Годуновых, то есть полку Стражи Верных.

– С превеликим удовольствием, – почти с радостью заверил он и ушел.

Теперь предстояло заняться отцом Никодимом, которого к тому времени давно доставили, проведя в молельную комнату рядом с опочивальней царевича.

Когда я вошел туда, монах стоял на коленях перед обширным, занимающим весь угол и раскинувшимся на две половины прилегающих к нему стен иконостасом, что-то негромко бубня себе под нос.

На меня он даже не оглянулся, продолжая сосредоточенно отбивать поклоны, и трудился не на шутку – во время каждого был отчетливо слышен глухой стук, с которым его лоб соприкасался с деревянными половицами.

Ратники скучающе стояли у двери. Я кивнул им, указав на выход, а сам решил не отвлекать Никодима, дождавшись, пока он закончит молиться. Пусть надсаживается, пока я соберусь с мыслями – с чего начинать, чем продолжить, как надежнее припугнуть.

Созрело довольно-таки быстро, так что спустя десять минут я прервал его общение с богом – кончилось терпение.

– Притомился, поди, отец Никодим? – вкрадчиво осведомился я. – Присядь пока, разговор есть, а уж потом, коли будет желание, продолжишь.

Тот молча встал, перекрестившись напоследок, после чего прошел к столу и низко склонился передо мной:

– Благодать тебе, мил-человече, что сподобил меня, недостойного, лицезреть сии святые иконы, овеянные древностью и осиянные…

Я слушал молча, не перебивая. Пусть себе говорит что хочет. Однако когда невидимая секундная стрелка пошла на третий круг, а может, и на пятый, я пришел к выводу, что хватит, и поинтересовался как бы между прочим:

– А лицезрение этих святынь помогает тебе избавиться от содомского греха?

Никодим вздрогнул и осекся. Пауза, впрочем, длилась недолго.

– Только правду мне, святой отец, – жестко добавил я. – Иначе…

– Опосля последнего отпущения грехов сей гнусности более не предавался, поелику…

– А когда их тебе отпустили? – осведомился я. – Если вчера – поверю, что «не предавался», но у нас в общем-то разговор о делах давних, даже не этого года.

Вначале он не понял.

Потом понял, но неправильно, принявшись горячо уверять, что уж в чем в чем, а в этом неповинен, ибо все было несколько иначе, и после того у него самого долго болели ребра, а вдобавок он еще лишился пары зубов.

– Ражий детинушка наш государь, потому сокрушил меня и поверг, и опосля я к нему ни-ни, – завершил он свою пламенную речугу.

Пришлось пояснить, что ражим детинушкой был не государь, а истинный Отрепьев. Что же касается Дмитрия, то он выглядит совсем иначе.

После того как я описал его достаточно примечательную внешность – одна бородавка у глаза чего стоит, и монах наконец-то припомнил, он не просто раскис или поплыл – хлопнулся в обморок.