Правдивый ложью

– Отвлекаешься, – попрекнул я его. – Еще шесть раз осталось. Ну-ка…

Годунов недовольно засопел, но продолжил отжимания, а я пояснил:

– А с кем же тебе еще совет держать, как не с самым ближним к государю боярином? И делать это желательно как можно чаще – лучше, если каждый день. Опять же не помешает и спросить Петра Федоровича, как дела идут, не надо ли ему с твоей стороны оказать помощь, ну и вообще. И первым делом всегда интересуйся здоровьем Дмитрия Иоанновича, а затем названого брата Петра Федоровича Василия Васильевича Голицына.

Царевич, кряхтя, поднялся с пола. Итог неутешительный – раньше, помнится, он отжимался пятьдесят раз влет, а мог, если поднапрячься, и семьдесят, сейчас же еле-еле тридцать, да и то последние пять раз чуточку хитря, не до конца сгибая руки, чтоб легче было отжаться.

Опять же и дыхание тяжелое, и лицо изрядно покраснело. Чувствуется, что запустил парень спорт, невзирая на мои наставления.

Однако, как сразу выяснилось, краска на лице проступила не от физической нагрузки.

– Не велика ли честь – о здравии моего убийцы вопрошать?! – возмутился Федор. – Будь моя воля, я б ему иных лекарей прислал, кои в Константино-Еленинской башне сиживают.

– Так и я о том же, – улыбнулся я, успокаивая рассерженного царевича. – Вдруг помер Василий Васильевич? Вот и будет нам с тобой радость нечаянная. – И повелительно ткнул пальцем на постель. – Ложись, и пресс.

– Тоже тридцать? – испугался он.

Я скептически посмотрел на его животик. Маловат, конечно, но тенденция настораживает. В шестнадцать лет такое украшение настоящему мужику носить ниже груди негоже. Этот орден ожирения ни к чему хорошему не приведет.

А ведь сколько раз я говорил ему, что обильная еда вредит телу так же, как обильная вода посевам, но куда там – все бесполезно.

– Для начала хватит двадцати. – И махнул рукой. – Приступай. Кстати, я ведь многих порядков и обычаев не знаю, да и Зомме тебе тут не помощник. Получается, что, кроме Басманова, позаботиться о захоронении тех, кого народ на Пожаре забил, некому.

– А чего с ними возиться – закопать, чай, недолго, – презрительно хмыкнул царевич, с натугой донося ноги до спинки постели, расположенной за его головой.

– Ты носочками-то касайся спинки, касайся, – напомнил я, – а то не засчитаю. А что до захоронения… Это с боярами и Сутоповым недолго, а вот продумать все по почетному перезахоронению Бориса Федоровича куда сложнее. Тут ритуал целый, чтоб и торжественно, и красиво, и слезу из народа вышибло.

– А ведь и впрямь, – задумчиво заметил мой ученик. – Вот токмо Басманова для такого привлекать не хотелось бы. Может, кого иного, вон хошь бы отца Антония. – И вопросительно уставился на меня, широко раскинув ноги и тяжело дыша.

– Мало сделал – еще три раза за тобой, – подытожил я его титанический труд, но великодушно остановил парня, когда тот снова попытался поднять ноги. – Ладно уж, хватит с тебя на сегодня, но завтра, гляди мне, поблажек не будет. А что до Антония, то его мы, само собой, привлечем. Пусть он попами всякими займется, епископами, игуменами, митрополитами… Словом, всем духовенством, которое только сейчас в Москве. Но без Басманова… даже если бы можно было без него обойтись, все равно нельзя.

– То есть как? – Федор с усилием поднялся и сел на постели.

– А вот так. Чем больше ты его будешь озадачивать, тем меньше времени у него останется на встречи со стрелецкими головами и на прочие попытки прибрать власть к рукам, а он обязательно попытается это сделать. Вдобавок ты этим делом по перезахоронению еще сильнее привяжешь его к себе.

– Да к чему мне его привязывать-то?! – возмутился царевич. – По мне, так и вовсе бы его не было – глаза б мои на него не глядели!

– А к тому, что тогда веры ему и его грамоткам у Дмитрия будет куда как меньше. Или ты уже забыл про государя, который в Серпухове?

– Нешто про него забудешь, – горько усмехнулся Годунов.

– Не понял ты меня. – Я укоризненно покачал головой. – Он сейчас после доклада Басманова ничего не понимает, что тут творится, почему да как. Вот ты и поясни. Как у тебя, кстати, после занятий – в голове ничего не зародилось?

Федор укоризненно посмотрел на меня – мол, вымотал до предела, да еще и издевается.

– Значит, ничего, – сделал вывод я и распорядился: – Тогда садись и начинай сочинять грамотку Дмитрию Иоанновичу.

Царевич вновь послушно кивнул, прошел к столу, уселся за него, поерзав на стуле и примащиваясь поудобнее, после чего застыл с пером в руке, уставившись на чистый бумажный лист.

– А-а… чего писать-то? – растерянно повернулся он ко мне.

– Сперва поблагодари за доверие, – рассудительно посоветовал я. – Затем заверь, что милость его непременно оправдаешь. Дальше изложи о том, что ты уже позаботился о должной охране и бережении столицы от всякого лихого люда и кое-какие меры уже принял, например, насчет злокозненных бояр, кои, решив тебя с ним рассорить, пытались тебя погубить.

– Погоди-погоди, – вконец растерялся Федор. – Он же сам им повелел оное. Ты ж сказывал.

Я вздохнул.

Получалось, без подробного расклада не обойтись, потому что, начиная с сегодняшнего дня, тактику поведения с Дмитрием надо выдерживать от и до, а для того Годунову надо четко знать, что собой представляет как личность удачливый соперник.

Для начала я пояснил, что впрямую, скорее всего, никаких приказов не отдавалось, лишь намеки, а потому, получив такую грамотку от царевича, он даже не сможет возмутиться. Разве что про себя, но не прилюдно, да и то в первую очередь не нами, а дрянными исполнителями, которые бездарно запороли порученное им дело.

А чтоб к нам не было никаких претензий, в том же послании нужно упомянуть и про их предсмертные грамотки, которые у нас имеются. В них они каются в своих подлых умыслах, так что вывели мы их на Пожар для того, чтобы… обелить доброе и честное имя государя, которое эти негодяи хотели запятнать своим деянием.

– Только для того, – подчеркнул я. – Народ же на них накинулся и принялся терзать, но по божьему велению один из злодеев остался жив, и далее вырази надежду, что он доживет до приезда государя, дабы тот сам мог вынести ему свой справедливый приговор.

– А для чего притворство оное? – продолжал недоумевать царевич.

– А для того, чтобы он по-прежнему считал тебя простодушным и легковерным человеком, обмануть которого не составляет особого труда.

Годунов недовольно насупился и отбросил перо в сторону.

– Не такой уж я и дурачок, – буркнул он.

М-да-а, кажется, я выразился несколько грубовато. Придется пояснять и это.

– А я этого и не говорил, – возразил я. – Совсем наоборот.

– Да ты же только что… – Он в возмущении вскочил со стула.

– Оказал тебе доверие, – подхватил я, властно опять усаживая его на стул, – решив, что ты сможешь проявить самую тонкую хитрость, которая как раз и состоит в том, чтобы выказать себя простым и доверчивым. Пойми, что…

И я начал пояснять, что человек по своей натуре ленив и тратить ум на лишнее, с его точки зрения, не любит. То есть если ему кажется, что перед ним дурачок, то он никогда не станет обременять себя особыми изысками, придумывая, как его обмануть, а станет действовать просто и грубо, следовательно, разгадать его очередную затею будет гораздо проще. И, скептически посмотрев на него, неожиданно добавил:

– И лицо тебе поменять надо. Неправильное оно.

– Кто?! – вытаращил на меня глаза царевич.

– Лицо, – спокойно повторил я.

– А его-то я как же?! – удивился он.

– В душе оставайся прежним, – великодушно согласился я, – но вид у тебя должен быть иным. Пока что ты выглядишь… шибко умным, а это не дело. – И весело хлопнул его по плечу. – Будь проще, царевич, и люди к тебе потянутся. Даже Дмитрий Иоаннович, который как раз и считает себя великим хитрецом, мол, он всех умнее.

Федор иронично хмыкнул и, зло засопев, отвернулся от меня, ворча себе под нос что-то невразумительное.