Правдивый ложью

Нет уж.

Коль назвался груздем… Короче, нельзя мне бросать начатое, никак нельзя.

А то, что спина трещит от тяжести, не страшно. Не сломалась же еще – вот и угомонись.

И я взял себя в руки.

– О том надо было думать раньше, когда было твое время. Теперь оно – чужое, – устало пояснил я. – Помнишь, я недавно говорил тебе про колесо? Так вот, пока что ты внизу, следовательно, остается терпеливо ждать своего часа, а сейчас, пока оно продолжает катиться вниз, хвататься за него глупо – только понапрасну сломаешь шею. Вот когда оно пойдет вверх, тогда мы за него и уцепимся.

Царевич хотел было вновь что-то возразить, но я не дал, продолжая вколачивать в него, как гвозди, непреложные истины, чтобы он усвоил их раз и навсегда:

– Запомни, вовремя уступить – победить, а первым признаком настоящей государственной мудрости всегда остается умение заранее отказаться от недостижимого.

– Да отчего ж недостижимое-то?! – снова запротестовал он. – Вот чья ныне Москва?

– Государя Дмитрия Иоанновича! – отчеканил я.

– Как это? – опешил он, явно не ожидая услышать от меня такое.

– А вот так. Ликовали они, потому что как ни крути, а детей убивать грех, тем более царственных, и они, по сути, в этом грехе тоже принимали участие. Да, сами в твой дом не зашли, но хорошо понимали, зачем явились к тебе бояре от Дмитрия. Понимали и… молчали. Потому и радовались, когда мне удалось их от этого греха избавить.

– А убиение бояр?

– И их они рвали тоже по этой причине – убивали свидетелей собственного малодушия. Да и вообще, народ во многом подобен ребенку – может только плакать или смеяться, ненавидеть или любить.

– Вот! – Он радостно заулыбался и вскочил со своего места, торжествующе повторив: – Вот!

Можно подумать, что ему удалось уличить меня в чем-то эдаком. И гордый взгляд победителя. Вкупе с высоко вскинутым подбородком получалась точная копия Александра Македонского сразу после разгрома его фалангой какого-нибудь индийского князька.

– И что «вот»? – поинтересовался я.

– А то, что по всему выходит – народ меня сызнова возлюбил!

– Ах это, – протянул я и равнодушно подтвердил: – Ну да, выходит. Только не забудь, что возлюбил он не сам, а по подсказке, и опять-таки вслед за Дмитрием, который простил и возлюбил Федора Борисовича. Народ же всего-навсего присоединился к нему.

Ага, приуныл мой царевич. Оно и понятно – после откровенной горькой правды состояние всегда как с похмелья – знаешь, что сам во всем виноват, но организму от этого не легче, ибо страдает. Теперь осталось вылить на него еще парочку ушатов ледяной воды и хватит.

– Любого правителя можно сравнить с лодкой, а народ – с водой. Так вот, река может нести ее, а может и опрокинуть. Твою она уже перевернула, и ты в воде, поэтому главное – любой ценой выбраться на берег, чтобы построить себе новую лодку. Поверь, что вода в реке к этому времени утихнет. А станешь цепляться за старую – утонешь. Вывод: надо выждать.

– Пока мы будем выжидать, он усядется на трон, и тогда все! – отчаянно выкрикнул Федор, не в силах сдержать свои эмоции, и вновь вскочил на ноги, нервно устремившись к братине в углу.

Жадно напившись из нее, он, чуть поколебавшись, повернулся ко мне и спросил, не желаю ли я испить вместе с ним кваску.

Я желал. Правда, не столько из-за того, что мучила жажда, сколько был приятен сам факт – все-таки лично из рук царственных особ я квас никогда не принимал.

Поблагодарив царевича, я сделал пару глотков – на мой взгляд, куда приятнее вина с подворья князя Голицына – и продолжил:

– Насчет «все» ты зря, Федор Борисович. Когда он усядется на трон, это будет лишь началом. И не просто началом, но началом его конца. Поверь, я знаю что говорю. Это он сейчас на устах толпы, а вскоре будет на ее языке, а потом на зубах. Надо только дождаться.

– А дождемся ли? – вздохнул он.

– Если мне удастся вернуться живым из-под Серпухова – обязательно, – заверил я.

И пауза. Раздумье. Значит, угомонил. Пусть на время, но и то хлеб.

А что ненадолго – видно по лицу. Не согласился он со мной до конца – даже молчание и то неодобрительное. Просто стыдно стало, когда я будничным тоном заметил, что меня могут убить.

Да и доводы у него закончились, а новых в голове пока нет – не успел придумать. Выходит, вечером мне придется несладко.

Зато дальше мой инструктаж прошел относительно гладко. Встрял он со своими дополнениями лишь раз, заметив, что негоже принимать стрелецкое начальство в этих хоромах. Куда как правильнее – в царских, к примеру, в средней Золотой палате или даже в Грановитой.

– Там вроде бы Дума заседала да послов твой батюшка принимал – не слишком круто для стрельцов? – усомнился я.

– А они у меня и есть Дума, – усмехнулся Федор. – Ты ж, княже, сам зрил поутру – все бояре нынче у Дмитрия, так что как раз впору.

Сомнения остались, но спорить я не стал – пусть успокоится тем, что хоть в чем-то сумел настоять на своем. В конце концов, перенаправить прибывающих несложно.

Однако едва он завел речь о присутствии на этом совещании Марии Григорьевны, я сразу решительно заявил: «Нет!» И не с одним восклицательным знаком, а сразу с тремя, если не больше. Правда, пояснял деликатно.

Мол, не дело, когда на совещании воинов, да не просто ратников, а командиров, присутствует женщина, пускай даже до недавнего времени носившая титул царицы.

Особенно если она обладает достаточно вздорным характером и вдобавок абсолютно неспособна реально оценивать существующую ситуацию, нравится она ей или нет.

Разумеется, последнюю фразу озвучивать я не стал, хотя она и просилась.

Но когда царевич напомнил мне, что присягали всем троим, я не удержался и напомнил ему, как именно впоследствии народ поступил с этой присягой.

Вообще-то правильнее всего было бы сказать «использовал», с указанием места и назначения, но уж ладно – и тут пощадим.

– Ныне все идет заново. Дмитрий Иоаннович назначил тебя своим наместником и престолоблюстителем – это так. Однако твоя мать и твоя сестра им не упомянуты, потому одно их присутствие в палате пойдет только во вред. Стрелецкие головы решат, что ты так и не научился править самостоятельно без… бабской помощи, – безжалостно и грубо хлестанул я.

От моей словесной пощечины, да еще нанесенной наотмашь – а куда деваться, коль не понимает элементарного? – Федор вздрогнул, обиженно посмотрел на меня, хотел что-то сказать, но осекся и опустил голову.

И вновь слезы. Вон они, родимые, покатились по щекам одна за другой.

Ну что ты будешь делать! Детский сад какой-то, честное слово!

– Обиделся? – сурово спросил я.

– На правду обижаться негоже, – горько произнес он и… повинился: – Ты уж не серчай, княже. Мыслишь, не вижу я, сколь ты трудов ради нас положил? Напрасно. Да и ныне всю силушку свою богатырскую токмо на наше спасенье кладешь. А слезы, – он шмыгнул носом и как-то совсем по-детски вытер их рукавом кафтана, – они больше не от обиды, от злости на самого себя. Тыкаешь ты меня, тыкаешь, яко котенка слепого в блюдце с молоком, а я эвон – все рожу отвернуть норовлю.

– Вот и хорошо, – с облегчением заметил я. – Значит, давай-ка туда, да гляди, без Басманова не начинай. Должны же они видеть всех тех, под чье начало поступают.

– А гоже ли, что я, пусть и не государь, но престолоблюститель, поджидаю его? – не без лукавства осведомился царевич. – Какой же я тогда наместник?

– Умница! – похвалил я его. – Действительно, так не годится. – И внес коррективы: – Сделаем так. Сейчас прямиком отсюда езжай помолиться в Архангельский собор, благо что только-только отзвонили к вечерне. Пусть господь тебя укрепит и даст сил все вынести, а я тут мигом управлюсь и, когда все соберутся, сразу за тобой…

Глава 6

Совещание в Грановитой палате

Отправить гонца к Зомме, чтобы он распорядился о встрече стрелецких командиров и их перенаправлении в Грановитую палату, дело минутное, но имелось и еще одно…