Седьмая встреча

— Картины и публику. Что угодно, у нас еще три с половиной минуты. Начинаем!

Горм последовал за ними в главный зал. Он увидел Руфь, когда она прошла мимо галерейщика в контору.

Телевизионщики толпились, снимая картины. Несколько журналистов рванулись в контору. Кто-то пытался остановить их, но не смог. Они все-таки протиснулись туда. Тогда и другие тоже осмелели и последовали за ними.

Оцепенение прошло, теперь кругом слышался громкий шепот. У всех нашлось, что сказать. Не об искусстве и не о случившемся. Говорили о чем угодно, о первом, что приходило в голову: о последних встречах, о болезни общего знакомого…

Время шло, кое-кто уже потянулся к выходу.

Неожиданно двери конторы распахнулись с такой силой, что грохнули о стену. Из конторы выбежала Руфь с золотистым пончо, накинутым на руку. За ней, не отставая ни на шаг, ярко накрашенная нарядная дама. А уже за дамой — помощник галерейщика, который представлял Руфь на открытии. Он с трудом сохранял достоинство, и это выглядело забавно. В дверях виднелись рассерженный фотограф и журналист, лицо и рубашка у него были мокрые.

Голос дамы звучал громко, хотя она и пыталась говорить шепотом. Она схватила Руфь за плечо и напомнила ей об интервью.

— Нет! — не останавливаясь, бросила Руфь.

Продолжая уговаривать, дама взяла ее под руку.

— Но телевидение? Последние известия…

Люди упивались происходящим. Скандал? Похоже на то.

— К черту! — услыхал Горм голос Руфи, которая быстрым движением накинула на себя пончо. И мгновенно превратилась в кусок развевающейся на лету шерстяной ткани.

Нарядная дама с испуганной бледной улыбкой огляделась по сторонам и напомнила публике, что та забыла о шампанском.

Горм вышел на улицу, но Руфи там уже не было. Никаких следов. Он обошел ближайшие кварталы, и ему все время казалось, что она наблюдает за ним. Темный, полный отчаяния взгляд. Неужели она его видит?

Нет, решил он. Она ушла. Совсем. Седьмая встреча получилась не такой, о какой он мечтал.

Пошел снег. Частый, густой. Горм вернулся в галерею. Там почти никого не осталось. Осмотрев еще раз все картины, он решил купить ту, что изображала женщину, идущую по воде.

— Это из частного собрания, — любезно объяснила ему иная, к которой он обратился.

— Я знаю. Но не скажете ли вы мне адрес владельца? Или номер телефона. Я бы хотел с ним связаться.

К ним подошел помощник галерейщика, который представлял Руфь.

— К сожалению, это невозможно. Все переговоры должны нестись через нас.

— А вы можете сообщить владельцу картины, что мне хотелось бы поговорить с ним о ней? — спросил Горм, стараясь сохранять спокойствие.

Помощник галерейщика поклонился. Горм протянул свою визитную карточку.

— Я остановился в «Гранде» [1]. Завтра я еще буду в городе. Можно оставить мне сообщение, если меня случайно не окажется на месте.

Они одновременно вежливо кивнули друг другу, и служащая взяла карточку.

Снегопад усилился. Горм зашел в какое-то кафе — идиотский интерьер, истерическая музыка. Ему подали неаппетитного маринованного лосося с полусырой тушеной картошкой.

Потом он пошел в гостиницу и сиял промокшие ботинки. Всякий раз, когда у него в голове всплывало слово «телефон», ему казалось, что он слышит звонок. И всякий раз телефон молчал.

Позже, убедившись, что в холодильнике больше не осталось пива, Горм понял, что Руфь не позвонит. Не раздеваясь, он лег на кровать и долго смотрел на люстру, пока не почувствовал, что у него замерзли ноги. Полежав еще какое-то время, он достал бутылку содовой. Хуже содовой уже ничего быть не может, подумал он.

Неожиданно его осенило, он взял лист почтовой бумаги и написал:

«Дорогая Руфь, нам с далматинцем необходимо увидеть тебя. Кроме того, мне хотелось бы приобрести идущую по воде женщину. До завтрашнего дня я буду в „Гранде“. Но если ты оставишь сообщение у портье, мне его передадут в любом случае.

Горм».

Он надписал на конверте ее имя, указав адрес галереи. Перед тем как заклеить конверт, он вложил в него свою визитную карточку.

Теперь она наверняка будет знать, где меня найти, подумал он и включил телевизор. Передавали «Последние известия». Новости не остались у него в сознании, но в самом конце передали короткий репортаж с выставки. У Горма учащенно забилось сердце.

Смертельно бледное лицо Руфи заполнило экран. Изогнутая верхняя губа была видна очень отчетливо, совсем рядом. Темные густые брови разделяла глубокая складка. Густые ресницы, со слегка слипшимися кончиками. Мелкие бледные веснушки на крупном носе.

Он жадно впитывал в себя это изображение. Непослушные рыжие волосы. Жилы на шее. Выдающийся вперед подбородок. Но, главным образом, глаза. Темные, широко открытые, беззащитные. Горм наклонился вперед и задержал дыхание.

Интервью было короткое. Передали только самое начало, до того, как разговор обострился. Фотографии картин, насколько он мог судить, были хорошие. Этим-то она должна быть довольна? Но они отомстили ей, показав лицо разоблачающе крупным планом.

Только теперь, увидев на экране глаза Руфи, Горм осознал всю глубину ее сдерживаемого отчаяния. Стоя перед телевизионщиками, она все поняла, подумал он. Поняла, что совершила ошибку. Нельзя было отдавать им себя. Только картины. И ничего больше.

Он позвонил портье и поинтересовался, не поступало ли для него каких-нибудь сообщений. Пока ничего не поступило.

По телевизору передавали фильм о двух римских семьях, уничтоживших друг друга. Горм так и не понял, кто же был главным действующим лицом. Все были сердиты, и все громко кричали. У него заболела голова, однако он досмотрел фильм до конца. В живых никого не осталось.

Наконец Горм уснул, ему снились тревожные сны. Какой-то мафиози с пулеметом, вмонтированным в фотоаппарат «Никон», преследовал его на пустынном берегу во время отлива. Мафиози охотился за картиной, изображавшей далматинца. Картина была маленькая и умещалась у Горма в кармане.

Несколько раз он просыпался. И каждый раз думал, что отделался от кошмара. Но кошмар возвращался. Кроме ощущения страха, он запомнил только, что мафиози нагнал его и завладел картиной. Тогда картина выросла до своей нормальной величины. Белая собака с темными пятнами бежала к нему с поверхности картины, глядя на него глазами Руфи.

В конце концов он все-таки успокоился и проспал до девяти.

Как постоянному гостю ему на поднос с завтраком положили газету. На первой полосе была фотография Руфи. «Сбежала с собственной выставки».

Были там еще фотографии и заметка. Пока Горм читал, на него накатила тошнота. Он быстро сложил газету и вышел в ванную. Потом снова лег, позвонил портье и попросил принести ему все крупные газеты. Хотелось поскорее с этим покончить.

Как он и опасался, другие газеты были еще беспощаднее. «Скандал!» «На тропе войны». Какой-то репортер написал, что Руфь плеснула вином в лицо журналисту, пытавшемуся обменяться с ней парой слов, и выбила камеру у него из рук. Крупная фотография показывала руку Руфи со стаканом, направленную к какой-то нечеткой мужской фигуре. Вино выглядело волнистой, туманной линией.

Когда Горм все прочитал, ему стало стыдно. Не за нее, за себя. За то, что он сидит тут и читает то, что написали о ней газеты. За то, что тысячи людей, не имея ни малейшего понятия о том, как все было на самом деле, читают сейчас то же самое. Стыдно за людей, которые упиваются такими статьями. И не могут без них обходиться.

Любой человек по своей вине или из-за какого-нибудь неосторожного поступка может оказаться в центре внимания и стать достоянием общественности. И тогда все получают неоспоримое право рвать его в клочья. И пусть бы он защищался не менее храбро, чем Руфь, он никогда не сможет выйти победителем.

1

Отель в Осло.