Листья полыни

— Говори, — молвил халисунцу Зорко. Он уже знал, что «одно препятствие» сейчас же окажется непреодолимым.

— Я могу подменить одного человека на другого. Одного достать из сна, другого спрятать в сон. Но ненадолго. Заклинатель звуков сможет отдохнуть в другом теле. Но кто скажет мне, кого можно подвергнуть таким пыткам? Кто согласится добровольно поменяться местами с узником алмазных копей? И можем ли мы осудить кого-то на такое?

— Замени его на меня, — ни мгновения не колеблясь, сказал Зорко.

— Нет! — возразил Брессах Ог Ферт. — Золотой оберег у тебя, и только ты хозяин ему. Без него мы не найдем ни розы, ни того, кто за ней охотится.

— Он прав, — только и добавил Кавус. — Так же как тайну розы знает только принцесса, только ты знаешь тайну оберега.

— Тогда… — Зорко задумался. Никто не смел прервать его молчание, пока они то поднимались на холмы, если они были пологи, либо огибали их по распадкам, если склоны были слишком круты и подъем становился без нужды утомителен.

— Есть у кого-нибудь из вас зеркало? — спросил вдруг венн.

— Зеркало? — изумился Кавус.

— Есть, — ответствовал Брессах. Из седельной сумки он извлек мешочек, откуда достал нечто завернутое в толстую мягкую шерсть. Он развернул ее, и внутри оказалось небольшое, с ладонь, зеркальце в серебряной оправе — настоящее зеркальное стекло. Серебро было невообразимо древним, но стекло сияло, будто вчера отполированное. — Это сделали на моей родине, — зачем-то добавил Брессах Ог Ферт.

Зорко ничего не ответил. Он опять достал оберег, поднес его к оку, а потом поднял перед отверстием в ступице золотого колеса зеркало. Кавус даже рот открыл от неожиданности, а Брессах замер в ожидании: никто сейчас не смотрел на него — кроме черного пса. А вид у него был такой, будто сейчас решалось нечто важнейшее в его судьбе, но он мог лишь созерцать это.

Зорко смотрел долго и наконец отвел от оберега усталый взгляд. И взгляды его и Брессаха Ог Ферта встретились.

— Я тоже догадывался, — сказал венн. — Нам недостает Волкодава. Если на нашем пути встанет мергейтский сотник, что прыгнул с конем в Нечуй-озеро…

— Эрбегшад, — уточнил вельх.

— Мы не одолеем его. Ни силой, ни колдовством. Это под силу только ему. Поэтому я знаю, как поступить. Ты можешь сменить Некраса на человека из моего сна? — обратился он к ловцу снов.

— Могу, — с готовностью согласился халисунец. — Но для этого ты должен спать. И Некрас тоже. Впрочем, это нетрудно. В копях сон дается рабам только по указу надсмотрщиков, и я знаю его время. Как бы ни работал Некрас, через три дня вы будете спать одновременно, если бессонница не одолеет тебя или его.

— Добро, — кивнул Зорко, и это «добро» прозвучало иначе, чем то же слово, сказанное совсем еще недавно на дворе в печище Серых Псов. — Это венн по имени Волкодав. Он даже похож на Некраса, только выше, и лицо его рассекает шрам. Он — великий воин и был когда-то в Самоцветных горах. Это будет жестоко, но он поймет, почему он снова там. И он знает, как оттуда выйти.

— Из алмазных копей не выходят живыми. — Кавус смотрел на Зорко сочувственно, но не допускал надежды на такой исход.

— Волкодав вышел. И выйдет еще раз, — твердо сказал Зорко.

Лист второй

Волкодав

Волкодав проснулся оттого, что было сыро и зябко. Темнота окружала его, и лишь тусклый язычок светильника — горела, чадя, ворвань — давал свет в каменный каземат. Воздух был сырым, тяжелым и затхлым, полным запаха давно немытой человеческой плоти. Волкодав помнил запах этого воздуха, как помнит волк запах клетки. Ни с чем не спутал бы он этот запах — запах пещер, штолен, шахт и копей. На полу, прямо на голом камне, подстелив себе лишь драное свалявшееся тряпье, потерявшее цвет, спали люди, такие же бесцветные, как это тряпье. Бесцветные от отсутствия солнца, живого воздуха и свободы. И воли к свободе.

Волкодав не стал озадачиваться, видит ли он сон, или все происходит наяву. В долю ему досталась награда, которую он, наверное, и не заслужил: он побывал дома и обрел дом. Дом и семью: брата, с которым никогда не мог увидеться, отца, мать и сестер. За это можно было и потерпеть еще немного, потому что до смерти человеку отпущено немного времени, а он получил не одно время, а целых два.

Волкодав поднялся и понял, что тело, в котором он оказался, снова не принадлежит ему. Оно было больше, чем тело Зорко Зоревича, и более подходило Волкодаву. Чтобы почувствовать себя, он добрался до кадушки с водой — ее получали из оттаявшего снега, поэтому хотя бы вода в пещере всегда была живой и пахла волей. В тусклом мреющем свете на него посмотрело из темного зеркала худое, но крепкое и даже пригожее лицо сорокалетнего венна. Волкодав предстал сам перед собой русоволосым и кучерявым, довольно высоким и жилистым. Новое тело было закалено и постом, и долгими походами. Не было у него только навыков воина, но к топору, ножу и охотничьему луку эти руки и пальцы привыкли, и этого было вполне достаточно. Главное, что тело это было пока не сломлено скрипучим, бездумным и бесполезным трудом раба, и этим можно было воспользоваться. Но Волкодав, переселяясь из тела в тело, получал не только плоть. То, что умел владелец этого тела, начинал уметь и Волкодав, хотя, если это был чужой язык, он не знал, как на нем говорить, — язык сам говорил и писал за него. И венн почувствовал то, о чем знал с детства, но знал иначе и ненавидел: он почувствовал, что слышит в глубинах каменных толщей ход золотых и серебряных жил, точно они проходили сквозь его тело. Многие сотни пудов руды, сотни самородков прошли через его руки, и руки впредь стыли, когда брали серебро и золото, если они не были преображены художеством, и рукам хотелось после этого горячей воды с песком.

Он услышал, как прорастают сквозь твердую каменную плоть самоцветы, потому что они были тверже камня, и вспомнил кроющиеся в них иглы, которые прокалывали и высасывали порой самые крепкие и надежные сердца. В его крови отдавался ток подземных рек, где журчала вода, и тех рек, что были полны черной масляной жидкости, которую нельзя пить, но коя горит пуще смолы. Он чуял монолиты малахита, тяжесть крушеца и угрюмую неподатливость железной руды, чеканный голос меди и мягкую песнь олова. Так вот зачем попал тот, кого он сменил здесь, в эти подземелья! Он знал тайны гор и как-то выдал себя тем, кто властвовал здесь! Но повиновался ли он им?

Тяжелая колодка, в которую одевали рабов на время отдыха, мешала и гремела цепью. Венн осмотрел ее. Его умения и силы рук того, кто был совсем немного времени назад в этом теле, хватило бы, чтобы разбить это сырое и крепкое дерево. Но Волкодав подумал, что успеет. Сначала надо было узнать, что хотят от него и что сможет он. Он помнил наизусть песнь о том, кто сумел выйти из самоцветных подземелий, но теперь в нем звучала новая песня, и тоже о свободе. Ее сложил тот, кем сейчас был он. Венну показалось, что, слушая и принимая к себе эту песнь, он будто бы едет не то на лошади, не то на ослике… На верблюде! Да, именно так шел по пескам и степям гордый и надменный блудяга-зверь, когда вез не слишком тяжелую поклажу и не слишком спешил.

«Не на верблюде ли его сюда привезли?» — помыслил Волкодав.

И тут по проходу раздался стук подкованных сапог, лязг железа, бряцание кольчатых броней. Шли стражи и надсмотрщики. Настало время выходить на работы. Каждому полагалась тарелка безвкусного варева и кружка подогретой воды с каплей разведенного в ней вина, а после — работа на десять больших галирадских колоколов. В подземельях давно перестали жить по солнцу.

В пещере за толстой стальной решеткой задрожал, упал на пол красноватый факельный свет. Загремел засов, щелкнул хорошо смазанный замок, отпираемый огромным ключом. На пороге появился старший. Наружностью саккаремец, среднего роста, коренастый, плотный и, как видно, недюжинной силы. Обут он был в сафьяновые сапоги и носил черный и плотный халат, какие носят в Саккареме и в степи, когда идут с караваном. Но халат был хорош и расшит серебряной нитью. В правой руке саккаремец держал ту самую злую плеть с камнем на конце хвоста, поигрывая ею. Пальцы левой он заложил за широкий пояс. Венн ясно увидел, ибо глаза его давно привыкли к сумраку каверн, что на каждой руке у саккаремца недостает по два пальца: указательного и мизинца.