Листья полыни

Что-то неуловимое, какой-то слабый отблеск отгадки, находки такой возможности вдруг мелькнул в глубине разумения, подобно зарнице, вырвавшейся на миг из-за ночного окоема. Мелькнул непонятный образ и тотчас исчез. И Зорко, для которого клинки звенели не победой, а скорбью о пролитой крови и разъятых жизнях, сказал:

— Парво, если кто из них уйдет, то в печище едва ли десяток остался из тех, кто оружие взять может.

— О том и речи нет, — сурово отвечал калейс, тряхнув гривой белых волос, испачканных не то своей, не то чужой кровью, а вернее всего, и той и другой.

Пеший строй расступился, и они снова вступили в бой. Зорко, конечно, не мог биться так, как тот, что менял его в седле, но теперь в нем не было ни ярости, ни ненависти, а одно только презрение — презрение к войне, и боль — за тех, кто погиб здесь ни за что. Сталь его меча, встречаясь со сталью мергейтской сабли, была сильнее на величину этого презрения, презрения к смерти и к существованию за счет чужой смерти. А мергейты еще видели в нем того давешнего богатыря, веннское чудище, крушащее на своем пути брони и клинки, словно это гнилая ореховая скорлупа и сухая щепа. Только один сотник, чей белый халат непрестанно был не ближе десяти саженей от Зорко, никак не хотел принять обреченность, уже принятую на себя остальными мергейтами. Он не рвался срубить напоследок как можно больше вражьих голов, а лишь отбивал и отводил удары от себя и от сотоварищей, оттягивал неизбежный исход боя, юлил, изворачивался, играл с долей в хитрую игру, в которой, казалось, знает некую уловку или даже последовательность уловок, какое-то заклинание, кое поможет ему выиграть. И Зорко понял, что это заклинание мергейтский сотник выискивает среди знаков, которые всю жизнь пишет своей саблей и следом своего коня, и немалую его часть уже открыл.

Едва Зорко осознал это, прорубаясь к сотнику, их взгляды встретились. И они поняли, что им известно друг о друге даже больше, чем им кажется. Сотник, отразив еще один удар, свистнул оглушительно и пустил коня с кручи, мгновенно исчезнув из виду. Мергейт, бывший рядом с ним, растерялся разом оттого, что потерял прикрытие, и от того, что сделал сотник. Растерялся и невольно поглядел вниз, чтобы узнать, как же завершился этот страшный прыжок. Здесь его и настиг меч Кисляя. Мергейт полетел вниз, но уже мертвый и безразличный ко всякому исходу.

Бой дотлевал, точно лишенный пищи костер, пережигая последнюю золу и стреляя в воздух последними искрами, выдыхая последний жар. Не было ни новых воинов, чтобы разбередить это пожирающее жизни пламя, ни свежих сил у тех, кто еще остался на поляне. Веннам уже не нужно было держать плотного кольца, и они вместе с конными добивали рассыпавшихся повдоль обрыва мергейтов. Степняки отбивались зло и отчаянно, никто не просил пощады: думали, что не получат ее. И верно, должно быть, думали.

Зорко без труда пробился на кромку откоса. Мергейтский сотник не погиб, и даже конь его уцелел. Держась за седло левою рукой, мергейт плыл через озеро, уверенно загребая десницей, будто не в степи сухой вырос, а на вольной реке.

«Никто из них не нарушит ни всплеском, ни взглядом священные воды», — прозвучал в сознании Зорко чей-то голос. Откуда бы это? Никогда Нечуй-озеро не называли священным, пускай и почитали Серые Псы его водяного и духов и существ помладше, живших в озере и по его берегам. Когда ж это успело оно священным стать? Об этом надлежало спросить того, кому этот голос принадлежал. А принадлежал он Волкодаву, плывшему ныне на корабле сквозь ненастную ночь.

Вдруг Зорко припомнил начало строки, виденное им в той книге, что читал Волкодав. Книги, которую написал он, Зорко: «Мне довелось биться при Нечуй-озере…» Так вот в чем была разгадка! Наверное, ни разу ни до этого боя, ни после него род Серых Псов не ведал таких тяжких утрат. Впрочем, как и все веннские роды. Потому, видать, и назвали озеро священным, и поклялись, что ни один ворог более не подойдет к нему, тем паче воды не зачерпнет. Верили, что отражения в черной воде — отражения победителей и павших — навеки там останутся.

Что ж, может, так и верно было поступить. Только сейчас виделось все иначе: и проще, и хуже.

— Стрелков сюда! — крикнул Зорко и сам удивился звукам своего голоса, глухого и хриплого.

Его, конечно, услышали, и пятеро веннов принялись метать стрелы в плывущего мергейта и его коня. Но тот хитер был, предугадал, что так ему уйти не позволят, и поплыл не напрямик через озеро, а под берегом туда, где стояли высокие камыши. Стрелы проходили рядом с ним, протыкая злобными змеиными головками гладкую пелену воды, но мергейту и его коню, точно заговоренные они были, все оставалось нипочем. Сотник добрался наконец до камышей и затерялся в них. Венны еще били стрелами, да где уж теперь! Мергейт, должно быть, скоро ушел в заросли ольхи и осины, под обрыв.

— Еще один сотник ушел. Тот, что седой. И с ним дюжина. Полагаю, на том берегу надо их искать. Они к Светыни идут. В твое печище не заглянут. Вон там два пути видны, какими взобраться можно. На них и буду встречать. — К Зорко подъехал Мойертах. Грудь вельха под кольчугой ходила ходуном, как прибой под Нок-Браном.

— Погоди, Мойертах, — молвил Зорко. — Когда они по такой круче вниз уйти сумели, они и поднимутся где захотят. И на том пути, по какому лодки сюда спускали, тоже пройдут, пусть мы его и завалили теперь. Пока здесь хоть один остался, уходить нельзя. И тех нельзя упустить. Потому пусть следит кто-нибудь за тем берегом.

— Послано уже, следят, — кивнул Мойертах.

— Только пускай сами в драку не лезут. Тот, что с конем с обрыва прыгнул, изрядный рубака.

— Куда там рубака! — усмехнулся Мойертах. — Это искусник. Саблей такие узоры пишет, что не каждый кистью изобразит! Тем временем помочь надо мергейтов одолеть окончательно.

Мергейты, коих осталось всего полтора десятка, умудрились как-то собраться в единый отряд. Между ними были двое десятников. Остальных убили, а если и был кто живой, то лежал не подавая ни стона, ни жеста. Это было уже не слишком ладно, зане вместе мергейты были силой большей. Так и оказалось. Эти пятнадцать, поначалу выстроивши круг и так отбиваясь прикрывая друг друга, успевая и направо и налево, зная, что и справа и слева им тоже помогут свои, вдруг разом развернулись, выдвинув вперед троих, и попытались ударить клином и прорвать окружение.

Мойертах с Зорко подоспели вовремя. Остановить порыв степняков им не удалось, но, повстречав правое крыло этого невеликого клина, они вдвоем разбросали четверых мергейтов, и клин рассыпался, и опять пошли поединки один на один или двое на одного — конных, и у веннов с вельхами не густо оставалось. Только один, из десятников, сумел выскочить на середину поляны и помчался к лесу, припав к конской шее. Но если по плывущему сотнику стрелки веннские промахнулись, то здесь тотчас всадили в спину и шею мергейту пять стрел, и конь его, заржав невесело, повлек мертвое тело вдоль опушки.

Бой завершился. Венны стащили с седла последнего степняка, с маху лупившего саблей по сторонам, и прикололи рогатинами.

И вмиг стало тихо, потому как никто более не кричал, не хрипел, не звенел клинком или тетивой, не погонял коня и не бряцала сбруя. Слышно стало даже, как плещет внизу мелкой волной Нечуй-озеро и как листва мелкая трепещет.

— Кстати ветер подул. — К Мойертаху и Зорко, молча ставшим друг против друга опустив клинки еще не отертые, подъехал Охлябя. На руку его раненую больно было смотреть, но венн, казалось, о ней и думать забыл. — Вельми жара донимать стала. Ты бы молвил что-либо, Зорко Зоревич. Мергейтов мы здесь побили, а далее что ж?

— Скажу, Охлябя Снежанич, — согласился Зорко. — Эй! Кто жив еще, меня послушайте! — Он не кричал, просто говорил громко, но на всей поляне было его слышно. — Здесь мы всех ворогов порубили. За то сами себя благодарить должны, и богов наших, и предков, и соседей добрых. И матерей рода нашего, и наших матерей тоже, и жен. Теперь те, кто ранен шибко, пускай к печищу идут, и пусть будет им там роздых. Кто в силах, те со мной пойдут. Видели, как сотник мергейтский с конем в камыши утек? Его изловить надобно и убить либо же в полон взять, зане зело страшный в драке человек. Коли обиду затаит и снова с войском сюда пожалует, беды большой не миновать. А еще раньше дюжина под кручу спуститься сподобилась без вреда для себя. И их извести надлежит. Для того на другой берег пойдем, посему одни конные мне потребны: пешком за мергейтом по лесу не погоняешься. Прочие же пускай разделятся: одни с Самосватом пойдут, посмотрят, что с Плещеем Любавичем сталось и не шастают ли мергейты еще по лесам. Кто-то пусть в печище пойдет, там побудет: не ровен час, и туда степняк приблудный заявится, так будет кому оборониться, — те Охляби слушаться будут. А некоторые пусть здесь останутся, мертвых приберут да своих от степняков отделят. Лепо ли вам такое мое решение?