Листья полыни

Мне показалось, что я почувствовал то же самое, что и тогда, на дороге на черной равнине: пес стал расти. Мне уже не нужно было сильно наклоняться влево, чтобы держать его за ошейник. Я оглянулся и увидел, что местность вокруг чудесным образом переменилась. Холмы, одетые прозрачным осенним золотом, исчезли, и, уж конечно, нигде не было видно пестрой свиты королевы. Вместо холмов вокруг тянулась равнина, изрезанная мелкими оврагами и небольшими буграми, покрытая редколесьем и кустарником. Кое-где блестели под солнцем озерца, и всюду торчали обломки скал, покоились валуны и просто были разбросаны крупные камни, иной раз нагроможденные друг на друга. Почва же сделалась сухой, с обилием песка и камня — мелкого дикаря. Под ногами было все меньше зеленой травы, все больше сухопарой осоки и жесткого вереска.

Серые скалы приблизились, теперь они виделись в двух верстах, хотя путь наш был гораздо короче трех верст. Отсюда они представлялись много выше, чем с берегов ручья, но подъем на них вовсе не казался неодолимым. Скалы были стары, изъедены дождями, морозом и солнцем, исхлестаны ветром и искрошены временем. Исполинские глыбы, покоясь на глыбах еще более исполинских, оставляли в щелях меж собою место для меньших осколков камня, за них цеплялись булыжники, щебень, земля и песок. Осока, терн, повилика и плющ, неприхотливые и цепкие, своими корнями скрепляли эти частицы земного вещества до самых вершин. Разумеется, с расстояния в две версты я не мог бы рассмотреть до таких мелочей строение скал, но виды вельхских берегов, кои мне довелось встречать доселе, помогали мне нарисовать облик этих неблизких пока серых громадин.

— Остановись ненадолго, взгляни, — предложил я Фиал, придержал пса и погладил его по черной шерсти, теплой даже от неяркого осеннего солнца.

Она выпрямилась, отбросила со лба выбившийся из прически локон, и в глазах ее я увидел изумление и восторг.

— Не это ли море преодолели мореходы давних лет? — спросил я, ибо серые скалы возвышались над пенным прибоем и волны оливкового цвета шли на них неумолчным и непрерывным приступом. И дорога наша, пролегавшая вначале по-над ручьем, теперь вилась вдоль побережья, всего лишь в тридцати саженях от него.

— Да, я знаю эти места, — сказала она, оглядывая окоем. — Но скалы были тогда за морем, а сейчас они на одном с нами берегу. Не значит ли это, что мы попали в какое-то чужое время и покинули мое?

— Как бы то ни было, пока с нами черный пес, мы всегда найдем дорогу обратно, — ответил я и опять не был правдив, не зная почти ничего о чудесных свойствах моего спутника.

Мы продолжили путь, и теперь уже Фиал заметила, что пес стал выше и крупнее, и мы могли идти нимало не нагибаясь, но запросто положив руки на ошейник.

Вблизи скалы оказались именно такими, как я себе представлял. Ничего примечательного, кроме грозной и дикой красы, присущей вельхским берегам, не было в них. Ничего примечательного, кроме того, что здесь определенно был вход в страну духов. Это угадывалось по особенному и неповторимому ощущению, возникающему в подобных местах: здесь все, даже тысячелетние глыбы, находится в непрестанном ожидании, все готово неожиданно перемениться в один миг.

Но сейчас вход во владения духов не занимал меня. Меня удивило то, что над скалами не вьются морские птицы и мы слышим только прибой и шорох ветра в травах. Я уже было хотел спросить Фиал, что же нашли на скалах мореходы прежних времен, как вдруг сухой и короткий звук упавшего с высоты мелкого камня заставил меня взглянуть вверх. Против солнца трудно было рассмотреть что-либо с уверенностью, но на сточенной вершине ближайшей к нам скалы мне почудились очертания человеческой фигуры. Я указал на нее, и она тут же скрылась.

— Я слышу, что под этими скалами есть обширная подземная страна, — сказала она. — И сердце говорит мне, что здесь та самая заморская земля, которую искали мореходы, — благословенный край, где нет печали, — а значит, все счастливы. Но, возвратись обратно, рассказывали, что нигде не нашли его. Лишь один из них, отплывший одним из первых и возвратившийся позже всех, поведал, что нашел его и там был погружен в сон, длившийся веками. Очнувшись, он увидел над собой духа, светлого и прекрасного, в обличье девы, и она наложила на него заклятие: вечное плавание. Едва лишь вступит он на твердую землю, как обратится в прах. В доказательство он бросил на берег самоцвет, и тот, вспыхнув, мгновенно рассыпался, превратившись в горсть пепла…

Пока она рассказывала, мы поднимались вверх, и я почувствовал, что пес обеспокоен и шерстинки на хребте у него начинают медленно топорщиться, хотя пока и незаметно для ока.

Мы преодолели уже половину подъема, когда пес заворчал. Я остановился, чтобы посмотреть сквозь солнечный знак, не грозит ли нам неведомое зло. Мне представилось, что я нахожусь в сводчатом и темном покое, довольно просторном, таком, что могу лишь угадать очертания стен и свода, схожем с гротом или пещерой, и сквозь стрельчатую арку смотрю на свет. Там, на пороге, стоял человек. По тому, как направлен мой взор, я понял, что смотрю глазами пса. Человек, коего видел почему-то пес, а я увидеть пока не мог, был знаком и мне, и Фиал. Эту стройную и длинную фигуру, тонкое, красивое и злое лицо и черные глаза я помнил и буду помнить всегда, и их я узнаю под любой личиной. Нас ждал великий чародей, Брессах Ог Ферт. При нем не было ни меча, ни лука, ни кинжала, ни какого другого оружия, и я решился встретиться с ним.

Последний подъем перед вершиной оказался крутым, и я поддержал Фиал под руку, и с помощью силы черного пса, тянувшего нас за собою, мы вышли наверх, пройдя тесной щелью меж двумя отвесными стенами. Солнце заливало небольшую круглую площадку, поросшую низкой и жесткой травой. Соленый ветер гулял здесь вольно, и, разгоряченные долгим подъемом, мы с удовольствием приняли его свежесть и прохладу.

Чародей стоял на краю обрыва, спиной к морю, солнцу и ветру, и бриз закутывал его в длинный темно-синий плащ. Под плащом была темная, серебристо-серая рубаха, такая же, как и плащ Фиал.

— Здравствуй, Брессах Ог Ферт. — Я приветствовал его первым. — Не знаешь ли ты, как зовется эта земля, и правда ли, что она лежит за морем от Восходных Берегов?

— Приветствую тебя, Фиал, великая королева Тор Туаттах. — Он поклонился Фиал, и я не мог понять, насмехается он или поступает искренне. — Приветствую и тебя, Зорко, сын Зори. — Он прижал к сердцу правую руку. — Это и есть Восходные Берега, самые первые от начала времен. Некогда там, за твоей спиной, из-за окраинного моря всходили солнце и луна.

Я оглянулся: и вправду, как ни далеко это было, я различил нечто подобное кромке неведомого обрыва, за которым не было ничего.

— Это стены мира, о которых все слышали, но которые мало кто видел, — продолжил Брессах Ог Ферт. — Когда-то эта земля была создана первой, здесь стояли дивные города, и это был вожделенный край, где есть и печали и радости, но есть и покой, и сердце может вкусить отдохновение. Здесь жила изначальная красота и ясность. Но в них было и много скорбей. Сейчас эти земли необитаемы, и никому не дано возвратиться в те времена, даже мне. Нас отделяют несчетные годы от той поры, откуда вы вышли сегодня поутру, и несчетные годы остаются до тех пор, когда мы встретимся с тобой вновь, Зорко. Но непреодолимая пропасть лет отделяет нас, стоящих здесь, от времен той красоты.

— Если говоришь ты, что не можешь преодолеть эту пропасть, то как можешь ты утверждать о красоте этой земли в прежние годы? — спросила Фиал. — Благословенный край вечен и неколебим, и не тебе рассуждать о его достижимости. Но что до несчетных лет, отделяющих нас от Тор Туаттах, то здесь ты не лжешь и о том, что мы перенеслись за море, говоришь правду. Не тобой ли подняты над бездной эти скалы?

— А что скажешь ты о стенах мира, Фиал? И откуда, по-твоему, здесь пропасть, ведущая к корням мира? И разве не будет правдой сказать, что благословенный край вечен, но вечен там, за неодолимым притином?