Листья полыни

Теперь, следующим ударом выбив саблю из рук лихо набросившегося на него кочевника, а вторым ударом отрубив ему десницу, Волкодав получил передышку на пять ударов сердца, дабы наскоро осмотреться. Он узрел, что впереди идет конный бой, и там неведомо, кто одолевает, а вот позади верховые степняки одолевали пеших веннов, и всё Серых Псов. У тех, видимо, был прежде строй, да кочевники его нарушили, а ныне, почитай, разрушили. Еще бы немного, и порвали совсем, разметали бы на разрозненные части и добивали бы пеших, кружа вокруг них. Волкодав, вышибив еще одного мергейта из седла ударом, нанесенным от себя плоско над землей поведенным мечом, развернулся и пустился на помощь пешим. Сзади к нему пробился длинный белобрысый парень, по виду крестьянин, а не воин, с простым грубоватым лицом. Где-то Волкодав видел его допреж, да вот где? Из-под кольчатого доспеха у парня выглядывали грязные и оборванные рукава беленой домотканой рубахи, вышитые на обшлагах и по плечам красными нитями. Узор являл солнце и вроде бы волны и рыб да и пересечен был косой клеткой, из чего венн вывел, что в мирной жизни парень этот был рыбарем.

Как бы то ни было, а вдвоем биться было сподручнее. За то, что творится за спиной, Волкодав теперь был спокойнее прежнего. Добрый воин должен помнить, что на затылке у него глаз нет и противник о том догадывается, а потому обязан за тылом своим следить. Но когда там, в тылу, надежный соратник находится, меч твой больше подвигов впереди натворит.

Волкодав и белобрысый вторглись в скопище мергейтов, прорубились насквозь, к лесу, без всякого для себя вреда, повернули и заново обрушились на степняков, тесня и опрокидывая их, стараясь поспеть туда, где пешим веннам приходилось хуже всего. Поглядев на другую сторону поляны, Волкодав увидал, что и там все смешались в одну толпу, качающуюся то в сторону леса, то в сторону обрыва, — это было видно по телам убитых, устилающих поляну и с одной, и с другой стороны от сражающихся.

Вдруг перед взором Волкодава опять оказался всадник в белом халате и войлочной шапке, не рубивший яростно направо и налево, будто плеткой секший, а ловко встревавший в схватку там, где был тому самый миг, и двумя ударами решавший дело. Волкодав проскакал немного вперед, зане теперь это было сделать просто: уже немало воинов полегло и не было такой тесноты среди бьющихся, как поначалу. Он настиг степняка в белом халате, а тот, увидев его, крикнул что-то отрывистое и злое, и отразил колющий удар Волкодава, и сам ранил в руку белобрысого, попытавшегося помочь венну и поразить мергейта в плечо. Волкодав тогда развернул лошадь и сделал вид, что собирается скакать прочь, к другой схватке. Мергейт поверил было ему, а венну того и надо было: он вновь развернул лошадь, поднял ее на дыбки, заслоняясь от возможного встречного тычка саблей — и этот тычок последовал, но не задел ни Волкодава, ни лошадь, — и обрушился на врага сверху, опуская ему на шапку смертоносный меч. Мергейт упал на землю с раскроенной головой. Однако, глянув ему в лицо, Волкодав понял: не тот. У того и лицо было длиннее и уже, и нос не такой приплюснутый, а крючковатый, и кожа чуть светлее.

И вправду, это был сотник Джэнчу, пришедший сюда вместе с Кутлугом. А Эрбегшад, последний оставшийся теперь у мергейтов здесь сотник, теперь бился уже близ откоса, успевая поглядывать вниз, гадая, нельзя ли скатиться, если венны вдруг осилят, вниз и скрыться в лесах за озером, поднявшись по кручам. Ведь если видны были в прибрежных камышах лодки, то добирались же как-то до них люди?

Волкодав еще дважды пробился сквозь хватку, и ему стало ясно, что не зря он сегодня взял в руки меч. Мергейты дрогнули, стали жаться друг к другу, и венны, почувствовав это, сумели сплотить ряды и начали теснить врагов к обрыву. Увидев это, Волкодав взял на другую сторону поляны, где исход боя не был решен окончательно.

— Добро сегодня бьешься, Зорко Зоревич! — крикнул ему какой-то чернявый бородатый венн с обвязанной левой рукой. Повязка вся напиталась кровью, да и на правой руке, и на бедре, и на груди у всадника были раны, но не тяжкие. И Волкодав вдруг вспомнил, кто он есть здесь. Вспомнил, и тут же дрема смежила ему веки.

«Благодарствую, венн. Никак не думал, что ты столь сведущ в мореходстве», — услышал он, засыпая…

Зорко открыл глаза, и тут же холодная вода потоком обдала его лицо, заставив снова зажмуриться. Он сделал судорожный глоток и понял, что вода соленая. Он был в море.

Мало того, вокруг бушевал шторм, а он едва держался за канат, чтобы не упасть за борт. Должно быть, это его и спасло. Но, оглядев палубу, уразумел, что спасение это было временным. Корабль, схожий с сегванским, несло поперек волны, и требовалось развернуть носом к волне, иначе его перевернет.

На рулевом весле Зорко увидел кормчего, пожилого пышнобородого сегвана, кричащего что-то сквозь ветер. На палубе были семеро, они силились, упершись крепкими и цепкими ногами в скользкую палубу, поворотить рей, на коем крепился четырехугольный прямой парус. Но рей отчего-то не поддавался, как ни усердствовали моряки. Зорко, видя, что скользит по палубе прямиком на прочную стенку надстройки, собрался, подогнул ноги и перевернулся на правое бедро. Легко спружинив о дерево, он вскочил на ноги и, уцепившись за скобу, на коей болтался не потухший доселе ворванный светильник, стал разглядывать веревочные снасти, кои поддерживали рей. И разглядел причину, отчего рей так и оставался недвижим.

Теперь же следовало взлезть на мачту и там развязать, а быстрее разрезать злополучный узел. И Зорко, ничтоже сумняшеся, не обращаясь за указанием к кормчему, хоть и знал, сколь не жалуют сегваны того, кто дерзнет на их ладье хозяйничать, бросился к борту, вцепился в веревочный всход, вскочил на планшир и полез вверх, в вышину, к грозным тучам, туда, где качалась вершина мачты.

Науку мореходства Зорко превзошел у вельхов, вместе с Мойертахом, Геллахом и Лейтахом уходя далеко от берегов, и потому не смущался бурей — бывали штормы и потяжелее. А вот новое тело, в которое он вошел, знакомое по снам, — да было ли оно таким уж новым? — как нельзя лучше подходило для того занятия, кое он сейчас предпринял. Длинное, жилистое, выносливое, закаленное и сильное, ловкое и проворное, наученное всем мыслимым и немыслимым движениям и уловкам, оно само выполняло все указания разумения, и то, что было бы непросто для Зорко наяву, в этом сне, кой тоже стал теперь явью, совершалось без натуги.

Зорко скоро добрался до железного кольца, укрепленного у верхушки мачты. К кольцу этому привязывались снасти, что не меняли своего положения и служили для того, чтобы мачту удерживать. На это же кольцо забирались, когда требовалось осмотреть окоем — не видать ли чего нужного или страшного? Перед этой бурей, надо думать, не взбирались сюда: и рей остался закрепленным, и наступление шторма прозевали. У Геллаха меж тем заведено было, чтобы всегда на мачте кто-нибудь сидел, даже в свежий и холодный ветер на полночных морях, пронизывающий человека насквозь, так что и кожаные куртки на меху не спасали. Только в самую бурю, когда каждая пара рук была на счету и любой груз лишний, что вершину мачты тяготил, повредить мог остойчивости, никто наверх не лазил.

Внизу, в шестнадцати локтях, семеро моряков, углядев, похоже, то же, что нашел и Зорко, теперь махали ему приветственно и кричали по-сегвански, пусть не все были на вид сегванами. Злополучный узел был прочен, толст и стянут туго. Обычно узлы вязали так, чтобы, за один конец потянув, можно было весь узел разобрать вмиг, сам же узел меж тем держал так крепко, что, казалось, вовек не его разберешь. Этот же узел вязали на совесть, да без ума.

Зорко уселся на рей, обнял ногами мачту и зашарил на поясе.

«А нож-то, нож! — спохватился он. — Есть ли нож-то? У меня был, а здесь…»

Но тревожился он зря. Нож на поясе отыскался, да еще какой! Таких Зорко и не видел никогда: прочности необычайной, из стали, а рукоять из кости зверя, на слона похожего, только шерстью обросшего, коих зверей живьем никто не видел, а лишь замерзших сегваны находили на далеких полуночных островах. Вся она изукрашена была узорами, цветами разными и листьями, и только у самой вершины, там, где у меча яблоко бывает, а у сего ножа был набалдашник, темляком снабженный, увидел он вдруг знакомое изображение: фигуру человека, руки в стороны распластавшего. Человек сей, однако, не один был, но трое таковых, друг другу подобных, только один вверх головой находился, как положено, а двое других вправо и влево головой — вроде лежали. Тот самый знак, что аррантский жрец отдал кунсу Ульфтагу когда-то и где-то. Тот самый знак, от вида коего темнели печалью и гневом глаза ученого арранта Пироса Никосича. Зорко ударил ножом по волокнам толстой и просмоленной пеньковой веревки. Несколько волокон лопнули, но остальные, сырые, задубелые, пропитанные морской солью, поддаваться не спешили. То взлетая к тучам, то опускаясь вниз, то качаясь вправо и влево, едва не над волнами уже повисая, а отнюдь не над настилом, рассекал Зорко волокно за волокном. Рассекал и думал иной раз о том, что стоит волне повыше и помощнее ударить кораблю в борт, он — за счет веса его, Зорко, нового тела, бывшего пускай и худощавым, но куда более весомым, нежели привычное, — может опрокинуться в пучину.