Листья полыни

Мергейту споспешествовали вести бой двое или трое конных, бывших рядом, а Зорко со спины прикрывали пятеро пеших воинов с мечами и рогатинами. Зорко, на седьмом таком ударе, вдруг сделал мечом простое круговое движение, поведя клинок в ту же сторону, что и Тегин саблю. Венн поймал клинок мергейта, завел его вниз и влево по дуге и по дуге же обратно и вверх и отбросил саблю вместе с рукой мергейта резко влево, едва не развернув самого всадника, а затем, повернув кисть ладонью вверх, от плеча махнул мечом влево и всем торсом от пояса влево повернулся, усиливая удар. Тегин не успел за ним, попытался нагнуться, да поздно: лезвие меча резануло ему по шее и вошло в нее до середины, как в мягкое тесто. Из разрезанного горла хлынула кровь, голова Тегина свесилась на грудь, странно накренившись к правой груди, открывая уродливую резаную рану на шее, и тысяцкий повалился вперед, ткнувшись в конскую гриву.

Зорко тотчас же опять подался назад, и вовремя. Мергейты издали вой злобы и ярости и бросились на него сразу вчетвером. И снова пошла сеча, еще более бестолковая и бесполезная.

Без Тегина ни о каком строе у степняков не было и речи. Парво разорвал смертельный круг, и теперь калейсы, венны пешие и конные и мергейты смешались. Мергейты сражались толпой, но, зане каждый из них был и сам по себе добрым воином, стеснить их не удавалось, к тому же сотник Эрбегшад дрался как лев, рубясь если и не как Зорко, то уж точно не хуже обычного. А слыл Эрбегшад едва ли не лучшим искусником сабельного боя в полуночной части Вечной Степи, и калейсы, маны и вельхи, не говоря о многих прочих, могли бы подтвердить это, кабы не повстречались однажды сами с саблей Эрбегшада. Он любил ночами, когда вместе со всеми простыми кочевниками, не гнушаясь черной работой, сторожил коней, следить движения звезд и в мыслях соединять их линиями и плести из них причудливые узоры. А после, при свете дня, повторял те же узоры острием сабли. И звезды, простые и блуждающие, не подводили его.

Подошедший Кутлуг неумолимо ломал сопротивление уставшей веннской пехоты, и вот-вот должен был наступить миг, когда уже не мергейтам, а веннам, и Зорко с ними вместе, грозила участь быть сброшенными с откосов Нечуй-озера. И когда венны уже было дрогнули, новый отряд явился в битву. Снова застучали копыта, зашуршали о траву сапоги пеших, державшихся за конское стремя и так бежавших или спрыгивающих с коней, ибо ехали позади всадников. Со стороны рощи, почти противоположной той, откуда вышли венны Самосвата и Милени, ворвались на поле брани конные и пешие воины Мойертаха и Охляби, уничтожившие грозную сотню и сбросившие самого Бильге в озеро.

Мойертах, разом оценив что к чему, ударил конницей во фланг воинам Кутлуга, а пешие частью примкнули к Неустрою. Зорко заметил, как лихо крутит мечом раненный уже Охлябя, как дробит кости попавшим под его тяжкий меч могучий Мойертах, но и этого было мало, чтобы сокрушить, повергнуть мергейтов, ибо Кутлуг и Эрбегшад вряд ли уступали Тегину полководческим даром, и только то, что Тегин принадлежал новому поколению степи, сплотившемуся в братство вокруг Гурцата, поставило его над ними. Теперь мергейты сражались не друг за друга, но ведомые двумя сильными вождями, волками-одиночками, и, дабы победить их, нужен был воин, способный в одиночку решить дело, пойти один супротив целого десятка и победить, оставшись невредимым. Воин, способный совершить то, что поставил себе совершить Тегин, но не сдюжил, не имея воли, закаленной одиночеством; то, за что взялся Зорко, но не в силах был довести до конца за нехваткой воинского умения. Будь сейчас на месте Зорко кунс Сольгейр, или кунс Хаскульв, или даже Бьертхельм — они бы смогли. Как завидовал сейчас Зорко тем, кто, пусть и не имел иного дома, кроме корабля, мог повелевать судьбой, бросая вызов даже всесильным морским волнам.

В буйстве бросался он в схватку, и клинки врагов бессильны были в попытках уязвить его, и меч его оставлял новые красные строки на рубахах его врагов. Но какие же знаки лягут на эти холсты, если кончится земная правда и все будет затоплено одним черным сном, который разорвет изнутри сон Гурцата. Незачем будет отделять правду от лжи, и поход из пустой пустоты, который был на сожженной картине Зорко, поход Феана На Фаин, остановленный Зорко в глубях вельхского времени, поход небытия против надзвездной пустоты духа, где каждый обретает свою правду, если хочет этого, завершится победой небытия. Потому что будет сожжена та ночь, ночь веннских лесов, что лежит в глубинах души Зорко, поддерживая на своем теле его день, и из этой ночи рождаются черные знаки его письмен, открывая в огромную всесветную ночь окна правды в холсте его белого дня.

Вихревой ярости духа Зорко было мало. Нужна была холодная ярость сердца и ядовитая ненависть вместо его полынной тоски, чтобы выжечь и вытравить на саблях его врагов такие трещины, от которых эти клинки не то что станут слабее, а рассыплются в прах.

Навстречу Зорко выехал Кутлуг. Рослый, красивый, светловолосый и сероглазый мергейт, похожий на сегвана, в своем одиночестве полагающийся только на себя, и Зорко понял, что бой против Кутлуга ему не выиграть. Он может не проиграть, но одолеть Кутлуга не сумеет, а когда так, то не одолеет мергейтов и его отряд. Зорко стиснул пальцы на черене меча и поймал себя на том, что это худой знак. Наверное, если бы сейчас на эту схватку вышел не он, а Мойертах, исход ее был бы в пользу вельха, но Мойертах бился где-то неблизко. Да и победить Кутлуга должен был венн. И тут, уже собираясь было начать безнадежный бой, Зорко почувствовал, что засыпает. Засыпает, повинуясь неодолимой дреме. Но, засыпая, одновременно пробуждается. Снова, как несколько дней назад, кто-то сильный из далекого далека, но более близкий, чем родной брат, сказал: «Не спеши. Я знаю, как надо» — и взял его меч твердой умелой рукой.

Росстань третья

Зорко и Волкодав

К ночи великое море помрачнело, волны, одетые в гладкую черную кожу, вздыбились и, выстроившись широкими рядами, двинулись в сторону полуденного окоема, туда, где еще серело небо, свободное от тяжких туч. Чтобы укрыться от брызг, Волкодав устроился с подветренной стороны надстройки, под светильником, где горела ворвань. Качка уже не волновала его. Он хотел узнать что-нибудь о времени. Он до сих пор не верил, что Нечуй-озеро, виденное им не то во сне, не то наяву, не колдовское марево, не наваждение, навеянное его рассудку, уставшему от одиночества и величия пустынных горьких вод. Переворачивая листы толстой книги, он с интересом пробегал глазами по буквицам, открывавшим главы, но не позволял себе отвлекаться на то, что не занимало его сейчас более, нежели время. И вот он добрался до нужного места и, уставив перст в строку, зашевелил беззвучно губами. За эти дни он научился читать гораздо быстрее, чем умел допреж, но до Эвриха ему было еще далеко, как отсюда до Шо-Ситайна…

Время вовсе не течет в одну сторону, определенную раз и навеки, и быстрота его течения вовсе не расчислена. Потому весьма смешно глядеть на тех, кто тщится поймать его, заключив в тень от шеста, воткнутого посреди песчаной площадки, или в стеклянное нутро клепсидры. Мало того, время порой не течет совсем, а порой течет в самые разные стороны сразу и, конечно, утекает сквозь пальцы. Иной раз, правда, его удается поймать и схватить и смотать в клубок, как шерстяную нить. Однако следует помнить, что эта нить остистая, и зверь, чей жесткий волос попадает в эту нить, дик и своенравен, и волос его таков же, и то, что, как мнится тебе, лежит в твоих ладонях, находится в руках другого. А ты опять понимаешь, что время совсем не там, где ты думал.

Надо сказать, что время не только течет, но и стоит не одинаково. Человек редко бывает полностью живым, большую часть своего существования его жизнь перемешана с его смертью, смертью его родных и любимых и смертями других людей. Когда человек полностью жив, его время стоит, замирая в одной светящейся точке. Но куда чаще случается, что время замирает в другом месте, там, где приближается к вечности. Оно останавливается там или почти останавливается, потому не может существовать в вечности, а значит, не может и двигаться. Такое бывает иной раз в сражении, потому что ярость и страсть столь занимают воображение, что память о прошлом и будущем отступает и умаляется. Поэтому и останавливается время, ведь оно не может течь, если исчезают прошлое и будущее.