Страница 36 из 88
Сейчас, когда собака исчезла, Зорко почему-то стал больше думать о ней. Должно быть, человек так устроен, что о тех, кто близок ему, задумывается лишь тогда, когда их лишается. И добро, если расставание это ненадолго. Привыкает, как привыкает к спокойному бытованию, и очень сожалеет о нем, когда нежданно теряет. Вот как сейчас, когда не были венны готовы к войне, и еще счастливо, что так обошлось. Черный пес, если задуматься, и вправду оказался проводником Зорко. Но венн теперь знал отличия слов друг от друга, познакомившись со многими книгами в доме Геллаха, и почувствовал эти различия еще пуще после встречи с Некрасом-кудесником, заклинателем звуков. Ведал ныне Зорко, что любой звук, выпущенный им в мир, не пропадает просто так, а долго еще живет. То же было и со словом, кое без звука не жило. И нельзя было отпускать в мир те слова, что могли исказить то, чем этот мир был. К такой ясности стремился Зорко — и сознавая это, и подспудно, — и она порой являлась ему. Случалось это и когда творил он красками еще в родовом печище на Светыни, и в Галираде, когда резал сани для погребального пути Хальфдиру кунсу, и на Восходных Берегах, и там же, но в ином месте, где был с владычицей Фиал.
И ныне не было вовсе верным слово «проводник», чтобы назвать им черного пса. Вернее, годилось слово «вожатый», зане означало и проводника, и спутника, и советчика вместе. Да и не всегда Зорко следовал за собакой: куда чаще пес бежал за ним и нимало не противился тому, чтобы человек решал, куда следует направиться. А часто и не желал пес никуда отправляться и вельми рад был погреть черный свой бок у печи-каменки осенью или зимой или полежать на лугу, в густой мураве, под желтым солнцем травеня месяца или месяца червеня, среди васильков и колокольчиков, горечавки и чертополоха.
Однако никак нельзя было забыть, что пес вывел Зорко нужной дорогой из того странного места на росстани посреди безвидной равнины, окруженного черепами на столбах. И никогда бы не выйти оттуда венну, кабы ни собака. Что стояло за этим, Зорко не знал. Никогда не пытался глядеть он на пса сквозь оберег. И не оттого, что страшился. Оттого лишь, что зазорным почел в душу друга своего и спутника глазеть, потому как душа чужая была тайной, и только тогда она доступной становилась, когда ее хозяин хотел явить ее миру. Но и такое не у всякого получалось, а лишь у того, кто способен был. У черного пса душа была, зане присутствовала она у любой собаки, — общая с людьми рода Серого Пса. Надо было только этой общей души коснуться. Но у черного пса — и верил Зорко в это — была и другая половина души, та, что есть у человека, а у собаки нет.
Общая душа была вроде ночи, из которой выходит любой день, любой плод. Из нее вышел и род Серых Псов, иначе никогда не появилась бы другая легенда о его появлении. Та самая, кою не вспоминали кудесники и матери рода, о любви пса-первопредка и веннской девушки. А вторая половина души, коя есть у человека, есть его день, и здесь все его разумение, кое он творит сам из того, что сумеет взять из ночной половины своей души, и из того, что увидит вокруг. Сиречь из других ночей, человеческих и нечеловеческих и несобачьих. У черного пса был в душе свой день, и этого дня нельзя было касаться, ибо встало бы это против совести.
Но однажды невзначай пес сам подвернулся под взор золотого оберега. Да так, что Зорко навсегда запомнил то, что увидел. А именно запоминать-то было нечего! Любого человека, любую тварь и создание оберег представлял в истинном их облике, будто снимая ложные личины. На месте черного пса Зорко не увидел ничего, кроме сплошной собачьей тени, будто пес перед ровной, белой глиной обмазанной каменной стеной вельхского дома стоял в яркий полдень, боком повернувшись к солнечным лучам. Тень эта была кромешной, как тот ком перекати-поля из сна Гурцата, что катился по степи, меняя ночь на день, если, конечно, было это видение Гурцатовым сном.
Всем были схожи меж собою эти тени, как схожи и все тени. Одинаково плотны и непроницаемы, пусты и безвидны, чернее черного. Только одна тень, из Гурцатова сна, была чужою. А та, в какую обратился пес, своей. Та пустота, что через степь бежала, грозила, таила беду, словно темный омут. Тянет омут к себе неразумную душу, но душа его и боится, и стремится от омута убежать. Иное дело, что не убежишь от него: у каждого человека есть свой омут, и тот достойным будет, кто в него не соскользнет, не ухнет со всего маху в сердцах, не скатится исподволь.
Пустота, что пряталась в тени собаки, была цельной, высокой, точно пустота черного и чистого ночного неба, если б не оказалось вдруг на нем звезд. Туда, к такой пустоте, душа тянулась и не могла дотянуться, как всю жизнь влечется человек в свое небо, где был сам собой, свободный и вольный, откуда уже никак нельзя упасть вниз, в омут.
Видение было кратким. Пес повернулся, хвостом махнул приветливо и дальше вдоль тропы рысцой побежал. Но память осталась. Память об омуте и небе, о двух пустотах, куда человек может кануть. Куда мог проводить Зорко черный пес и куда он сам, Зорко, вел пса иной раз? Куда ведет человечью душу та собака, что встречает его после смерти: в небо? Или к омуту? Или звездным мостом, по-над морем и холодом, на Ирий-остров, меж пустым и чистым небом и омутом-бездной проводя? И как Зорко ходил по жизни: по тем ли тропам, что узор вокруг истины вьют, либо то прямиком, то окольной дорогою, а все на травень-остров? И откуда же пес его к владычице Фиал вывел, ведь не из смерти же? Из смерти не возвращаются. Кто б мог на вопросы эти ответить?
Пожалуй, тот ответить мог, кого кудесник Некрас искать отправился: охотник за снами чужими, как Некрас был охотником за звуками. Мог такой, видно, и сквозь пустоту пройти, хоть и был человеком. И еще, верно, мог один человек, коего Зорко не всегда за человека признавал. Тот, у кого в мече сидел стеклянный наконечник, ныне саднивший у Зорко в сердце.
Лист седьмой
Бильге
Ручей, что впадает в Нечуй-озеро, встречается с дорогой, что с этим озером уже распрощалась и пылит на Галирад, от озера в пяти верстах. Там через ручей мосток переброшен. Его венны оставили, потому что для мергейта ручей не преграда. А еще в семи верстах вверх по ручью от моста есть большая поляна. От нее стежки ведут к озеру, и лес не шибко густой, можно и без стежек дойти.
Бильге, ус теребя, шел теперь с половиной своей сотни во главе всей полутысячи. Тегин похвалил его за то, что он едва не настиг убегающего врага. И вдвое похвалил за то, что Бильге не стал врага преследовать. Тегин был старший над тысячей, и его похвала очень льстила Бильге, хотя Тегин и был моложе и не застал даже года, когда у Бильге вороная кобыла принесла сразу двух вороных жеребят с белой, почти серебристой, звездочкой на лбу.
Но Тегин не знал, почему Бильге остановил погоню. И хорошо, что не знал. Иначе не ехать бы теперь Бильге впереди полутысячи. А Бильге теперь даже рад был тому, что именно ему выпал случай начать эту погоню. Пускай ни он, ни его стрелы не достигли врагов — кто знает, вдруг это были вовсе не венны, а веннские демоны? Откуда вдруг явился дух Пса, что смутил вдруг того Волка-предка, который жил в Бильге? Может быть, это был венн, почитающий Пса. А если не так, то один только демон мог потревожить Волка.
Но Волка, что покровительствовал роду Бильге, нельзя было испугать. Веннский лесной демон лишь разбудил его. Волк проснулся и поднял шерсть. И Бильге, который умел слушать себя, особенно по ночам, когда мог видеть те же звезды, что стоят над степью, доверился волчьему чутью. Если бы другой, кто умел так же найти в себе предка и слиться с ним, посмотрел в глаза сотнику, то увидел бы глаза волка.
Поляна, куда вышел отряд, была круглая, словно кто нарочно так вырубал деревья и корчевал подлесок многие годы. Однако никаких признаков веннского святилища на ней не оказалось, даже следов его не было. Бильге осмотрелся и вместо того, чтоб рысью пересечь поляну поперек, пустился вдоль стены деревьев, делая крюк противосолонь. В поперечнике поляна достигала саженей пятидесяти. Не проехали воины и половины пути до того места, где тропа снова ускользала в лес, как, откуда ни возьмись, со стороны, противоположной той, вдоль которой ехали сейчас мергейты, в них полетели стрелы. Какие-то прошли мимо, но некоторые попали во всадников, иные — в коней.