Страница 33 из 88
Но Некрас и здесь не потерялся. Дул себе в свою дуду, распуская мгновенную сеть звуков-охотников, и те ненадолго гасили звуки, кои Некрасу не были надобны, оставляя лишь те, о времени рождения коих Некрас желал проведать. После же охотничья его сеть таяла, и прежние звуки, перебрасываемые друг другу каменными исполинами, и камнями поменьше, и вовсе мелкими, заново водворялись на свои места, отнюдь не спеша затихать.
Караван, за коим стремился Некрас, был недалече — за три дневных перехода. Некрас был мужиком закаленным, жилистым и, пусть не привык к большой и сухой жаре — а жары большой еще и не случалось, зане весна стояла, — переносил окраинные суходолы земли огнепоклонников запросто. Плотью излишней, что тяготила бы полного человека, кудесник обременен не был, а жизнь суровая лесная просила выносливости изрядной, вот Некрас и не страдал от долгого каждодневного хода. Старик караванщик указал ему, как пойдет караван, а значит, и все те места, где сочилась из-под земли вода, указал и подавно.
Впрочем, Некрас и сам воду слышал, но по-указанному идти было увереннее. А помимо воды слышал он под слоями беспокойного песка и застрявших в глине, что грибы в пироге, каменных глыб токи иной жидкости, не воды, а более с льняным да конопляным маслом схожей жидкости. Только была она много гуще и старше, точно память многих веков хранила, перемешанную и растекшуюся по всему льющемуся и ветвящемуся телу этой жидкости. И столь гремуча и плотна была эта память, что стоило искре малой упасть, как возгорелась бы страшным жаром — и пропала бы враз. Иной раз жидкость та подходила и вовсе близко к поверхности, и Некрас даже мог послушать и представить себе удивительные вещи и времена, о коих говорили непрестанно, бормотали, ворчали, булькали, перемежаясь, переплетаясь и перемешиваясь, несчетные слои, токи и струи.
Однако долго слушать было недосуг, и Некрас шел дальше. Еще обитал в земных глубинах легкий и беспокойный горючий воздух — легче того, коим люди дышат. Пребывал он в подспудных трещинах и язвах земных взаперти и там стремился разлететься во все стороны, да не получалось. В отличие от жидкости масляной, что память хранила крепко, хоть и распространяла ее по всему своему телу, ветер, играющий и подвижный, о былом ничего не знал, зато про подземные пределы, в кои затворен был и где коловращался, шипел, что змей, в норе потревоженный, без устали. И Некрас познавал, где пребывают всяческие железы, а где каменья, и как они в себе устроены, и каковы их способности и свойства.
Здесь, в пустынной этой местности, куда способнее было заглянуть под земной спуд, зане не мешали ни древесные корни, ни переплетения трав, ни отголоски жестоких войн, что вели грибы, ни вечное влажное хлюпанье просочившейся всюду водной влаги и пара. Здесь вода сохранялась лишь кое-где, как редкость, и ей было не до того, чтобы докучать иным частям земного тела.
Но и за этим, чтобы разведать толщи подземные и давние, запомненные ими времена, кудесник-венн не останавливался. Шел он на звон бубенцов, что оставляли за собой блудяги-звери, одни лишь и способные одолевать такие переходы без питья, да еще груз на себе волоча. И с каждым переходом — а их Некрас сделал уж четыре — караван все приближался.
«А как горами двинемся, — рассчитывал про себя ловец звуков, — и того проще станет: тут уж я найду, каково короче пройти».
Некрас еще не слышал Человека со Стеклянным Мечом, но отчего-то знал, что караван этот сведет их. Попутно пытался он возвращаться и к тому, что сумел он услышать сквозь золотой оберег, что носил Зорко Зоревич из рода Серых Псов — самый диковинный человек, какого только видел и слышал Некрас.
Сейчас шел он по самому рубежу того края, где обитали маны, почитающие чистое пламя, и Вечной Степи, откуда родом был и Гурцат, от коего столь много уже успел претерпеть мир. Некрас слукавил тогда, быстро перейдя к беседе о пропасти, где исчезают звуки. Зорко, увлекшись разговором, позабыл о том, что оберег, послушный его воле, еще смотрит за Гурцатом, и Некрас слушал то, что доносится из глубин чьих-то дум. Огромный темный клубок, густой и непроглядный, сам собой катился, подминая травы, не смущаясь ни ямами, ни ручьями, ни взгорками, через ночную степь. Клубок этот не был ни жестким, ни мягким, ни тугим, ни рыхлым. Он вообще не состоял из чего-либо, его как будто и не было.
Казалось бы, такого и быть не могло, но обмануть Некраса было не просто. Он знал — как и всякий, впрочем, знает, — что есть такие вещи, которых вроде как и нет. Например, обычное окно. Если спросить, из чего оно сделано, то ответить будет нечего, потому как окно — это дыра в стене, и, значит, ни из чего оно не сделано. Но и сказать на этом основании, что окон вообще не бывает, тоже нельзя, потому как в это самое окно каждый человек, дом имеющий, каждое утро глядит, соображая погоду. То же можно было сказать и о тени, и об отражении зеркальном. Но тем и отличались кудесники от многих прочих, что могли, свойство от предмета отделив, к другому предмету примерить. Этот ком темноты представлялся Некрасу именно окошком, но вот куда окошко ведет, покуда было непонятно. То ли непроглядная ночь за этим окном стояла, то ли смотреть в него следовало не простым глазом и слушать не простым слухом, не то занавешено это окно было или ставнями прикрыто наглухо.
Но оттого и хотелось ставни приоткрыть, хоть в щелочку заглянуть. А потом обо всем, что видел, поведать. Не зря ж он всю жизнь звуки ловил, искал те, что были истинными. Песни, что венны пели, красивы были, и хоть слова в них одни и те же повторялись, а иная песня навевала грусть, иная радовала или потешала, иная звала. Такая сила была заключена в песенном слове, что могла человека песня на свой лад настроить. Но, говорили древние, были и сказы, что в прежние и допрежние времена словом песнопевца можно было реку вспять повернуть, ветер утихомирить или, напротив, разогнать, дождь призвать в засуху, не говоря о том, что воина от стрелы вражьей заговорить, кровь песней остановить, внушить накрепко любовь или ненависть.
Кудесники, что с духами говорили, и матери рода многое о вещах ведали, обряды вершили, лечили, заговоры всякие составляли, а все ж не могли — и ловцы звуков это видели — косное бытие оживить, разговорить и сделать так, чтобы оное по слову изменялось. А о людях инда и говорить было нечего, хотя б к тому же Зорко прислушаться стоило!
Вот и думал Некрас возвратить песенному слову былую его силу. Не мечтал он облака в небе пасти или огни язвящие метать на многие версты, и гор двигать не желал, и людьми повелевать не думал — на то были боги небесные и земные, и во власти их, великих, было великим править. Однако тому, чем человек обладал и чему должен был хозяином являться — душе своей и соображению, — хозяином он частенько не был. Сам себя не мог найти и доверялся кому попало, а другой, кому бразды человек вручал, хорошо, коли по-доброму к нему относились, хорошо, коли знали, как лучше с чужой душой и волею обойтись. А когда злы оказывались или попросту не ведали, что творили, случались всякие беды. И хоть полагалось каждому опека духов-предков и пусть существовали в мире побратимы и посестры души человечьей, а все ж сам человек за свою душу вперед всех отвечал. Вот и следовало, по мысли Некраса, так песню строить, таково слова с музыкой сплетать, чтобы не просто слух услаждать, а душу уснащать и выстраивать.
Иной раз получалось такое в песнях, да только не нарочно, а как-то наобум, невзначай. Да и то сказать, если на случай надеяться, то можно было ненароком и такую песню сложить, что силой своей не то что добра не сотворила, но к худу привела.
Мало того, Некрас, еще не постигнув той сути, что могут заключать в себе слова и звуки песни, не умея еще расположить слова и звуки так, чтобы их строй выстраивал душу, уже думал о дальнейшем. О том, что и зримые оком образы могут такожде тревожить либо же успокаивать душу, и запахи, и прикосновения тоже. Коли бы разобраться в том, научиться выписывать из песен и образов красивые речи, можно было б научить душу бытовать праведно, по вере и Правде. Некрас сознавал, что Правды у всяких племен и родов разные, но верил, что есть такие истины, кои для всех одни и те же. Вот к сим истинам и надлежало вести свою душу, разговаривая с ней реклом, звуком и образом.