Листья полыни

Но здесь и случилось то, чего не могли предугадать ни тот, кто внимает запахам, ни те, кто следует звуку. Произошло так, что страна веннов сменила язык, и он сделался нов и непонятен всем, и, чтобы попробовать и изучить его, требовалось время. А его неоткуда было взять, поскольку никто еще не знал, в чьих руках вечность в этой стране, а в чьих — время. Из чащ вышли те, кого Олдай-Мергену пришлось признать сильным поколением веннов, а он помнил и знал лишь слабое. И в этом поколении был некто из прежнего поколения. Некто, который подобно ему, Олдай-Мергену, знал, как подсказать поколению сильных безошибочный путь, так чтобы они не заподозрили, будто кто-то решил подменить голос, за которым они идут. Или не голос, а то, чему следовали теперь венны.

И нечто новое вторглось в сны темника Олдай-Мергена. Табун лошадей, бегущий за травами перекати-поля, послушными шальным ветрам, лижущим соляные глыбы в пустыне и оттого прилетающим в степь с соленым языком и нутром, полным жажды, табун, гнавший перед собой ночь и несущий в гривах рассвет, табун, на пути коего не смеет встать даже могучий черный бык, вдруг почуял неведомого врага, более страшного, чем степной волк. Теперь Олдай-Мергену снилось ущелье, подобное тому, что вело к полям и виноградникам Аша-Вахишты сквозь горы, но гораздо более мрачное и безлюдное. И ветер дул уже навстречу, и запах его был горьким, полным полыни и тоски, которая была острее, чем режущая руки осока страны вельхов. Что-то надвигалось из будущего сквозь это ущелье, и уже не разбитые войска народа, почитающего пламя, должны были стоять в этом ущелье вместо камней, перенимая у них твердость, но новое поколение степи, которому Олдай-Мерген не принадлежал и не знал, чего от него ждать. И назад по ущелью выхода не было, потому что там, в прошлом, стояли поверженные предыдущими поколениями мергейтов армии и теперь их воины были голодны до крови степей и поколение, не знавшее обычаев волка, не знало и того, как их победить.

И тогда Олдай-Мерген еще яснее понял неизбежность двух исходов: или два ветра — из прошлого и из будущего — ударят в грудь и в спину воинам степи с силой двух разъяренных жеребцов, мчащихся друг на друга по весне, во время гона. И эти вороные ошибутся и пролетят каждый в свою сторону, не причинив друг другу ни малейшего вреда, но тот, кто окажется между ними, будет повержен и втоптан в песок. Иной выход был в том, чтобы мергейты, пришедшие в страну лесов здесь, на полночи, в страну гор и винограда на восходе, в страну холмов на полночь и восход, сменили шерсть и войлок на лен и хлопок и надели бы прежние одежды только тогда, когда сели бы в деревянной столице на полночи и в каменных столицах на восходе и полудни. И степь приняла бы их снова — перед самой смертью — и положила в свои могилы, и новые поколения признали бы в них отцов и дедов.

И так случилось, что навстречу им вышло новое поколение страны лесов.

Говорят, что Бренн с отрядами вельхов, составлявших глазную конную силу его и Качура войска, зашел на Олдай-Мергена со стороны Светыни и не пропустил к реке никого, кроме головных сотен Тегина, которые ушли слишком далеко вниз по реке, до самого Нечуй-озера.

Еще до того, как ушей идущих по пути победы мергейтов достиг звон колец на вельхских кольчугах, они уже поняли, что сегодня после битвы им придется слушать не звуки поступи своих вороных, а шорох волчьих лап по траве и мху. Они услышали волчий вой, полный тоски — тоски по крови — и полынной горечи. Так горько дышали лошади врагов, вскормленные полынью этой войны. Они услышали этот запах, потому что кто-то сумел войти в их сны и сны их отцов, и сквозь те трещины в вечности, что появились от черной грозы, впустил в сны детей отцовские сны, и, вместе с умением различать запахи, дал детям знание о времени, и знание это было горьким.

Они вдруг поняли, что есть они, и есть их отцы, и будут их дети, и для всех степь будет пахнуть и звучать иначе — и, значит, она не вечна, и не вечны семь небес над нею и девять земель под ней. И каждый из них ощутил себя одиноким волком на разгуле ветров, несущих каждому его запах, и единство их поколебалось. И поколение веннов — поколение закона волчьей стаи — было обречено победить тех из поколения мергейтов, кому выпал жребий примерить шкуру одинокого волка на тело жеребца, принадлежащего табуну.

Вельхи только завязали несколько стычек с теми десятками и сотнями мергейтов, что отклонились чуть в сторону Светыни. И мергейтам пришлось принять бой. И тогда, поддерживая конницу, к бою подоспели пешие веннские воины, и мергейты узнали, что значит не уйти вовремя от пешего удара. Олдай-Мерген вынужден был остановиться и прийти на помощь тем, кого застигли в лесах. Тогда отряды веннов, что ждали у Дикой Гряды, подкрались к тумену сзади, и вел их Качур.

Тумен не умел биться, как волчья стая, потому что как волки могли сражаться только те, кто был из одного с Олдай-Мергеном помета волчицы. Те же, кто был с ним, сбились вместе, как лошадиный табун, и не могли противостоять веннам, сражавшимся, как боевые псы Саккарема. Тогда Олдай-Мерген стал тем голосом, за которым мог бы идти табун лошадей или верблюжье стадо. Как степные собаки, когда пастухи отдыхают, охраняют, стерегут и ведут стада, так Олдай-Мерген собрал свои рассеянные отряды и одним волчьим броском прорвал кольцо разъяренных охотничьих псов и вырвался назад, на тот путь, которым его тумен пришел в сердце лесов. Впрочем, этот тумен по-прежнему не был его туменом: он оказался сторожевой собакой. Пастухи у тумена были другие.

Но полтысячи головных всадников под командой тысяцкого Тегина, ушедшие далеко вперед и почти достигшие торной дороги на Галирад, оказались оторваны от тела войска. Это и была та самая ядоносная голова змеи, о которой говорили воеводы. И, даже отсеченная от тела, она жила и пробовала ужалить.

Лист первый

Зорко

Низкая трава под копытами слилась в сплошной коричневато-зеленый ковер, и сосны оставались позади так скоро, будто лес вдруг научился двигаться. Может, так оно и было — казалось, что сосны нарочно сгрудились там, позади пятерых конников, чтобы своими равнодушными к каленым жалам степняцких стрел телами закрыть спины беглецов.

Тот, что был в желтом халате — тысяцкий, — первым остановил коня и пустил звучащую стрелу. Это было знаком: преследовать не будут. Этого Зорко и надо было. И еще немного воинского счастья, чтобы не угодили мергейты кому-нибудь нелепой смертью, полученной от стрелы вдогонку. Но духи леса были милостивы к своим, и только труха да шишки полетели вниз, сбитые мергейтскими выстрелами.

Теперь мергейты повернут вдоль ручья, а уж там им не останется другого пути, как на Нечуй-озеро, к заставе. Это здесь, впереди, были две сотни, а чуть подальше шли еще три, но за эти три Зорко не тревожился: тысяцкий со звучащей стрелой шел во главе и все полтысячи пойдут за ним, как стадо за пастухом.

Тревожило Зорко иное. Бренн и Качур дали ему воинов, и Зорко сумел так их развести в лесу, что вряд ли ждал мергейтов успех, хотя сам плохо помнил, как это у него получилось.

— Ты совсем не спишь, Зорко Зоревич, — сказал ему Парво. — А будто бы почивал всю ночь.

Зорко и вправду теперь, когда странный венн, плывущий на корабле по морю, занял его место в его снах, перестал чувствовать усталость, превратившись в двужильного.

Но венны — Серые Псы — перестали быть ему своими. И он не знал, как ему вести бой, если больше половины его воинов говорят с ним на одном языке, а молчат на другом, знакомом, но чужом. Осознание того, что в стране холмов он поменял не только одежду, но и душу, пришло только сейчас, когда он очутился от дома в десяти верстах. Он думал по-веннски знаками вельхских книг, и вельхские всадники одни были его надежой, хотя суть этого веннского слова пропала куда-то, оставив только рекло. Вельхское «карэ» плотно закрыло его слева, справа и позади, и только перед лицом у него остался враг, укрытый черным облаком. Эта безвидная тьма и оставалась тем, что единило его с сородичами.