Страница 3 из 61
— Если вы хотите посмотреть на мейсенские статуэтки, то поторопитесь, — предложила я. — Иначе я останусь без ланча…
— Как вас зовут? — спросил Гленн. — Миссис Олбрайт обратилась к вам как к мисс Блейк. Но как ваше имя? В вас должна течь скандинавская кровь.
— Моя мать — норвежка, — пояснила я. — В ее честь меня назвали Бернардиной.
Я всегда представлялась полным именем, хотя только один человек называл меня так — один единственный мужчина. Думаю, что это был своего рода тест, которому я подсознательно подвергала всех своих новых знакомых. Гленн Чандлер легко прошел испытание.
— Дина! — протяжно проговорил он. — Я так и знал! Наследие северных народов. Да! Мне следует использовать алебастр. Ваша головка с волосами, распущенными по плечам… Хотя, пожалуй, можно добавить чуть-чуть холодной зелени…
Он планировал свою работу с такой уверенностью, как будто уже получил мое согласие позировать ему! Я разозлилась по-настоящему и, едва сдерживаясь, заявила:
— Я не хочу, чтобы меня ваяли — ни из алебастра, ни из какого-либо другого материала! Мне не нравится долгое время стоять неподвижно. Верните, пожалуйста, мои гребешки!
Гленн снова улыбнулся мне, и я против своей воли тут же оттаяла. Едва заметная тень промелькнула по его лицу, и он умело воткнул гребешки в мои волосы, словно делал это тысячу раз.
— Разрешите пригласить вас на ланч, — произнес он. — Это будет чем-то вроде извинения за то, что я так напугал вас. Разумеется, вы не имеете ни малейшего представления, о чем я говорю. Но, по крайней мере, дайте мне возможность все объяснить.
Я молча кивнула, чувствуя, что хочу пойти с ним. Мною руководил сейчас вовсе не разум, а знакомое с детства ощущение волшебства. Это было нечто вроде стремительного взлета, когда от ощущения высоты захватывает дух.
За свои двадцать четыре года я не раз испытывала подобное и хорошо знала, как легко упасть с небес на землю, но, тем не менее, всегда смело шла навстречу новому приключению.
Я опустила голову и тихо, пытаясь скрыть свое возбуждение, сказала, что должна взять свое пальто.
В дверях он на мгновение взял меня за руку и, не спуская пристального взгляда с моего лица, сказал:
— Белизна льда и серебро. Великолепный контраст. Полная противоположность черному цвету.
Тогда я еще не понимала, что он имеет в виду.
За ланчем он рассказывал о себе, но у меня так громко колотилось сердце, что я ничего не слышала. Некоторое время спустя я даже не могла вспомнить, что нам подавали.
Впрочем, многое из его биографии было общеизвестно. Все знали, что Гленн Чандлер в юные годы был вундеркиндом, и его талант художника и скульптора рос вместе с ним. Знатоки говорили, что он вполне может перерасти своего отца, Колтона Чандлера. Но потом что-то произошло и, когда Гленну исполнилось двадцать, его работы вдруг стали заурядными. Он не оставил творчество, но, несмотря на все попытки, ему лишь один только раз удалось создать нечто достойное его прежней славы.
— Я сделал скульптуру из черного мрамора, — рассказывал он мне. — Но, хотя я работал с настоящим вдохновением, у меня получилось что-то настолько ужасное и мрачное, что я возненавидел это произведение, еще не успев его закончить. Тем не менее многие высоко оценили эту мраморную головку. Но если я смогу изобразить тебя, а я уверен, что у меня получится… Дина Блейк, умоляю, не отказывайся! Дай мне шанс!
Что мне оставалось, как не согласиться? Гленн был так мил и настойчив, что я уступила ему почти без борьбы. Знакомое ощущение стремительного взлета не оставляло меня, но в глубине души я подозревала, что впереди не будет ничего, кроме боли.
Гленн Чандлер вел себя, как влюбленный. Я понимала, что он влюблен в свою будущую алебастровую головку и вряд ли воспринимает меня отдельно от нее, но ему удалось увлечь меня, зажечь во мне ответный огонь. Кроме того, меня согревала тщеславная мысль о том, что мне предстоит позировать для значительного произведения искусства, вдохновлять истинного художника в его творчестве. Я даже не пыталась спастись бегством и вела себя, словно рыба, охотно заглотнувшая наживку.
Работа в музее вдруг перестала интересовать меня, и я с удовольствием принимала приглашения Гленна на ланчи и обеды. Но к скульптуре мы не приступали, хотя проводили вместе довольно много времени. Возможно, дело было в том, что он боялся сразу же подвергать себя такому испытанию. Студия, расположенная за его художественной галереей, ожидала нас, но Гленн не приводил меня туда. Вместо этого мы прогуливались по холодным ноябрьским улицам Нью-Йорка и вели бесконечные беседы. Говорил, в основном, Гленн, и мне порой казалось, что он изголодался по внимательному собеседнику, а поскольку его рассказы были очень увлекательны, я слушала его с восхищением.
Он открыто признался мне, что стал владельцем художественной галереи, потому что понял, что не может сам создавать произведения искусства. Его восхищали работы художников и скульпторов, которые выставлялись там, и он всегда был рад поддержать молодые многообещающие дарования.
На третий вечер нашего знакомства Гленн все же привел меня в свою галерею, когда та была уже закрыта для посетителей. Это была длинная узкая комната, простая и очень красивая, с полированным полом и деревянными панелями, передвигающимися вдоль стен. Такая конструкция позволяла демонстрировать картины при наиболее выгодном освещении. Гленн провел меня по всем залам, с энтузиазмом рассказывая о работах того или иного художника или скульптора. Он выглядел загадочно-прекрасным и в то же время мужественным, и меня бросало в дрожь при мысли о том, что я понравилась этому человеку.
И все же я чувствовала, что он испытывает боль, демонстрируя работы других, а не свои собственные, и это придавало ему в моих глазах еще большую привлекательность. Я страдала вместе с ним, в то же время восхищаясь его храбростью и упорством.
Гленну всего тридцать четыре года. Почему бы ему не начать все сначала? — думала я. Теперь он сможет сочетать вдохновение с мастерством, которое без сомнения присутствовало в его ранних работах. Я почувствовала себя музой, необходимой каждому художнику, которая должна пожертвовать собой ради искусства.
При воспоминаниях об этой галерее у меня перед глазами всегда всплывает одна картина. К сожалению, тогда я еще не знала, что она могла бы послужить для меня предостережением.
На первый взгляд в ней не было ничего примечательного, но она почему-то сразу же привлекла мое внимание. Покрытое льдом зимнее озеро с голыми серыми деревьями по берегам, чистое голубое небо, яркие фигурки конькобежцев… Я скользнула по этой картине коротким взглядом и собиралась уже отойти, как вдруг увидела, что там, в действительности было изображено.
На первый взгляд казалось, что это милая работа художника-примитивиста, но при внимательном рассмотрении маленькие фигурки конькобежцев переставали казаться забавными. Несмотря на яркие одежды, в каждой из них проступало что-то уродливое, а действия были далеки от невинных. Там была девочка, стремительно летящая к каменной насыпи навстречу неминуемой опасности… Маленький мальчик, который толкал другого в костер, разведенный на берегу… Высокий подросток прицелился из ружья в маленького коричневого зверька, пытающегося скрыться среди деревьев. Этот юноша был выписан с особой тщательностью: его клетчатая куртка, синие джинсы, шапка в красно-черную клетку, а возле его ног лежал маленький мешок для дичи и кучка мертвых зверьков, среди которых легко было различить лису, енота, кролика.
Сначала я подумала, что рукой художника водило желание показать жестокую правду жизни, но потом разглядела гораздо большее: эта картина сама словно излучала зло. Каждый маленький трупик был выписан с каким-то патологическим удовольствием, и в этом чувствовалось что-то противоестественное. Тем не менее, это произведение производило очень сильное впечатление.
Я попыталась разглядеть имя художника, но нашла только едва заметные инициалы в правом нижнем углу.