Чудодей

Подействовало. Вейсблатт вскочил, как собака выгреб из моховой подстилки свою винтовку и нахлобучил каску, служившую ему пепельницей. Легкий пепел «амариллы» засыпал ему лицо. Вейсблатт воздел руки к потолку и взмолился:

— Боже, пошли мне крылья!

Крафтчек растрогался, стер с его лица пепел:

— Спокойней, спокойней, сынок. Крылья тебе приладят на воздухе, а то они слишком велики для бункера и ты их тут отшибешь.

Вейсблатт обнял Крафтчека и прижал к себе. Крафтчек был горд.

— Я не больно-то знаю, как с такими обходиться, но дома у нас был один, так он во что бы то ни стало желал быть Иисусом Христом и все время требовал воду, по которой он будет бегать. Мы вдесятером привели его на шахтный пруд, чтоб он ходил по воде. А как он стал тонуть, страх его так пробрал, что ему уж расхотелось быть Христом, он пошел опять в шахту и все долги мне заплатил.

Бой за окопы условного противника был в самом разгаре. Ротмистр Беетц выдумал дьявольскую штуку: враг подобрался к лагерю. Похитил часового. Значит, его люди должны стать твердыми, как камень в верхнебаварских горах. Были выданы боевые снаряды и патроны.

— Хватит играться холостыми. Мы им покажем настоящую немецкую войну!

Станислаус испугался: в ящике, снятом с лошади, были не камушки, как обычно, а матово-желтые ружейные патроны. Господи помилуй!

В условном немецком окопе был отдан приказ атаковать условный окоп русских. Прошло несколько минут. Никто не шелохнулся. Из русского окопа стреляли и стреляли. Свистели пули. Жужжали рикошетирующие снаряды. Приказано было стрелять строго мимо цели, но в стрелково-кавалерийской роте не все были хорошими стрелками.

Одинокая каска появилась над краем «немецкого» окопа и тут же скрылась. Это была бронированная голова командира отделения.

Ротмистр Беетц выскочил из командно-наблюдательного пункта и на своих пивоварских ногах зашагал сквозь щебет пуль. На командном пункте все затаили дыхание, но Беетц целеустремленно шел к самому центру окопа, как будто жужжали не снаряды, а мелкие мушки.

— И ведь ничего с таким не случится, — пробормотал Станислаус.

Уже подойдя к центру «немецкого» окопа, Беетц высоко поднял голову и крикнул в сторону «русского» окопа:

— Стреляйте! Палите что есть мочи, русские суки!

Он присел на корточки, скатился в «немецкий» окоп и напустился на лейтенанта Цертлинга: — Я вас под трибунал отдам, если вы сейчас же не броситесь в атаку как шумовые!

В «немецком» окопе началось оживление. Лейтенант Цертлинг выскочил и пополз по земле, извиваясь как угорь. Командиры отделений за ним. Скоро пространство между окопами уже кишело людьми. Впереди, поблизости от лейтенанта Цертлинга, полз пьяный служака, железнодорожный сторож Август Богдан. Свистели пули. Свистели высоко над головами, так как в «русском» окопе никому не хотелось стать убийцей своих товарищей. Беетц выскочил из окопа, обругал солдат, унтер-офицеров и крикнул «русским»:

— Ниже стреляйте, хватит играться! И, высоко держа голову, сквозь град пуль он направился к командному пункту.

«Почему его никто не пристрелил?» — думал Станислаус и тут же стал орать на свою лошадь, чтобы заглушить собственные излишне громкие мысли.

Лейтенант Цертлинг ползком вернулся в окоп. Он уже нутром чуял неизбежность трибунала. В окопе сидел только один человек. Это был Вейсблатт. Цертлинг выхватил пистолет и выгнал Вейсблатта из окопа.

Август Богдан лежал далеко впереди. Он хотел первым достигнуть «русского» окопа, вскочил, сделал несколько прыжков и вдруг рухнул наземь.

— Ранен в ногу, — констатировал адъютант на командном пункте и передал ротмистру бинокль.

Вейсблатт побежал. Он раскинул руки точно крылья.

— Кря-кря-кря, кря-кря! — закричал он и бросился в яму, рядом с которой лежал выкорчеванный сосновый пень. Пень смахивал на старый зуб.

— Этот спятил! — сказал один из стрелков, использовавший свою лошадь для прикрытия.

— Тот спятил, — гаркнул Станислаус, указывая на командный пункт, где сейчас находился ротмистр. Руки Станислауса дрожали. Дрожь соскользнула к поводьям и через них к лошади, щиплющей траву. Лошадь подняла голову. Станислаус положил руку на теплую лошадиную шею.

Ротмистр опустил бинокль.

— Санитары!

— Кря-кря-кря! — кричал Вейсблатт.

Ротмистр опять поднес бинокль к глазам. Он заметил Вейсблатта.

— Кря-кря!

Беетц снова опустил бинокль и крикнул через плечо:

— Этого шута под арест, сейчас же!

Санитары с носилками через поле битвы кинулись к Богдану. В «русском» окопе кипел ближний бой.

— Урра-а! Урра-а! Урра-а!

Пивовар Беетц вздрогнул от упоения войной. «Русские» были побеждены.

23

Станислаус с куском хлеба передает кандидату в покойники волшебную записку, осуществляет одно из своих чудес и разжигает огонь войны между двумя офицерами.

По возвращении Станислаус сразу же пошел взглянуть на Вейсблатта. В бункере его не было. Крафтчек, сидя на снарядном ящике, ел белую фасоль и плакал. Он оплакивал Богдана. Богдан был мертв. От усердия побежал прямо к смерти. Ему больше не придется ломать голову, почему на переезде в Гурове его заменили колючей проволокой.

— Ладно бы, если б это была настоящая война, — жалобно проговорил Крафтчек, — потому как колонии очень важны, их надо вернуть для мелочной торговли, она уж совсем захирела. — Белая вареная фасолина выкатилась из его плачущего рта, упала ему на колени, а оттуда на пол. Крафтчек посмотрел на нее словно на выпавший зуб.

Станислаус встревожился:

— Где Вейсблатт? Крафтчек продолжал плакать:

— Упрятали, улетел Вейсблатт на своих крыльях туда, куда хотел, в карцер. Поневоле усомнишься в любви к ближнему. — Крафтчек поднял свою ложку. — Святая Матерь Божья, сделай так, чтобы он и впрямь спятил. Никогда я не забуду, как он меня обнял, как дитя мать родную! Бюднер, спроси свои тайные силы. Мало ли, может, его еще можно спасти, и Господь тогда простит мне, что я так прикипел душой к евангелисту.

На другой день, когда Вейсблатт раскрошил горбушку хлеба из своего дневного пайка, в руках у него оказался клочок бумаги. И хотя он был голоден, но страх уже проник ему в кишки, он отложил хлеб и ощупал записочку со всех сторон. Ночь в бункере. Ночь смерти. А тут, быть может, жизнь присылает ему весточку, и напрасно — он не может ее прочесть. Еще никогда в жизни Вейсблатт не думал и не поступал так нормально, как теперь в этом бункере, под землей, под нагромождением сырых стволов. Жизнь вливалась в его жилы, смывая все умозрительные рассуждения, все лихорадочные желания. Он ощупал стены бункера, сделал это расчетливо, планомерно — и обнаружил, что между сырыми стволами напихан мох, чтобы не было сюда доступа ни свету, ни воздуху. Практическая сметка его отца, которую он, студент и поэт, попросту презирал, вдруг проснулась в нем. Он нашел самый широкий паз и принялся выщипывать оттуда мох, аккуратно и методично.

К полудню Вейсблатт проделал дыру для света. И смог наконец прочесть тонкие строчки на листке, посланном ему сюда, во мрак, вместе с хлебом. Должно быть, записку писал его товарищ Бюднер. Инструкция к спасению. Вейсблатт должен себя спасать? Разве он не готовился к великому Ничто, разве не убедил себя в бесполезности жизни? Разве он не был философом и достаточно хладнокровным человеком, чтобы, если суждено, достойно встретить смерть и даже сказать ей «милости просим»? Выходит, нет, раз он так благодарен Станислаусу, раз отвешивает низкий поклон во тьме и бормочет:

— Бюднер, позволь мне называть тебя другом.

Под вечер часовой с гауптвахты умолил лейтенанта Цертлинга наведаться в карцер. Вейсблатт уже несколько часов подряд фальцетом выпевает: «Хочу увидеть лейтенанта Цертлинга, хочу увидеть невесту. Аллилуйя, крылья растут, я хочу видеть лейтенанта Цертлинга, эту невесту в сапогах!» При этом Вейсблатт хлопает руками по стенам. Лейтенант Цертлинг велел отпереть бункер. Вейсблатт закрыл глаза руками. Руки были окровавлены, он ободрал их о балки, выстукивая в такт своим песнопениям. И лицо Вейсблатта тоже было все испачкано кровью.