Ребенок

Один дом. Одна семья. Одна жизнь. Жизнь во всей ее полноте: с наукой и любовью, высоким искусством и простыми человеческими радостями, спортом и книжной пылью, поездками по городам и весям и многолетним корпением за письменным столом. Юность, зрелость и старость с радостью раскрыли здесь друг другу объятия, и весь университет насквозь пронизан духом творческого цветения. Открываешь тяжелые двери – и в прохладе невообразимо толстых стен ты становишься частью теплой и доброй вселенной, которая готова вскружить тебе голову, напитать и ум и сердце и вознести к самому шпилю в вихре славы или просто оставить в одухотворенном человеческом хороводе. Я раскинула руки, готовясь вот-вот закружиться на высоте шестнадцатого этажа, на самой вершине Воробьевых гор.

Это мой дом, моя семья и моя судьба. Мне предстоит учиться в другом корпусе – старом историческом здании университета в самом центре Москвы, но тем не менее я буду жить с домом-святилищем и домом-муравейником одной жизнью. Мне будут принадлежать все сокровища науки, вся красота искусства, вся радость общения с людьми и все бескрайне далекие перспективы, на которые открывается вид с Воробьевых гор.

Антон вернулся – и мы упали обратно на лифте (в первую секунду пол буквально вырвался у меня из-под ног). Затем я опять вприпрыжку бежала по бесконечным переходам, окончательно теряя ориентацию, полувися у Антона на руке и взахлеб рассказывая о том потрясающем виде на Москву, что мне открылся из университетских окон. Через пару минут я запросила пощады – мой спутник шагал чересчур размашисто.

– А мы уже пришли, – заверил Антон, уводя меня по ступеням куда-то вниз, прямо в сладкое облако запахов еды.

Я не помню, что мы тогда ели, но мне эта еда показалась нектаром и амброзией, а Антон охарактеризовал ее как «обычное черт-те что». Десерт же, на мой взгляд, был слишком хорош даже для небожителей: корзиночки из песочного теста с начинкой из джема и стоящих горкой взбитых белков. Я снимала вершину горки губами и таяла от счастья быстрее, чем облачно-белая масса у меня во рту.

– А у тебя красивое имя, – сказал Антон, глядя на меня с пристальной улыбкой.

– Да, ничего, – согласилась я.

– И-н-н-а… – Он протянул мое имя так, что оно зазвенело гитарной струной. – Необычно. Ты и сама должна быть какая-то иная, ни на кого не похожая…

Я опять почувствовала прикосновение сахарных иголок.

– Откуда ты?

– Из Пятигорска.

– У вас там и правда пять гор вокруг?

– Правда: Машук, Эльбрус…

– Эльбрус тоже виден? А меня там на вершине ты никогда не замечала? На горных лыжах, в красно-белом комбинезоне.

– А шапочка у тебя была какого цвета?

– Я без шапочки катаюсь.

– Значит, это был не ты.

Мы хохотали без малейшего стеснения, заставляя оборачиваться всех соседей по столовой.

– А ты москвич?

– Sure.

– Что?

– Конечно, говорю.

«А что же ты делал возле общежития? Да еще утром?» – этот вопрос я не задала, потому что знала на него ответ. Знала, но слышать не хотела. Если я этого не услышу, значит, этого как будто не было. Не было и не будет, потому что сейчас Антон сидит рядом со мной, а заглядывать в будущее я не желаю. Я и так знаю, что будущее мое светло, словно озаренное вечным рассветом.

Обратно мы возвращались совсем не той дорогой, которой пришли в «святилище». Антон не стал подниматься наверх из столовой, а повел меня подземными лабиринтами мимо кухонь и университетского отделения милиции, так что мы вышли на поверхность из совершенно незаметной снаружи каменной складки огромного здания. У меня было такое чувство, что мой спутник, как Орфей Эвридику, вывел меня на поверхность земли из подземного мира. На мне теперь вечно будет лежать печать соприкосновения с чем-то неизмеримо великим и таинственным.

Распрощались мы на платформе метро.

– Напомни еще раз, в какой ты комнате живешь, – тихо сказал Антон, обводя пальцем контур моего уха.

Я напомнила. Теперь его палец играл моей серьгой.

– Когда у тебя следующий экзамен? Я приду вечером тебя поздравить.

Я сказала. В горле у меня слегка пересохло.

– Ну, пока! – Как и в начале нашей встречи, он поцеловал меня в щеку, а мне отчаянно захотелось его обнять. На этом мы разошлись по разным поездам.

Через день я шла на экзамен, чувствуя себя так, словно я еду на белом коне, а дорогу мне устилают цветами. Второй встреченный мной в жизни Мужчина ясно дал понять, что Москве я желанна также, как желанна ему самому. А Москва желанна мне – значит, мы с этим городом нашли друг друга…

– Абитуриенты, заходите, пожалуйста!

Я бестрепетно шагнула в распахнувшуюся дверь, не смущаясь даже тем, что немного поторопилась. К тому времени я уже знала, что лучше всего приходить на экзамен к самому началу (пока преподавателям не с чем тебя сравнивать) и сдавать его в первой пятерке отвечающих, лучше всего пятой по счету (больше всего времени на подготовку). В своей пятерке я оказалась третьей и радостно напомнила себе, что три – счастливое число.

– Берите, пожалуйста, билеты.

Я спокойно протянула руку, не пытаясь повысить «счастливость» билета разнообразными ухищрениями: тянуть его левой рукой вместо правой, просить преподавателя самого вытянуть мне билет, брать тот, что лежит самым нижним в кучке…

Я перевернула судьбоносную белую бумажку, но не увидела ничего, кроме номера. Однако у моего билета был номер «7», а более счастливого сочетания, чем три и семь, нельзя было себе представить. К тому же седьмого июня был мой день рождения – знаки расположения ко мне судьбы сыпались отовсюду.

– «Символизм в поэме Блока "Двенадцать"» и «Сюжет и композиция драмы Островского "Гроза"», – огласил преподаватель. – Садитесь, готовьтесь. Вопросы есть?

Я покачала головой, буквально падая на указанное мне место. Вопросов у меня действительно не было, но не было и ответов. Когда читаешь «Двенадцать», то действительно бродишь между символов, словно в лабиринте. Но как об этом рассказать, чтобы ответ прозвучал не в стиле анекдота про Чапаева, поступавшего в военную академию: «…Я понимаю, что 0,5 и 0,5 будет литр, а по-научному сказать не могу!..»?

«Гроза»… Всегда терпеть не могла эту пьесу за редкую прямолинейность и отсутствие подтекста. Свекровь тиранила невестку, та терпела-терпела, да и утопилась. Обычная бытовуха, такого и в наше время полно (правда, современная Катерина скорее утопила бы саму свекровь, а с мужем просто развелась). Не знаю, зачем эту пьесу вообще было писать, и тем более не понимаю, зачем мне рассказывать о ее сюжете и композиции…

– Кто следующий? Кажется, вы третьей брали билет?

Я дернулась, как марионетка, чувствуя, что судьба резко натянула мою нить. Не пытаясь оттянуть время, я шагнула к преподавательскому столу. Надо просто успокоиться и пойти на поводу у своего языка, смогла же я буквально по наитию написать сочинение!

– Поэма Блока «Двенадцать», – начала я наобум, – была написана в непростое время. Шла революция, в стране была разруха, а в умах – разброд и шатания…

Говоря это, я с ужасом чувствовала, что мои слова, вместо того чтобы стать блестящей, тонкой рапирой и наповал сразить экзаменатора, принимают форму первобытного, грубо отесанного зубила. С таким еще можно пойти на мамонта, но попробуй одолей им профессора или доцента!

– Эти разброд и шатания Блок запечатлел в поэме в виде символов, а поскольку сам он принадлежал к символизму как литературному течению, ему это легко удалось…

Первобытное зубило на глазах превращалось в простой булыжник. Экзаменатор слушал меня с абсолютно непроницаемым лицом.

– Вот, например, образ голодного пса, который стоит на перекрестке…

– Простите, кто стоит: пес или образ?

– Пес. В виде образа.

– Так… И зачем они там стоят?

– Затем, что Блок хотел показать, насколько стоящий рядом с псом буржуй похож на этот образ.

– Давайте на секунду прервемся. Скажите, пожалуйста, какие символические образы вам больше всего запомнились при чтении поэмы?