Прислушайтесь к городу…

Паршенков вдруг обиделся:

— Как это не справлюсь? Очень даже справлюсь.

— Ну вот и договорились. Занимайте рабочее место, товарищ сержант, и за дело. Иного решения я от вас и не ожидал.

Паршенков смотрел изумленно. Меньше всего он сам ожидал этого решения.

Так однажды, несколько неожиданно, но, как оказалось, навсегда, вошел в жизнь подмосковной милиции один из ее лучших инспекторов старший участковый инспектор капитан милиции коммунист Иван Николаевич Паршенков.

И побежали милицейские будни.

Станция Зеленоградская. Лес направо, лес налево. Курортная сторона, обитель традиционного отдыха москвичей. Лука горизонта в проеме леса, мечущая электрички, как стрелы. И гомон птиц. И говор людей. И диссонансом грязная брань выпивох, атакующих пивную палатку. И вдруг как сигнал тревоги среди выпивох: «Паршенков!»

Милицейский «газик» катит. А в нем Паршенков, шофер-милиционер. Кому рукой махнет. Кому улыбнется. И тот ему улыбкой ответит. На кого нахмурится — со вчерашнего дня в загуле, — и тот спешит скрыться с глаз долой. Возле пивнушки тишина. «Газик» проезжает мимо. Паршенков больше не улыбается. Он в задумчивости. Почему это, где милиционер, там и порядок. Нет его — и мамаево побоище в масштабах забегаловки? Неужели люди сами среди себя не могут навести порядок? Могут. Но не все еще сознают, что могут. Там, где сознают, ему, Паршенкову, делать нечего.

Выпивохи, облепившие «деревяшку», хоть и притихли, но смотрят на Паршенкова косо. И откуда он только, взялся, этот шофер-милиционер? Не успеешь, осушив на троих емкость, приступить к выяснению отношений с «коллегами», он тут как тут: «Имя, фамилия, должность?..» Нюх у него, что ли, на происшествия?

«Нюх, именуемый бдительностью», — проезжая мимо пивнушки, мысленно дискуссирует Паршенков с бражниками.

Вот так и «катал» он год за годом по поселку, наводя порядок и нагоняя страх на тех, кто этот порядок нарушал.

Было — давно, но было — план выручки подгонял, — иные питейные заведения открывались в поселке ни свет ни заря. И на них, как бабочки на огоньки, слетались выпивохи со всего Подмосковья. Ни свет ни заря вставал и Паршенков.

— Ты куда? — традиционно спросонок спрашивала жена.

— «Бабочек» ловить, — отвечал Паршенков, и жена спешила на кухню: не отпускать же мужа голодным. Потом, отпустив, думала о мужниной службе. Ну и служба! До всего ей дело. Теперь вот за залетных бабочек каких-то взялся. Наверное, вредящих природе. В порядке субботника, что ли, помощь сельскому хозяйству? На судьбу, то и дело отрывавшую от нее мужа, она не сетовала. Знала, за кого шла. Да и Ваня, посватавшись, предупредил:

— За милиционера идешь, помни.

А она ему:

— Сперва за человека, потом за милиционера.

За столом, уставленным кружками, как кеглями, испитой человек. И Паршенков возле него. Невысок, но плотен и крепок. Не грозит, а бояться заставляет. Такому не ответь…

— С дежурства или, наоборот, на дежурство?

— Наоборот, — хрипит испитой.

— Куда, если не секрет? — интересуется инспектор.

— Секрет. Объект оборонного значения. А я вас чем, собственно, заинтересовал?

— Сходством. Очень вы с одним человеком сходны. Ищем мы его, а найти не можем. Вот я и хочу удостовериться, что вы — это не он.

— Не я, не я… То есть он — это не я.

— Паспорт?

Испитой разводит руками и, понимая, что сопротивляться глупо, покорно следует в отделение милиции. Там звонят куда надо и поздравляют Паршенкова с задержанием чемпиона по нарушению паспортного режима. Оформляют задержание, и Паршенков продолжает обход участка.

Ночь. Но светло как днем. От луны и уличных фонарей. Самое сонное время. Но Паршенкову не спится. Не от бессонницы, нет, от злости на магазинных воров. То галантерею «возьмут», то гастроном обчистят… Да что же это за магазины такие, которые так легко «взять»? Вот на пути один. Подошел, посветил фонариком и чуть не рассмеялся. На двери, как на щеке, крошечная родинка замочка. Мизинцем сковырнуть можно. Может, с умыслом повешен? В расчете на жулика. Заберется жулик в магазин, «отоварится» на грош, а на него потом хоть миллион вешай. Что же делать? Оставить все как есть до утра? Не в обычае Паршенкова. Он звонит в отделение и просит прислать дружинников из оперативного отряда. Заодно вызывает и магазинное начальство. И когда все собираются, показывает фокус — «укрощает собачку», которая лишь на словах «не лает, не кусает, а в дом не пускает». Впустила запросто, едва он за дужку взялся. А может, та дужка ни на чем и не держалась?

Составляет протокол, укрепляет запор и продолжает обход участка. Утром Паршенков даст ход делу, которое про себя сформулировал так: «Об усилении охраны магазинов в профилактических целях». В профилактических! Чтобы не дать ворам ходу.

— Товарищ Паршенков…

— Слушаю, товарищ начальник!

— Сдать дела… — Сердце у Паршенкова падает: отстраняют! — И в Москву, на сборы. На три месяца.

Тот же кабинет три месяца спустя.

— Товарищ начальник! Сержант Паршенков со сборов прибыл и готов приступить к исполнению своих служебных обязанностей.

— Вы знаете каких?

— Шофера-милиционера, товарищ начальник.

— Увы, товарищ Паршенков, пока вы учились, это место уже заняли.

— А со мной что? А я как же?

Глаза у начальника смеются.

— Вам, товарищ Паршенков, придется смириться с другой должностью.

— С какой же? — теряясь в догадках, хмурится Паршенков.

— С должностью участкового инспектора. Поздравляю!

И сразу лавиной дела: Паршенков туда, Паршенков сюда. Там — кража, здесь — драка. Расследуй, наказывай, спасай. Спасай? Да милицейское ли это дело? Милицейское — наказывать. Нет, не только. И спасать тоже. Вот только как? Педагогу легче. Он во всеоружии знаний. А милиционер? Ну, скажите, какой из него, Паршенкова, Песталоцци? Самый настоящий, если, конечно, его жизненная и философская позиция не ограничивается старорежимным «держать и не пущать». Педагог ли он, Паршенков? Армия убедила — педагог. А милиция? Милиция еще не сказала своего слова. Случая не было. Но случай вскоре представился.

Зачастила к нему некая Ермолаева, местная жительница. И что ни визит, то новая жалоба на сына: озорует, нигде не работает. Зачастил и он к Ермолаевым. И вроде бы небезуспешно. Вроде бы пронимать стали его задушевные беседы сына Виктора: день держится, неделю, месяц, а там опять в загул. И все псу под хвост — покой, работа, здоровье. Задумался Паршенков. Что с парнем делать? Свести в пивнушку, показать, куда парень катится? Он и сам небось нагляделся на тех, кто потерял человеческий облик. И все же катится. Ужасается небось того, что ждет его, а удержаться не может. А почему? Потому, что веру в себя потерял. Вот бы веру ему эту вернуть.

И Паршенков решился. Нанес Виктору очередной визит и, застав парня трезвым, пригласил в… гости.

Виктор хмыкнул: в гости! В отделение, должно, волочет. Ну и пусть. С чем возьмет, с тем и отпустит. Его, Виктора, уже не перекуешь.

Пришли на стройку. Стали в сторонке. Виктор помозолил глазами леса и отвел взгляд.

— Чего пришли? Если на работу устраивать, так я от этой воздержусь. Имею право выбора. По Конституции.

— А тебя сюда и не возьмут, — сказал Паршенков. — По пути зашли. Одного человека повидать надо.

Тут дети набежали. И в три голоса:

— Па-па!..

Из дверного проема здания, еще не успевшего нахлобучить шапку-крышу, человек вышел: высок, тонколиц, синеглаз. Заулыбался детям и как-то еще красивей стал. Повесил всех троих на шею и закружил каруселью. Опустил и спросил:

— Вы чего?

— Мамка сказала, пораньше приходи, у нее день рождения.

— Помню, помню, — и высокий, наклонившись, показал что-то детям.

— Часы!

— Тс! Мамке ни слова. Сюрприз.

И дети убежали.

Синеглазый оглянулся и заметил Паршенкова. Улыбнулся:

— За мной по старой памяти?

— По новой, по доброй, — улыбнулся в ответ Паршенков, — к детдомовцам хочу пригласить. О своей профессии рассказать.