Письма из Лондона

Более того, когда французы тужатся ответить на атавистический пер Деж и охальные шуточки собственным эквивалентом, результат никак нельзя назвать выдающимся. В начале этого года французский профессор, пишущий под националистическим псевдонимом Шантеклер [185], издал сатирическую английскую грамматику, озаглавленную Pour en Finir Avec L'Anglais [186]. О тяжеловесном юморке этой антологии можно судить по списку Полезных Выражений, которые могут понадобиться вам в британской гостинице («Горничная входит в стоимость?», «Тут под простынями крыса. Это нормально?») и в бакалее («У вас яйца тухлые», «У вас бананы слишком зеленые», «Засуньте их себе в задницу», «Гляньте-ка, моя собака от этого нос воротит»). А вот несколько пассажей о нашем национальном характере — привлекающих внимание и стремящихся оправдать издательский вынос на суперобложку «Книга, Которая Позорит Англию!». Мы, согласно Шантеклеру, «самый грязный, двуличный и развратный из всех народов», «скоты и пьяницы», обуреваемые «пуританскими комплексами». Мы неразговорчивы до степени немоты; наша знаменитая любовь к животным объясняется исключительно тем, что мы «ощущаем себя на той же ступени развития, что и они»; а наша образовательная система призвана раскрыть нашу природную склонность к телесным наказаниям и содомии. Это, можно сказать, стандартный набор обвинений — бывший французский премьер-министр Эдит Крессон также публично обвиняла нас в недостаточном поощрении гетеросексуальности, — хотя Шантеклер забывает еще один популярный французский упрек: англичане одеваются как голытьба, а уж нижнее белье у них — это вообще слезы. Также не упомянута скаредность. (Это давняя притча во языцех. Австралийцы, смешав в одну кучу нашу баснословную скупость и негигиеничность, отчеканили недурственное двойное оскорбление: англичане, говорят они, «хранят свои деньги под мылом».)

Профессор изгаляется и так и эдак, но куда там ему до настоящей английской зубодробительности — кишка тонка. Вот, например, как начинается его книга: «Я всегда был англофилом и американофилом, до такой степени, что окружающие часто упрекали меня в этом. Однако ж — кого люблю, того и бью». Безнадежно: никакой злобы в этом гаврике нет и в помине. Более того, его постоянно подводит очень французское предпочтение тщательно продуманного и элегантного подкалывания тупому оскорблению. Столкнувшись с тайной, каким образом англичанине умудряются размножаться, профессор предлагает следующее логичное — да что там, картезианское — решение. Да, они пуритане, и, да, они содомиты; однако ж одновременно они — алкоголики. Ergo, ответ должен быть таким: алкоголь помогает им преодолеть их пуританство в плане секса; и попутно от алкоголя мозги у них встают набекрень, они промахиваются — и по ошибке оплодотворяют все что нужно; нация продолжает бухать дальше. Что и требовалось доказать. Разве может здравомыслящий англичанин обидеться на это?

Тоннель под Ла-Маншем включает в себя самый длинный в мире подводный отрезок пути (24 мили) и является изумительным образчиком инженерного искусства. Железнодорожное сообщение избавит нас от докуки и ералаша аэропорта и предложит заманчиво бесшовный переезд из Лондона в центр Парижа или Брюсселя. А если мы за рулем, то Le Shuttle сэкономит тридцать или сорок минут по сравнению с паромом Pride of Calais. Но оба они, на мой взгляд, в конечном счете лишат нас чего-то гораздо более важного: ощущения пересечения Ла-Манша. С тех пор как тридцать пять лет назад наш семейный Трайамф Мейфлауэр [187]на лебедке был перенесен из ньюхэвенских доков в недра дьеппского парома, я проделывал это путешествие бесчисленное количество раз, но по-прежнему помню ощущение тихого благоговения, охватившее меня в тот самый первый раз. Сначала — тщательно соблюденный ритуал погрузки, потом — пробежка с широко раскрытыми глазами вокруг палубы, недоверчивый осмотр люлек со спасательными шлюпками, шпоночные соединения которых казались закатанными под пятьдесят четыре слоя краски, рев саксофонных басов в момент отшвартовки, замирание сердца, когда понимаешь, что дальше — открытое море, где нет никаких волноломов, первые брызги водяной пыли в лицо, обнаружение в туалетах дополнительных ручек, чтобы не дай бог не вывалиться или не провалиться в толчок, силуэты орущих чаек на фоне удаляющегося суссексского берега. Затем — срединный проход — земли уже не видать, море берется за дело всерьез, свет потихоньку меняется (смотреть на север с французской стороны — более впечатляюще, чем смотреть на юг с английской), и ты машешь редким встречным кораблям с таким исступлением, будто плывешь на плоту «Медуза». Наконец — медленное приближение к французскому берегу, тревожное посасывание под ложечкой, пустая песчаная коса, церковь на вершине утеса, без сомнения, посвященная покровительнице рыбаков, удильщики на волнорезе, недовольно поднимающие глаза, когда зыбь от твоего корабля начинает качать их поплавки, затем скрипение туго натянутых мокрых канатов и внезапное предвкушение первого французского запаха — который оказывался смесью кофе и дезинфицирующего средства для мытья полов.

Это чувство переезда — психологическое переключение передачи, необходимую паузу — можно было ощутить почти до самого последнего времени, но затем новое поколение паромов значительно обесценило этот опыт. Во-первых, эти новые плавучие вавилоны были намного крупнее, однако, парадоксальным образом, чем больше пассажиров они перевозили, тем меньше пространства оставалось на палубе: всего пара узких проходов, тропинки для клаустрофобов. Море, таким образом, оказывалось теперь словно бы за двойными стеклами. Во-вторых, эти большие суда были гораздо более устойчивыми — что уменьшало количество рвоты. Без сомнения, продажи билетов вследствие этого пошли вверх, но что же это за переезд такой, если в нем нет рвоты (и зрелища того, как другие это делают)? В-третьих, паромы стали развлекательными центрами и мегамоллами: мы уже не столько плаваем, сколько подбираем то, что плывет нам в руки. Современный пассажир, пересекающий Ла-Манш, путешествует ради того, чтобы наслаждаться морем, не более, чем нелегальный игрок отправляется в офшорное казино ради того, чтобы восхищаться кораллами. Паромные компании запросто предлагают горящие билеты для пассажиров без мест туда-обратно за Ј 1, и, по словам представителя «Ховерспид» [188]Ника Стивенса, «пересечение Ла-Манша лишается материальности. Это альтернатива Хай-стрит [189]». Суда превратились в галдящие базары, запруженные суетящимися, орущими во все горло охотниками за скидками: поставьте идею распродажи рядом с идеей бухла, и англичане (это и без всякого Шантеклера ясно) тотчас же сорвутся с цепи.

Да и вообще — куда нынешним переездам до тех, что были раньше. Вовсе не нужно быть ненавистником Европы или ксенофобом, чтобы с любовью относиться к идее границы. Наоборот: мне кажется, что чем больше Европа интегрируется экономически и политически, тем больше каждая страна должна подчеркивать свою культурную обособленность. (Французы абсолютно справедливо в недавних переговорах по GATT [190]потребовали «исключить культуру» из числа вопросов, нуждающихся в правительственных субсидиях: вот поэтому у них есть киноиндустрия, а у нас только горстка независимых киношных индивидуумов.) Границы, таким образом, полезны. Хорошо, что тебе напоминают, что «здесь» — место, откуда ты уезжаешь, место, откуда ты, тогда как «там» — место, куда ты собираешься, не то, откуда ты, и где все по-другому. Одно дело знать это, другое — когда тебя заставляют это почувствовать. Пересечение границ в старой Восточной Европе не доставляло каких-то особенных удовольствий, но одна вещь, которую они всегда хорошо делали, — это заставить тебя почувствовать чужаком. Ты не отсюда, давали понять эти люди в странной униформе, и поэтому мы смотрим на тебя с подозрением: ты виновен, пока не подтвердишь свою невиновность, и здесь ты не найдешь того богатого ассортимента теплого пива, которое любишь пить дома. Я помню, как переезжал однажды с приятелями-студентами в середине шестидесятых микроавтобусе из Польши в Россию и как русские пограничники заставили нас уничтожить то крошечное количество свежих фруктов и овощей, которое мы везли с собой: другими словами, наш обед. Тогда это казалось бессмысленным и запугивающим, но теперь, при оглядке назад, представляется зловещим уроком: нет, сказано было нам, Польша кончилась, здесь вам другие правила. Примерно в то же время один мой друг отправился на каникулы в Албанию. Пуританин по натуре, не испытывавший антипатии к режиму Тираны, он намеренно перед отъездом оболванился, чтобы его не приняли за упаднического хиппи. Отродясь не видел, чтоб у него были такие короткие волосы; но на въезде из Югославии они выволокли моего друга с полки, усадили его прямо на таможенном посту в деревянное кресло, сбрили те полторы шерстинки, которые сумели отыскать, а затем влепили ему штраф, трехкопеечный, просто чтобы впредь неповадно было.

185

Шантеклер — (галльский) петух, персонаж одноименной пьесы Эдмона Ростана.

186

«Окончательное решение английского вопроса» (фр.).

187

«Трайамф» — марка английского легкового автомобиля; «Мейфлауэр» — название судна, на борту которого в 1620 г. в Северную Америку прибыла одна из первых групп английских колонистов.

188

Пассажирская компания; ее суда на воздушной подушке курсируют через Ла-Манш по маршрутам Дувр — Булонь и Дувр — Кале.

189

Название главной торговой улицы во многих городах.

190

General Agreement on Tariffs and Trade — Генеральное соглашение по таможенным тарифам и торговле стран Атлантического союза.