До того, как она встретила меня

Джулиан Барнс

«До того, как она встретила меня»

Посвящается Пат

Человек пребывает в сложном положении, так как, по сути, природа наградила его тремя различными видами мозга, которые, несмотря на огромные различия в структуре, должны функционировать совместно и держать связь друг с другом. Старейший из них в основе своей — мозг пресмыкающихся. Второй был унаследован нами от низших млекопитающих, а третий — результат позднейшего развития млекопитающих, и он… сделал человека именно человеком. В аллегорическом смысле эти три мозга один в другом можно представить себе так: когда психиатр приглашает пациента лечь на кушетку, он просит его вытянуться во всю длину рядом с лошадью и крокодилом.

Il vaut mieux encore être marié qu'être mort.

1

ТРИ КОСТЮМА И СКРИПКА

Когда Грэм Хендрик в первый раз наблюдал, как его жена совершает адюльтер, он ничего против не имел. И даже поймал себя на том, что весело посмеивается. Ему и в голову не пришло прикрыть ладонью глаза дочери.

Конечно, тут не обошлось без Барбары. Барбары, его первой жены, не путать с Энн, второй женой — той, которая совершала адюльтер. Хотя, естественно, в тот момент он это адюльтером не считал. То есть реакция pas devant [1]казалась неуместной. И в любом случае время все еще было медовое, как его называл Грэм.

Медовое время началось 22 апреля 1977 года в Рептон-Гарденс, когда Джек Лаптон познакомил его с девушкой-парашютисткой. Он уже выпил в третий раз с начала вечеринки, но алкоголь никогда не помогал ему расслабиться, и едва Джек их познакомил, что-то у него в мозгу щелкнуло и автоматически изгладило ее имя из его памяти. Вот что случалось с ним на вечеринках. За пару лет до этого Грэм эксперимента ради попробовал повторять названное ему имя вслух, пока они пожимали руки друг другу. «Привет, Рэйчел», — говорил он, и «Привет, Лайонел», и «Добрый вечер, Марион». Но выяснилось, что мужчины в этом случае принимают тебя за гомосексуалиста и держатся с опаской, а женщины вежливо спрашивают, не из Бостона ли ты, или, может быть, исповедуешь позитивное мышление? Грэму пришлось отвергнуть этот способ и вновь начать стыдиться за свой мозг.

В этот теплый апрельский вечер, прислонясь к стеллажу Джека, вдали от водоворота щебечущих курильщиков, Грэм вежливо смотрел на все еще безымянную женщину, ее белокурые аккуратно подстриженные волосы и карамельно-полосатую блузку, возможно, шелковую, откуда ему было знать?

— Должно быть, интересная жизнь.

— Да, совершенно верно.

— Вы, должно быть… много путешествуете.

— Да, много.

— Устраиваете показательные выступления, я полагаю. — Ему представилось, как она кувыркается, пронизывая воздух, и багряный дым с шипением бьет из канистры, привязанной к ее ноге.

— Ну, это не совсем по моей части.

(А по чьей же части?)

— Однако это же опасно.

— Что… вы о полетах? — Поразительно, подумала Энн, как часто мужчины боятся самолетов. Ей они никаких опасений не внушали.

— Нет, не сам полет, а дальнейшее… прыжок.

Энн вопросительно наклонила голову набок.

— Прыжки. — Грэм поставил стопку на полку и замахал руками вверх-вниз. Энн еще больше наклонила голову набок. Он схватил среднюю пуговицу своего пиджака и резко по-военному дернул вниз.

— А! — сказал он наконец. — Я думал, вы парашютистка.

Нижняя часть лица Энн сложилась в улыбку, затем скептическая жалость в ее глазах медленно сменилась веселыми смешинками.

— Но Джек сказал, что вы парашютистка, — повторил он, будто повторение со ссылкой на авторитет гарантировали возможность, что это все-таки правда. Без сомнения, еще один пример того, что Джек называл «поддать вечеринке жару, старый ты хрен».

— Следовательно, — подхватила она, — вы не историк и не преподаете в Лондонском университете.

— Господи, конечно, нет, — сказал Грэм. — Неужели я выгляжу как профессор?

— Я не знаю, как они выглядят. Разве не как все прочие?

— Нет, — свирепо сказал Грэм. — Они носят очки и коричневые твидовые пиджаки, и плечи у них сутулые, а характеры подлые и завистливые, и все они пользуются «Олд спайс».

Энн смерила его взглядом. Он был в очках и в коричневом вельветовом пиджаке.

— Я специалист по мозговым операциям, — сказал он. — То есть не совсем. Но я пролагаю путь наверх. Сначала надо напрактиковаться во всяком прочем, это понятно. Сейчас я на плечах и шеях.

— Наверное, интересно, — сказала Энн, не решив, до какой степени ему не следует верить. — И должно быть, трудно, — добавила она.

— Да, трудновато. — Он поправил очки на носу, сдвинув их вбок, а затем водворил точно на прежнее место. Он был высоким, с удлиненно-квадратным лицом и темными каштановыми волосами, прихотливо тронутыми сединой, словно кто-то вытряс ее из засорившейся перечницы. — И к тому же опасно.

— Ну еще бы!

(Неудивительно, что у него такие волосы.)

— Самая опасная часть, — объяснил он, — это полеты.

Она улыбнулась. Он улыбнулся. Она была не только хорошенькой, но и симпатичной.

— Я покупатель, — сказала она. — Покупаю готовую одежду.

— Я преподаватель, — сказал он. — Преподаю историю в Лондонском университете.

— Я маг, — сказал Джек Лаптон, подрейфовав на периферии их разговора, а теперь вставляя бутылку в его середину. — Я преподаю магию в Университете Жизни. Вина или вина?

Оглядываясь на прошлое, Грэм с пронзительной ясностью видел, насколько обмелела его тогдашняя жизнь. Разве что пронзительная ясность всегда составляла обманчивую функцию оглядывания на прошлое. Ему тогда было тридцать восемь — пятнадцать лет брака, десять лет занятия одной и той же работой, наполовину выплаченная эластичная закладная. И половина жизненного пути, полагал он, уже ощущая, как начинает спускаться под уклон.

Не то чтобы Барбара видела это именно так. Да и он не объяснил бы ей именно так. Возможно, в этом заключалась половина беды.

В то время он еще питал к Барбаре теплое чувство, хотя никогда по-настоящему ее не любил, и по меньшей мере уже пять лет их отношения не вызывали у него ни гордости, ни даже интереса. Он питал теплое чувство к своей дочери Элис, хотя, к его удивлению, более сильных эмоций она никогда у него не вызывала. Он был рад, что она хорошо учится, но сомневался, действительно ли эта радость чем-то отличается от облегчения, что она не учится плохо. Как определить? Теплое чувство от обратного вызывала у него и его работа, хотя с каждым годом оно становилось чуть прохладнее по мере того, как его студенты становились все более мелкотравчатыми, все более-бесстыже, ленивыми и все более вежливо-неприступными.

На протяжении всех пятнадцати лет его брака он ни разу не изменил Барбаре, так как считал супружескую неверность непорядочностью, а к тому же — представлялось ему — и из-за отсутствия соблазна (если раскрепощенные студентки закидывали перед ним ногу на ногу, он предлагал им более сложные темы для эссе, и они распространили слух, что он — рыба замороженная). И точно так же он никогда не думал о том, что может сменить работу, и сомневался, что найдет другую, с какой сможет справляться так же легко. Он много читал, он работал в саду, он решал кроссворды, он оберегал свою собственность. В тридцать восемь это уже ощущалось как почти уход на пенсию.

Но когда он познакомился с Энн — не в тот первый момент в Рептон-Гарденс, но позднее, когда он уломал себя пригласить ее в ресторан, — забрезжило ощущение, будто внезапно восстановилась давно оборвавшаяся линия связи с ним двадцатилетним. Вновь он почувствовал себя способным на безрассудство и идеализм. И еще он чувствовал, будто его тело вновь обрело существование. Под этим он не просто подразумевал, что глубоко наслаждается сексом (хотя и это тоже), но он перестал рассматривать себя просто как мозг, помещенный в контейнер. Минимум десять лет он находил все меньше применений для тела; все наслаждения и эмоции, прежде будто рвавшиеся вон из кожи, отступили в тесное пространство внутри его головы. Все, что он ценил, творилось между его ушами. Разумеется, он приглядывал за своим телом, но с той же машинальной безразличной заботливостью, какую уделял своей машине. Эти оба объекта требовалось обеспечить горючим и мыть через разные интервалы; иногда с обоими случались поломки, но обычно легко ремонтировались.

1

Здесь: задним числом (фр.)