Страница 9 из 46
— А что вы от меня хотите? — прервала Лизавета Сергеевна поток откровений, который ей был неприятен. Почти каждое лето она выслушивала от Волковской душераздирающие признания. Не было лета, чтобы та не влюбилась в кого-нибудь: и в Крауза она была влюблена уже, и, грех сказать, даже в отца Владимира. «Боже, как пошло! — думала Лизавета Сергеевна. — Сплошной водевиль. Вот так и я…» И вдруг ее пронзила мысль: а что если упомянутый «мальчик» — это Nikolas?!
— Милая, помогите! — продолжала Волковская. — Скажите мужу, что хотите его видеть: он решил завтра увезти нас домой. Придумайте что-нибудь! Я не переживу разлуки, там нам трудно будет встречаться незаметно.
— Да кто он?
— Один из ваших гостей. Не старайтесь узнать больше, я не хочу обременять вас. Помогите, иначе он увезет нас завтра!
По правде говоря, хозяйка дома была не против того, чтобы Волковские уехали. Юрий Петрович что-то хандрил, больше прежнего жаловался на жизнь. Наталья Львовна надоела жеманством и бесконечным кокетством с молодыми людьми. Мими и Зизи были бесцветны и скучны, и приходилось тайком уговаривать мальчиков приглашать их танцевать и уделять им хоть какое-то внимание. Но предположение, что объект любви Натальи Львовны Мещерский, заставило Лизавету Сергеевну покривить душой: она обещала уговорить ее мужа остаться еще на недельку. Нужно было все прояснить!
«Боже, как пошло! — снова подумала молодая женщина, когда осчастливленная Волковская, чмокнув ее на радостях в щеку, упорхнула из спальни. — А ведь я не лучше. Нисколько не лучше, — горько думала она. Вот, Лиза, тебе зеркало. Смотри на себя со стороны». И вся сцена в лесу, воспоминание о которой доставляло ей столько наслаждения, предстала в ином свете. А если все-таки тогда в саду Николенька был с ней, этой бесстыдной кокеткой?.. Яд ревности, отвращение к себе, чувство потери, — все это вызвало припадок отчаяния. «Вот тебе ответ, Лиза», — грустно думала несчастная женщина. Молясь перед сном, она попросила Господа просветить и наставить, указать ей верный путь и уснула в слезах.
На следующий день Лизавета Сергеевна вышла к завтраку, прихрамывая, но утвердившейся. Она была приветлива, как всегда, со всеми ровна. Причиной, может и недолгого, душевного равновесия дамы оказался сон, который, как она считала, был ей послан свыше и утвердил женщину в предчувствии, что все будет хорошо. Ей приснился Ангел в облике мужчины. Исполнив свою миссию, он возвращался в небеса, и она попросила: «Возьми меня с собой». Ангел улыбнулся, подхватил ее на руки и понес. Лизавета Сергеевна испугалась, что синева небес ослепит ее, и зажмурила глаза, но она чувствовала, что летит вместе с Ангелом. Потом вдруг все прекратилось, она открыла глаза. Они стояли снова на земле. Ангел улыбнулся нежной, отеческой улыбкой и улетел. Ощущение восторга от полета, света и нежной улыбки Ангела наполнили душу женщины покоем, уверенностью, что все будет хорошо. Она вдруг поняла, кого напомнил ей Ангел и своей мягкой, снисходительной улыбкой и прекрасным лицом: Nikolas.
За завтраком присутствовал о. Владимир, которого вызвали исповедовать и соборовать умирающего старика-крестьянина, а тот раздумал вдруг помирать. Лизавета Сергеевна вкратце, без лишних подробностей, передала ему свой сон и попросила растолковать его смысл. Отец Владимир, человек богатырского сложения, обладающий мощным басом, говорил мягким и тихим голосом:
— Хороший сон, матушка, благолепный. И редкий зело. Мало кому спосылается благая весть во снах и знамениях. Добрый сон, послание свыше, — этим ограничилось толкование отца Владимира. Слушая его, Лизавета Сергеевна думала о том, что ей давно пора исповедоваться. Наметив на воскресенье это серьезное дело, она решила готовиться к исповеди постом и молитвой.
И все сделалось на какое-то время легко, как будто наступило выздоровление. Лизавета Сергеевна смело смотрела на чистое и свежее после прогулки и купания в озере лицо Мещерского, в его ясные глаза, которые сияли ей тихо и нежно. И ее уже не так волновали контраст белоснежного ворота рубахи и смуглой шеи, эти крохотные завитки темных волос у висков, красивые руки с длинными тонкими пальцами, сжимающими серебряную ложечку.
За столом шел спор о том, нужно ли дать свободу кавказским народам. Один из гусар, Налимов, недавно вернулся с Кавказской Линии и знал не понаслышке, что такое война с горцами и жестокость чеченских абреков. Он утверждал, что политика государя слишком мягкая, их надо уничтожать безжалостно, всех подряд, даже детей.
— А Шамиля я бы лично зарубил саблей, глядя ему в лицо! — завершил Налимов свою пылкую речь. За столом еще не было младших детей и девушек, поэтому он позволил себе столь крайние высказывания. Лизавета Сергеевна возмутилась:
— Зачем же детей, они-то в чем виноваты?
— В том, что вырастут и станут такими же абреками!
— Это гордый и красивый народ. Наши поэты так романтично воспели горцев! Не проще ли дать им свободу? — вступил в разговор Крауз.
Ответил уже Мещерский:
— Они рождены для войны, у них другая вера, иные обычаи и мораль. Война неизбежна, даже если дать им свободу. Нашим казакам на границе никогда не было от них покоя. Другого способа существовать они не представляют. А через них откроется дорога туркам.
— Ваше мнение, сударыня? — обратился к Лизавете Сергеевне Крауз. Она помедлила и ответила:
— Я считаю, что во имя общего мира иногда необходимо прибегнуть к насилию. Горцев может сдержать только жестокая и крепкая рука, они дики и необузданны.
— Браво! — восхитился доктор. — Говорите потом, что женщины жалостливее и милосерднее нас. А что скажите вы, батюшка?
Отец Владимир кашлянул в бороду и тихо произнес:
— Испокон веков идет война христиан и иноверцев.
— Вспомните, как в Персии растерзали посольство в 29 году! Погиб Александр Сергеевич Грибоедов… — взволнованно добавила Лизавета Сергеевна.
Все громко заспорили, только Александров угрюмо молчал. Он был хмур с утра и неразговорчив. Дважды Лизавета Сергеевна ловила на себе тяжелый взгляд молодого гусара. Его белокурые волосы падали на лоб, он нервно откидывал их и покусывал ус. На прямой вопрос хозяйки, что его беспокоит, Александров, не глядя ей в глаза, ответил:
— Нет, мадам, все хорошо.
Лизавета Сергеевна еще сильно хромала, хотя и ходила без посторонней помощи, поэтому отказалась от прогулки в лес с Nikolas и младшими детьми. Она весь день решила посвятить хозяйственным делам и важным письмам. Когда Мещерский узнал, что на почту отправляют посыльного, попросил передать и его письма. Перед прогулкой юноша вручил их Лизавете Сергеевне. И вот она сидела в кабинете за письменным столом и разглядывала конверты. Одно письмо было адресовано отцу Nikolas в Полтавскую губернию, а на втором стояло: «Санкт-Петербург, на Мойке, возле Конюшенного моста, дом Хитровой. Катерине Федоровне Батуриной лично в руки». Письмо женщине… И хотя Лизавета Сергеевна решила видеть в Мещерском не более чем племянника подруги и гостя в их доме, сердце ее сильно забилось. Возможно, именно здесь скрывалась тайна Nikolas, сказала она себе и надолго задумалась.
Кабинет, где она сидела, был покойного мужа. Конечно, за шесть лет вдова привнесла что-то от себя, населив его своими письменными приборами, любимыми картинами, книгами, безделушками. Теперь кабинет служил и библиотекой. Но Лизавета Сергеевна хорошо помнила, как часто сиживал генерал с трубкой перед камином в удобном мягком кресле и читал «Русского инвалида». Грусть и одиночество почувствовала она. Глубокие раздумья молодой женщины прервал шум дождя. Она решила выйти на балкон. Дождь налетел неожиданно, стеной, разом все потемнело кругом. Лизавета Сергеевна заволновалась было за младших детей, но тут же увидела их бегущими из леса и смеющимися. Глядя на Nikolas, подумала: «Конечно, совсем мальчик… Что может быть у нас общего?» и показалось, что груз лет стал давить ей на плечи сильнее, и все вдруг потускнело опять в ее душе, как и вокруг.