Страница 31 из 46
Лизавета Сергеевна вовсе не лукавила в своем письме, однако, о многом и умолчала. К примеру, о том, что чувствовала себя счастливой и знала: эти дни останутся в ее памяти как самые безмятежные, с ничем не омраченной радостью любить.
Мещерский окреп, рана почти не беспокоила его. Он порывался хотя бы ночью выбраться из дома, но бдительная сиделка, выполняя рекомендации доктора, удерживала юношу в приятном заточении, позволяя только открыть дверь на балкон. С отъездом гостей хлопот стало меньше, дети занимали себя сами: Петя с кузенами пропадал в лесу в поисках грибов, Аннет помогала Маше в шитье приданого. Тетушка с мисс Доджсон варили варенье из брусники по каким-то редким английским рецептам, не доверяя сего сложного действа Мавре и дворовым девушкам. Все в доме шло по заведенному порядку, спокойно и тихо. Староста почти не появлялся в эти дни, пропадая в поле. В имение вернулся управляющий с семьей, они снова заняли свежеотремонтированный флигель. Хозяйка вздохнула легче, переложив основные заботы, связанные с полевыми работами, на управляющего.
Ее дни протекали в постоянном общении с Nikolas. Устраиваясь в креслах, Лизавета Сергеевна читала что-нибудь вслух или склонялась над работой, слушая Nikolas. О чем только они не говорили в эти тихие дни! Сколько оставалось еще не сказанного! Казалось, времени не существует. Они упивались друг другом, проникая в потаенные уголки души и открываясь навстречу друг другу. Это не могло надоесть, каждый день приносил что-то новое. Казалось, они задались целью рассказать все, что было до дня их встречи, всю жизнь. Правда, Мещерскому вспоминать пришлось не так уж много, но его красочные рассказы о Малороссии, о детстве, о людях, которые его окружали, стоили поболее иных историй, которые может поведать человек зрелый, но не наблюдательный и скучный.
Лизавета Сергеевна узнала, что у Мещерских под Полтавой богатое имение на три тысячи душ, что они в близком родстве с князьями Мещерскими. Матушка Nikolas из старинного полького рода. Она умерла, родив мертвого ребенка, когда Николеньке было восемь лет. Отец, гвардейский офицер, ушел в отставку и сам занимался воспитанием сына: нанимал учителей-иностранцев, обучал верховой езде и фехтованию, заставлял много плавать, обливаться холодной водой и делать гимнастические упражнения по утрам. Мальчик рос сильным и закаленным, дрался с дворовыми мальчищками, с ними же затевал потешные игры: взятие крепости или морской бой на пруду. Вопреки желанию отца, в гвардию он не пошел, уехал в Петербург, чтобы учиться в университете. Nikolas хорошо помнил, как его поразил контраст природы севера и юга. Темные, бархатные ночи сменились белыми, буйство и изобилие красок и плодов здесь представлялось утопией, вымышленной сказкой. Здесь все было серо и ровно, как берег Финского залива. И люди, замкнутые, по-северному хладнокровные, неприятно удивили своей сдержанностью и светским тоном. В свой петербургский период юноша усвоил многие житейские премудрости, в чем ему изрядно помогли друзья-студенты.
Алексей Васильевич купил дом в Петербурге и поселился с сыном, но хозяйственные заботы отозвали его в имение.
— Он по-прежнему живет один? — удивилась Лизавета Сергеевна
— Да, отец так и не женился больше. Он очень любил мою мать.
— А вы… вы скучали по ней? — что-то дрогнуло в душе молодой женщины, когда она спросила об этом.
— Ну, я уже плохо помню… Впрочем, я много жил в хуторах, там были заботливые, добрые хохлушки, которые жалели меня и баловали сверх всякой меры, в пику отцу, очевидно, — Nikolas усмехнулся. — Встречали причитаниями: «Як же ти пидрос!» Закармливали гарбузами, дынями, галушками, всякими сластями на меду. Заласкивали барчука и сироту. А в доме у нас жила экономка, бедная девушка из дальних родственниц. Она вела хозяйство, помогала отцу, да и грела его одинокое ложе, судя по всему. Потом он выдал ее замуж, но я тогда уже уехал в Петербурге.
Лизавета Сергеевна перевела разговор на деликатную тему, которая давно ее волновала: первый любовный опыт Nikolas. Памятуя рассказы Волковского, она была убеждена, что все дворянские дети обретают его в очень раннем возрасте у дворовых девушек.
— Мой первый опыт любви — это вы, — серьезно ответил Мещерский и даже слегка нахмурился.
— Но ведь были женщины?
— Были, да что вам до них? О таких вещах с дамами не говорят.
Такой ответ еще более разжег любопытство Лизаветы Сергеевны.
— Однако, первая юношеская любовь, кузины, горничные? — настаивала она.
Мещерский в старом бухарском халате покойного генерала стоял у окна, погруженный в воспоминания. На последних фразах он присел на скамеечке в ногах Лизаветы Сергеевны и взял ее руки в свои.
— Я никого не любил до вас. Поверьте, никакого романтического прошлого.
— Тогда, возможно, вы ошибаетесь, принимая влечение за любовь? — сомневалась дама. — Вы совсем не знаете себя.
— Вы не даете мне шанса узнать, — тихо проговорил Nikolas, целуя ей руки.
— Слишком дорогая цена, — в том же тоне ответила женщина. — Оглянитесь окрест, вы увидите множество достойных девушек… Однако мы отвлеклись! Помогите мне размотать шерсть.
Nikolas подставил руки, а Лизавета Сергеевна неожиданно рассмеялась, вызвав его обиженное недоумение. С трудом успокаиваясь, она разъяснила:
— Не сердитесь, я вспомнила: у нас в институте была сомнамбула, она вот так же держала руки, когда ходила по ночам! Представляете, снимала с девиц папильотки, блуждала, как «понимашки» (у нас так монастырских привидений называли). Потом мы приспособились подстилать у кровати мокрую простыню. Она наступала на нее и просыпалась. Ее потом из воспитанниц в пепиньерки взяли, других девиц воспитывать… Итак, вернемся к вашему неромантическому прошлому.
Мещерский продолжил:
— Если угодно, да: обыкновенное детство, обыкновенное отрочество. Больше счастливых воспоминаний, никаких роковых тайн.
— Однако, Николай Алексеевич, какую-то сердечную тайну вы все же скрывали. Помните, однажды вы сказали, что ваша тайна — это я? Объяснитесь, коли это возможно.
Nikolas лукаво улыбнулся:
— Я давно должен был рассказать, но не хотелось лишаться ореола таинственности, ведь это вас интригует, неправда ли?
— Стыдно признаться, да. Но еще более я жажду слышать ответ на мой вопрос.
Ответ оказался совершенно неожиданным.
— Я давно люблю вас, более трех лет — вот и вся тайна.
Лизавета Сергеевна подняла брови и приоткрыла рот от удивления:
— Вы хотите сказать, что знали меня до этого лета?
— Да.
И Nikolas рассказал, как шестнадцатилетним отроком он приехал с отцом к московским родственникам, которые жили недалеко от Львовых, и был приглашен на детский бал к Корсаковым. Лизавета Сергеевна вывозила девочек и тоже присутствовала на этом балу.
— Вы, конечно, не помните дерзкого мальчишку, который совершенно остолбенел, увидев вас, а затем, хмелея от собственной смелости, решился подойти и пригласить вас на мазурку. Вы снисходительно улыбнулись и мягко так произнесли: «Что вы, мой ангел, я не танцую, танцуют мои девочки». Я готов был провалиться сквозь землю. Но самое обидное было то, что я не существовал для вас! Вы были добры ко мне, но мы обитали на разных планетах, и я ни на ноготь не мог приблизиться к вам. Ваша доброта и снисхождение уничтожали всякую надежду.
Лизавете Сергеевне показалось, что она вспомнила отчаянного мальчика с ясными раскосыми глазами и родинками на смуглом лице, его умоляющий взгляд. Впрочем, она не была уверена, что тут же не вообразила это себе. Nikolas продолжал, забывая мотать шерсть:
— Я узнал от кузины, где вы живете, и каждый день караулил вас у подъезда. Вы редко выезжали, зато какой это был праздник души, когда я видел ваше лицо в окошко кареты, а потом несколько мгновений, пока на вас набрасывали шубку и вы шли к дому — эти несколько мгновений составляли все мое блаженство… После, в Петербурге, я узнал от Кати, что вы дружны и даже вместе воспитывались с тетушкой. Я решил, как и Сергей, перебраться в Москву, а тут и студенческие волнения приключились. Когда Серж обмолвился, что едет к вам в имение, я сделал все возможное, чтобы оказаться здесь… Теперь вообразите мое состояние, когда после стольких лет немыслимых грез я увидел вас на крыльце этого дома…