Страница 22 из 46
— Я знаю, кого ты ищешь. Он здесь, но вас ждет беда. Да-да… — и она ускользнула, растворившись в толпе.
«Что же это? Что?» — бедная женщина совсем потеряла голову. Она вздрогнула, заметив, что к ней приближается демоническая фигура.
— Маска, ты грустишь? Отчего, ведь я люблю тебя? — крылья плаща промелькнули перед взором опешившей Лизаветы Сергеевны, и демон исчез, однако она успела разглядеть под широким боливаром светлые пряди волос Александрова.
Все кружилось перед глазами, маска одна за другой появлялись и исчезали в толпе. Лизавету Сергеевну хватали за руки, шептали что-то на ухо, подхватывали в танце. Звуки французской кадрили вывели ее из оцепенения. «Ответ!» — мелькнуло в голове. Она до сих пор не узнала Nikolas, но в этот самый момент взгляд ее уперся в высокого арапа, наряженного в белые шальвары и тюрбан. Арап танцевал с черкешенкой, которая старательно тянулась на цыпочках вверх, чтобы положить на плечо ему ручку. При звуках французской кадрили арап раскланялся с визави и решительно приблизился к Лизавете Сергеевне. Она безжизненно протянула ему руку.
Они молчали некоторое время, волнуясь и собираясь с мыслями.
— Прелестная маска, я жду решения своей участи, — наконец, услышала дама чуть дрожащий голос Nikolas. — Станешь ли ты моей путеводной звездой?
— Вам прекрасно удается роль соблазнителя, но я должна вам отказать. Не задавайте вопросов: между нами пропасть, которую мы никогда не преодолеем. Простите. — Все силы бедной женщины ушли на эту речь: голос ее пресекался, дыхания не хватало, и вот-вот готовы были хлынуть слезы. Она почувствовала какое-то судорожное движение, так напряглись мышцы Nikolas. Он задержал дыхание, затем медленно проговорил:
— Это ваше последнее слово?
— Да, Николай Алексеевич, и больше не мучьте меня, это так больно! — она высвободилась из объятий застывшего Мещерского и поспешила в сад, где охлаждались разгоряченные танцами гости.
«Все кончено, — будто даже с облегчением думала Лизавета Сергеевна, сидя на скамейке, спрятанной среди кустов и деревьев. — Вот и все. И лето заканчивается. Мои мальчики уезжают, и Nikolas, верно, уедет теперь с ними. И жизнь пойдет своим чередом, как прежде. Тихо, спокойно…добродетельно…» Но мысль о том, что придется вернуться в прежний мир, где нет любви, этого неповторимого хмеля юности, нет Nikolas, а значит, нет счастья, окончательно добила и без того израненную психику Лизаветы Сергеевны, и она разрыдалась, сорвав маску и уже не заботясь, что кто-то ее может увидеть.
Стояла августовская ночь, луна только всходила, но небо все было усыпано мелким хрусталем звезд, они таинственно мерцали, будто подавали неведомые знаки из других, запредельных миров. Теплый ветерок умиротворяюще шелестел в листьях деревьев, в траве, ласково касался мокрого лица плачущей женщины. Вечностью и покоем дышала эта ночь, будто пыталась сказать: «Все хорошо, мир прекрасен, жизнь возможна и без любви, все суета, мирское, тлен… Все пройдет, останется этот сад, это небо. Смирись, живи, как эти деревья, эти цветы… Смысл в том, что ты живешь, так живи! Все мгновенно, все мимолетно в человеческом мире, а земля и небо, и звезды вечны…» Так шелестела ночь, утешая и успокаивая.
И неожиданно эту благостную тишину разорвал грохот, и на хрустальную ночь обрушились ослепительные букеты фейерверков и пляска шутих. Лизавета Сергеевна не помнила себя, не помнила времени, погрузившись в безнадежное, мертвенное оцепенение, и в этой вспышке цветового безумия она углядела символ: да, земная жизнь человека так ничтожна мала и мгновенна, как этот фейерверк, но она может быть и так же яркой, сияющей, ослепляющей все вокруг, пусть даже на миг. А ночь зовет раствориться в тишине, стать растением, травинкой, не ведающей человеческих страстей. Что же выбрать? Впрочем, она этот выбор, кажется, уже сделала…
Молодежь высыпала из дома к озеру, где устраивались фейерверки. Лизавета Сергеевна с трудом добрела туда, но разделить общее ликование не могла. Арапа здесь не было, не было его и в зале, куда направилась молодая женщина. Она расспросила детей, был ли Мещерский за ужином, никто не мог ничего сказать. Праздник близился к концу к величайшему облегчению Лизаветы Сергеевны. Татьяна Дмитриевна настигла ее, поднимающуюся к себе.
— Ma shere, ты нездорова? Где ты была? Когда вы с Nikolas не явились ужинать, Волковская с видом всезнайки сделала «тонкое» предположение, что вы уединились где-то. Она весь вечер раздражает меня своими предсказаниями, играет в прорицательницу Ленорман. Как ты ее терпишь, Lise?
— Мы дружны с Юрием Петровичем, что делать? Душа моя, прости. Все после, хорошо? День выдался нелегкий, не сердись.
— Хорошо, хорошо. Иди отдыхай, я тоже валюсь с ног.
Лизавета Сергеевна отослала горничную и сама разделась. Она смотрела на предметы, окружающие ее: склянку с духами, баночки с помадой и румянами, серьги, браслеты, веер — все с туалетного столика, а также кресла, занавеси, комод, кровать, печные изразцы и будто возвращалась в привычный, обыденный мир откуда-то из другого, волшебного края. Праздник кончился…
Она долго плакала и не могла уснуть. Потом (ей показалось, только задремала, на самом деле проспала часа два) проснулась резко, будто от толчка, с колотящимся сердцем. Уже рассвело, у кровати стоял окровавленный доктор.
— Простите, Лизавета Сергеевна, я никогда бы не осмелился тревожить вас ночью, но случилось несчастье.
— Мещерский? — вырвалось у нее.
— Да. Дуэль.
— Он ранен? Как серьезно?
— В… сердце.
— Он погиб? — еле выговорила женщина.
— Нет. Это чудо, но бедный юноша еще жив.
ГЛАВА 5
После был восстановлен ход событий, и выяснились подробности злосчастной дуэли. Время и место назначены были гораздо ранее, после очередной ссоры Nikolas с Александровым. Вызов был повторен, когда Мещерский нечаянно подсмотрел поцелуй. У молодых людей хватило такта не вмешивать в историю сыновей Лизаветы Сергеевны: те ни о чем не догадывались. В секунданты вызвались Сергей, со стороны Мещерского, со стороны же Александрова, конечно, Налимов. Изначально они не были настроены слишком воинственно, и оставалась надежда на примирение. Однако накануне дуэли случилось нечто, приведшее Nikolas к отчаянной решимости. Исчезнув посереди праздника, он прежде смыл краску и поменял платье, затем вызвал на разговор противника. Тот с жаром подтвердил готовность драться. Секундантов предупредили, осталось договориться с доктором. По дуэльным правилам полагалось присутствие оного. Состоялся малый совет, без дуэлянтов. Когда доктор убедился, что примирить дерущихся невозможно, он решил по возможности облегчить их участь, предупредив мучительные ранения и долгую смерть.
Пара пистолетов Кухенрейтера обнаружилась в багаже Налимова. Крауз распорядился обточить пули под стволы, вместо мелкозернистого и полированного пороха, который был припасен у Налимова, потребовал раздобыть обычный винтовочный, зная по опыту, что полированный не всегда вспыхивает. Доктор посоветовал дуэлянтам ничего не есть до поединка: «Натощак внутренности более упругие, да и рука вернее».
Положили стреляться на шести шагах, Мещерский настаивал особенно. Крауз потребовал усилить заряд, что очень удивило присутствующих. Доктор объяснил, что на шести шагах промахнуться весьма трудно, а раны сквозные исцеляются легче, и пулю не придется вынимать. Все меры предосторожности были приняты, никто, кроме участников, не догадывался о дуэли, и рано утром, когда клубился туман, они встретились на поляне за Круглым озером. Гусарские сабли с накинутыми на них доломаном и сюртуком, служили барьером. Исполнив по форме призыв к примирению и услышав глухое «Драться!», секунданты подали сигнал сходиться. Даже сквозь туман было видно, как бледны дуэлянты. Мещерский не спал двое суток, рука его дрожала. Александров решил выстрелить в сторону, но случилось непредвиденное: Мещерский вдруг бросился навстречу пуле и упал, роняя пистолет и прикрывая рану ладонью. «Я не хотел, — испуганно бормотал Александров. — Я не хотел! Зачем он? Зачем…сам…»