Страница 20 из 46
Разговор ушел в сторону, чему Мещерский, кажется, был рад. Лизавета Сергеевна, теряя всякую осторожность, вела с ним молчаливый диалог, разговор глаз. «Отчего ты грустен?» — будто спрашивал ее взгляд. — «Не могу сказать, но скоро все прояснится», — отвечал он. — «Я люблю тебя,» — говорила она. — «Я люблю тебя,» — говорил он.
Их счастье, что соскучившаяся Наталья Львовна целиком отдалась чарам Налимова. Однако этот молчаливый диалог, кажется, прочел Волковский: он грустно усмехнулся и налил до краев бокал. Еще Александров неистовствовал на другом конце стола, среди молодежи. Он был чрезвычайно весел, даже слишком, что вызвало недовольство Натальи Львовны: он тормошил Налимова, отвлекая его от любезничанья с дамой. Еще Александров часто бросал в сторону Мещерского неспокойный взгляд.
Как-то само собой появилась гитара, ее передали хозяйке. Лизавета Сергеевна смутилась от неожиданности, но решила все же исполнить один из своих последних романсов. Нежный голосок зазвенел с неподдельным чувством. Она пела:
Пока пела, она боялась взглянуть на публику, а особенно на Nikolas. Все были тронуты, бурно рукоплескали. И только тогда Лизавета Сергеевна, залитая румянцем, решилась поднять глаза на юношу. Мещерский не скрывал сильного волнения, в его глазах, кажется, стояли слезы. Татьяна Дмитриевна спасла положение:
— А наш музыкальный гений на гитаре может что-нибудь исполнить? — она повернулась к соседу.
— Я попробую, — ответил тот и протянул за гитарой руку.
Перебрав несколько аккордов и немного подумав, Nikolas запел «Погасло дневное светило». Бархатистые ноты его голоса естественно ложились на звуки струн, сообщая мелодии необыкновенную изысканность и чувственность. Все замерли, забыв о бокалах и вилках. Он пел, а сердце Лизаветы Сергеевны сжималось от какого-то тревожного предчувствия. Оно не оставило даму, а даже упрочилось, когда о пении уж не было помину. Наталья Львовны, как всегда, на весь стол, громко спросила:
— Это вашего сочинения стихи?
— Нет, это Пушкин, — слегка улыбнувшись, ответил певец.
Лизавете Сергеевне почудилось, что сидящий рядом Волковский пробормотал: «Дура!», но никто, кажется, ничего не слышал.
— Сюда, сюда гитару! — требовал Александров. Оказалось, Налимов созрел для того, чтобы исполнить некую балладу.
Лизавета Сергеевна почти не слышала, что исполнял Налимов (что-то из гусарского обихода, залихватское, без особых вокальных затрат), она искала в глазах Мещерского ответа на щемящее чувство тревоги. Юноша понял ее немой вопрос, но только грустно улыбнулся и покачал головой.
После обеда был назначен спектакль. Все, кто был занят в действе, отправились в гостиную устанавливать декорации, наряжаться и гримироваться. Остальные отдыхали, примеряли маскарадные костюмы. Затем предполагалось: премьера водевиля, после спектакля парад масок, танцы, ужин и уже в финале — фейерверк. Аннет и девочки Волковские раздавали афишки спектакля, исполненные Машей.
На афишке значилось название водевиля, неприятно удивившее Лизавету Сергеевну: «Все еще невестится бабушки ровесница». Все роли исполняли молодые мужчины, даже роль некой вдовы, фигурирующей в комедии, играл Петя. Тревожное предчувствие, посетившее Лизавету Сергеевну, окончательно овладело ею. Чтобы как-то успокоиться и не испортить праздника себе и другим, она занялась делами. Заглянув в девичью, чтобы сделать кое-какие распоряжения, Лизавета Сергеевна подзадержалась там. У кого-то из девушек гостила молодайка из деревни с младенцем. Сердце помещицы затосковало, когда она увидела этого розовощекого, здорового малыша. Ей захотелось взять ребенка на руки, тот сразу ухватился за косынку на ее шее.
— Ванечка, покажи барыне рожицу!
Ванечка насупил брови и состроил уморительную гримасу, что привело всех в умиление, потом он разулыбался во весь свой беззубый рот, добавив общего веселья. Держа на руках чумазого крестьянского ребенка и вдыхая его уютный детский запах, Лизавета Сергеевна почувствовала, как из самых потаенных уголков души поднимается опять давно задавленная тоска по материнству, почти инстинктивная, нутряная. «Пушкин говорил: „Брюхом хочется!“» — почему-то вспомнилось ей. Да, именно так, брюхом хочется хотя бы однажды еще прикоснуться к главному чуду, почувствовать в себе новую жизнь, а потом произвести ее на свет, чтобы вместе насладиться радостью жить.
Вернув ребенка матери, Лизавета Сергеевна, задумавшись, побрела в сад. Она вспомнила, как будучи еще монастыркой, как они говорили, совсем еще «кофейной» (то есть, носила платье кофейного цвета, которым отличались младшие классы от старших, голубых и белых), она представить себе не могла, чем станет для нее материнство. Юной Лизе казалось, что она совсем глуха к инстинктам, более того, не любит детей, хотя выросла среди многочисленных кузин и кузенов. Подруга Таня укрепляла ее в этом мнении: «Фи, свивальники, пеленки!»
Став постарше, девочки поняли, что этого не избежать, более того: именно для замужества и материнства они живут, учатся в институте домовничать и ухаживать за детьми и мужем. Их готовили к этой участи как единственно имеющей смысл и святость. Впрочем, они неплохо успевали и в разных других науках, даже физика и астрономия были доступны юным умам.
Лизавета Сергеевна припомнила, как в последнем классе посватался к ней генерал Львов. Таня была просватана тогда же и чуть не той же свахой, в роли которой выступила благодетельница, императрица Мария Федоровна. Монастырки не знали своих будущих мужей, все решалось помимо них: сговор родственников, подсчет приданого и имения с обеих сторон…
Погруженная в себя, дама не заметила, как оказалась у себя в комнате: надо было одеться к спектаклю. Глядя на себя в зеркало, она думала о том, как мало было отпущено ей женского счастья, как быстро завершилось ее замужество, и что же теперь? Столько лет одна, никого не радуя ни любовью, ни теплом, ни лаской… Конечно, мужа своего она любила, но между ними сразу установились дружеские отношения и ничего похожего на страсть, бурную влюбленность.
Она вспомнила, как впервые увидела подтянутого, худощавого, с веселыми молодыми глазами генерала, его отечески-добрый взгляд. При знакомстве Владимир Петрович как-то задорно щелкнул каблуками и легко поклонился. Обращался с ней, как с ребенком, заботливо и бережно, иногда подшучивал, но не обидно, любя. И потом, когда они стали родителями, и прошло много времени, он к ней не переменился. Видимо, поэтому так тяжело было Лизавете Сергеевне оставаться одной, ведь с мужем она была, как у Христа за пазухой, он защищал ее от грубостей жизни, от тяжелых хозяйственных забот. И ничего для него не было важнее того, как чувствует себя Лизанька, как ей можется, не грустит ли, не недужит?..
На ее глаза набежали слезы. «Полно, Лиза, — сказала она себе, — ведь ты уже столько лет одна, давно научилась жить, строго блюсти интересы семьи и дома. Ох, как многому пришлось научиться! В кого ты превратилась, Лиза? — пытливо всматривалась в свое печальное лицо молодая женщина. — А ведь жизнь прошла… Ты забыла, что такое быть женщиной, и сейчас только поняла, что не была ею в полной мере никогда».