Страница 29 из 52
Внезапно Михаил Александрович похолодел. Да что это он себе придумал? Венчальные ботинки? А если он передумает, то что же, их ведь и надеть нельзя?
Взволнованный Михаил Александрович вскочил из-за стола и заходил по кабинету.
Ему мерещились ботинки, они надеты на его ноги и стоят рядом… с ножками в прелестных крошечных туфельках.
А чьи же это ножки? У Елизаветы Степановны ноги большие, хотя туфли на ней всегда отменные.
«Ну… ну же! – подгонял он себя. – Да брось ты таиться от самого себя. Знаешь, чьи ножки видишь рядом со своими…
Так почему ты не мчишься за ней следом? Чего ты ждешь? Вон же бумаги из банка, по ним ясно – ты снова богат. Значит, ты можешь не просто обнять ее, прижать к сердцу, но укутать в самые дорогие меха, осыпать жемчугом и…»
И даже вот этими руками – он вытянул перед собой руки, пальцы дрожали от внутреннего возбуждения, надеть на нее самое тонкое, самое нежное белье…
Галактионов позвонил в колокольчик.
– Карету! – крикнул он и бросил колокольчик на стол. Он скатился с края, ударился об пол. Снова звякнул. Радостно, как показалось Михаилу Александровичу.
Но карету не подали. Некому. Он был в доме один.
15
Дядя проводил племянницу и ее подругу Варю со странным чувством. Как будто он вел сам с собой игру, невидимую стороннему глазу.
Кажется, он все делал так, как должно поступать любящему дяде, – снабдил деньгами, лично осмотрел вещи, которые Шурочка брала с собой. Не ближний свет – алтайский город Барнаул, не день езды.
Экипаж Михаил Александрович нанял у Елизаветы Степановны из расчета восемьдесят рублей за месяц. Она выдала самый лучший экипаж и лихача, чем обрадовала Шурочку невероятно. Кажется, в ту самую минуту она даже любила Кардакову искренне.
Он лично уложил для девушек два теплых английских пледа. На переднем сиденье было место для Арины Власьевны. Он выдержал громкие вопли Шурочки, но все равно настоял, чтобы она с ними поехала.
Михаил Александрович хорошо представлял себе маршрут, по которому отправятся Шурочка и Варя. В общем-то он отпускал племянницу со спокойным сердцем. Пускай прокатится, развеется. И по-другому посмотрит на мир.
Теперь, мысленно следуя за путешественницами, он думал, что, конечно, любовь – это прекрасно. Но детская – не смешно ли? Разве не похожа она на его детскую любовь к сестре? Ведь Шурочка и Алеша росли как брат и сестра…
Михаил Александрович перевернул лист календаря, потом вернул его на место. Согнул пополам. Вот примерная дата, после которой должно все измениться. Его стройная экономическая доктрина, как он называл свой план барско-купеческого соединения, будет исполнена. Выгода от нее очевидная. Для всех.
Что-то жало его от этой мысли – для всех. Для всех ли? Ну разве что для Шурочкиной детской идеи успех задуманного вреден. Но ведь она не ропщет, а племянница не робкого десятка. Ропщет – робкий. Никогда прежде не приходило в голову соединить эти слова. А ведь смысл рядом – робкие ропщут.Да, это не по ней. Кажется, они с Николаем Кардаковым сошлись умом – она отзывалась похвально о его занятиях фиалками. Душой сойдутся после – тело подскажет.
Он вздохнул.
Кардаков, конечно, необычный малый. Эти его фиалки… Если бы ему рассказали о мужчине, который занимается таким мелким цветочным делом, он заподозрил бы его в чем-то нечистом. Таких мужчин он насмотрелся в европейских городах, куда они собираются на свои игрища. Тайные, конечно. Потому что в них участвуют особы высокого ранга. Надушенные, напомаженные… тьфу. Чем еще они могут заниматься, кроме фиалок?
Но Николай не таков. Шурочке он явно интересен, если она охотно говорит с ним часами.
«Ну ладно, – одернул он себя, – думаешь о Шурочке, чтобы сделать вид перед самим собой, что о Варе не хочешь».
Какая нежная, юная, малословная девушка! Даже в возрасте Елизаветы Степановны она останется такой. Это порода, крепкая, неизменная, какие глаза – синие-пресиние.
Что ж, понятно, ей не приходилось взнуздывать жизнь, как Елизавете Степановне. Он поежился – а не взнуздает ли она тебя также самого, сэр Майкл? И сколько не закусывай удила, а понесешь ты ее туда, куда она хочет?
А куда она хочет? Она хочет замуж за него.
Внезапно ему нарисовалась картинка из прошлого. Его сестра, он сам, приехав из Москвы, Шурочка и Алеша. Пьют чай с малиной на веранде. Тихие, улыбающиеся солнцу, в пять часов пополудни. Они всегда пили чай в это время. Все неправда, что одни англичане назначили этот час достойным для чаепития. Русские баре тоже знали толк в этом.
Михаил Александрович поднялся из-за стола. Настроение сегодня как будто идет следом за солнцем. С утра оно было яркое, а теперь зашло за тучу. Он всмотрелся в небо. Да, и не обещает выйти скоро. Так что же, ему и дальше пребывать в орбите его настроения?
Галактионов оглядел кабинет: мебель тяжелая, добротная, из прошлого. От деда и отца. Книги – от них же. Почему-то перед глазами возникло лицо Елизаветы Степановны, ее карие с золотом глаза вспыхнули насмешкой.
– Деньжищ-то сколько, – изумилась она, когда он провел ее в кабинет.
– Вы о чем? – спросил он.
– Да о книгах. – Она кивнула. – Каждая стоит… – И осеклась.
Это было в начале их знакомства. Когда он пригласил ее посмотреть свои маркетри. Он извинил ее за эту неприкрытую искренность. Конечно, в ее комнатах нет книг, но она читала, причем много. В последнее время он рекомендовал ей журнальные статьи, и она делилась впечатлениями.
А вот Варя никогда бы так не сказала о книгах, заметил он вдруг и почувствовал, как будто солнце вышло снова. Он взглянул в окно. Оно и впрямь вышло.
У Вари, попытался он успокоить себя, такая же мебель, такие же книги. Ей нет причины удивляться или переводить толщину томов в деньги.
Михаил Александрович ходил по кабинету, его шаги стали шире, дыхание чаще. Как будто он готовился к какому-то дальнему походу. Или побегу?
Он вынул из шкафа коробочки с визитными карточками и понес их к столу. Еще одно увлечение, помимо мебели в стиле маркетри. Это перешло от отца. Тот был эстетом абсолютно во всем. Он умел оценить не только грациозный взмах дамской ручки, трепет вуали, а под ней – ресниц, но и движение пера по бумаге дорогой выделки.
От отца сохранились визитки известных людей. К примеру, полководца Суворова. Вычурна – но в то время в моде были такие. Их заказывали в Европе, чаще всего в Италии или во Франции. Суворову эту карточку сделали в Риме. На ней изобразили охотничью сцену: вепрь, которого раздирают собаки, а под ней имя – Александр Суворов.
– Занятно, – пробормотал он.
Была в коллекции отца карточка Пушкина. Кратка до крайности: «Пушкинъ» – и более ничего.
Для отца являлось истинным удовольствием, как теперь и для сына, перебирать «визитные билеты», как называли эти картонки с именем в стародавние времена. А также подбирать аксессуары к ним.
В прихожей этого дома на Остоженке всегда, сколько он себя помнит, стоял на столике серебряный поднос для карточек. В некоторых московских домах такой поднос доверяли чучелу медведя. Зверя ставили на две ноги, а передними он держал поднос. Но и отцу, и Михаилу Александровичу это казалось дурным тоном. Одно из двух, смеялся отец – или хозяин вышел из леса, или жаждет испугать гостей.
Отец раскладывал карточки по коробочкам. Их собралась целая коллекция. Друзья дарили теперь уже ему, младшему Галактионову. Не без корысти, естественно. Приятно, когда твое имя на картонке, выведенное рукой каллиграфа, угнездится в серебряной или золотой, а может, фарфоровой или кожаной визитнице на века.
Собрание это рассматривал Михаил Александрович всякий раз с любопытным чувством – какая череда людей прошла рядом! Сколько знакомцев, да каких!
Раскладывать карточки для него – все равно что пасьянс для кого-то. Впрочем, похожий смысл можно отыскать в том и в другом занятии. Что было, что есть, что будет. Кто был, кто есть, кто будет. Разве не так? Он читал имена и фамилии. Этот – уже был, отошел в мир иной. А вот этот…