Страница 50 из 180
Прибывшему в Париж Хаузу Клемансо немедленно вручил выработанные военными условия перемирия, чем поставил полковника в весьма сложное положение, требовавшее совместить условия военных с идеями и конкретными предложениями президента Вильсона.
Посланник президента Вильсона жил в серого цвета особняке на рю де л’Университэ, прямо за Министерством иностранных дел на Кэ д’Орсе. 29 октября 1918 г. полковник Хауз, страдая несварением желудка, лежал на кушетке под легкой простыней, когда нарочный принес поразительное известие: Австро-Венгрия согласилась на все условия президента Вильсона, включая пункт о фактическом развале Австро-Венгрии. Хауз сел на кушетку, захлестнутый новыми эмоциями. «Вот оно! Война закончена!»[321]
Хаузу понадобится этот оптимизм очень скоро — как только союзники начали обсуждать предлагаемый им в тексте перемирия пункт «о свободе морей». Клемансо признал, что не понимает, о чем идет речь. Идет война, а кто-то мечтает о свободном перемещении по морям. Но его ярость просто была ничем в сравнении с гневом «владычицы морей» — Британии. В данном случае коса нашла на камень. Из Вашингтона президент Вудро Вильсон телеграфирует в фантастически воинственном тоне: если пункт «о свободе морей» не будет принят, то он использует индустриальные и технические возможности Соединенных Штатов, «чтобы построить величайший флот, о котором мечтает американский народ»[322]. На этом этапе — в период глухой блокады Германии с моря — Ллойд Джордж посчитал опасным ссориться с американцами по вопросу, который пока выглядел лишь теоретическим. Он написал записку Хаузу: «Мы полностью согласны обсуждать проблему свободы морей и ее приложение к конкретным обстоятельствам»[323]. Величайший риф межсоюзнических отношений был пока обойден. Союзники согласились положить «14 пунктов» в основу переговорных документов.
Военные условия были приняты достаточно быстро, документ имел все черты созданного Фошем неделей ранее. Плюс: все германские подводные лодки должны быть переданы союзникам. Специально обозначенные военные суда обязаны быть выведенными в нейтральные порты. «Я одержал, — пишет Хауз в дневнике 4 ноября 1918 г., — одну из величайших дипломатических побед». Его родственник — Гордон Очинклосс находился в еще большей эйфории. «Мы научим наших партнеров, как делать дела, и как делать их быстро»[324].
Главнокомандующему союзных войск маршалу Фошу поручили принять «должным образом аккредитованных представителей германского правительства и передать им условия перемирия». По привычному каналу — через президента Вильсона — текст был передан 5 ноября 1918 г. в Берлин.
ГЕРМАНИЯ НА ИЗЛЕТЕ
Власть в Германии еще фокусировалась в двух местах — Берлине и Спа. Ни в чем различие мнений между военными и гражданскими не сказывалось более отчетливо, чем в вопросе о подводной войне. Верховное командование настаивало на продолжении битвы за океан, а канцлер и его правительство понимали, что тем самым они подрывают любые шансы на заключение мира. Гинденбург и Людендорф согласны были только на отвод германских подводных лодок от американских берегов.
Но и в самом кабинете Макса Баденского министр без портфеля Матиас Эрцбергер выступил сторонником подводной борьбы. Лишь 31 октября Эрцбергер присоединился к большинству коллег и отошел от требования, чтобы все дипломатические документы правительства визировало Верховное военное командование[325]. Рейхстаг предпринимал меры, которые уже имели мало значения. Так, во главе администрации Эльзаса был поставлен не привычный прусский чиновник, а местный житель. Представитель датчан призвал отдать Северный Шлезвиг Дании; польские депутаты стали открыто ликовать по поводу поражения Германии — они заявили, что в случае вильсоновского плебисцита о праве наций на самоопределение «даже мертвые встанут голосовать вместе с нами».
Канцлер Макс Баденский чувствовал, что заболевает «испанкой», но вышел 22 октября на трибуну рейхстага и заявил, что «в случае, если противостоящие нам правительства желают войны, у нас не будет другого выбора, кроме как защищать себя». Между тем третья нота Вильсона, обличающая «военных владык и монархических самодержцев Германии», прибыла в Спа и Берлин 24 октября 1918 г. Главное верховное командование потребовало ужесточения тона немецких документов. Людендорф обратился к армии: «Ответ Вильсона требует безоговорочной капитуляции. Он для нас, солдат, неприемлем». Полевые командиры лучше знали моральное состояние своих войск, и они обратились к Людендорфу с просьбой не обострять ситуацию и отозвать свою телеграмму. Но телеграфист, поддерживавший «независимых социалистов», передал текст этой телеграммы руководству своей партии в Берлин. Лидер этой левой партии Карл Либкнехт, самая верная надежда Ленина, недавно вышел из тюрьмы и был триумфально принесен на свою квартиру солдатами, декорированными Железными крестами. Немецкий народ начал выходить на арену истории, прежде отданную военной аристократии. Этот народ еще покажет себя в грядущие десятилетия.
Либкнехт стоял за немедленный мир на любых условиях. Альтернатива — массовое убийство, для Германии — самоубийство. Повторялась российская ситуация предшествующей осени, кануна Октябрьской революции в России. Правда, российский Корнилов был слабее германского Людендорфа.
25 октября Гинденбург и Людендорф без всякого приглашения прибыли в Берлин. Они, игнорируя правительство, отправились прямо в замок Бельвю к императору Вильгельму с требованием прервать переговоры. Кайзер адресовал их к правительству. Канцлер был болен, и правящую Германией военную чету принял министр герр фон Пайер. Людендорф говорил о солдатской чести, о необходимости воодушевить нацию, а дворянин Пайер горестно отвечал: «Все, что я вижу, это то, что народ страдает от голода»[326].
Утром 26 октября 1918 г. Людендорф написал прошение об отставке. Он понимает, что правительство склоняется к переговорам, а в нем видит «личность, желающую продолжить войну». Пришло время уходить. В замке Бельвю произошла штормовая сцена. «Кажется, вы забываете, что обращаетесь к своему монарху», — сказал Вильгельм Второй. Гинденбург молча стоял рядом, не поддержав своего коллегу ни словом. Людендорф отказался ехать с ним в здание Генерального штаба. «Отныне я отказываюсь иметь с вами дело»[327].
Отставка Людендорфа на этом этапе была своего рода революцией в германской военной системе, столь приспособленной к «дуэту», заменить его в текущей критической ситуации не мог, видимо, никто. Избран был специалист по железным Дорогам, пользовавшийся поддержкой профессиональных союзов, — генерал Тренер. Германская военная машина получила еще один удар.
Но в реальном европейском мире уже важнее было непосредственно происходящее. Принц Гогенлоэ прибыл к постели Макса Баденского с известием, что австрийский император Карл принял необратимое решение идти путем заключения сепаратного мира. Немцы достаточно отчетливо понимали, что тем самым историческое существование Австро-Венгрии подходит к необратимому концу. Посол империи — бывшей союзницы признал, что не может появляться на улицах Берлина, люди плюют ему в лицо.
Тем временем гехаймрат Симонс получил от канцлера поручение составить окончательный ответ президенту Вильсону. Важной была в этом ответе следующая строка: «Германское правительство ожидает предложений о перемирии, а не требований безоговорочной капитуляции». Эрцбергер полагал, что ответ должен быть более мягким и миролюбивым. Он рассуждал о том, что немцы могут получить «плохое» перемирие, но хороший мир. Окончательный текст ноты был согласован во время ужина вечером в субботу 26 октября. В посланной в Вашингтон 27 октября ноте говорилось о глубоких переменах в германской конституции. Эта нота не несла воинственных намеков.
Верховный военный совет союзников заседал в Париже. А в германских кинотеатрах в разделе «Хроника» было дано объявление об отставке Людендорфа. Говорилось, что солдаты обрадовались этому известию.
ЗАПАДНЫЙ ФРОНТ
19 октября маршал Фош обозначил в качестве цели наступательных действий Брюссель. Деревья роняли последние листья, танки рычали на осенних просторах, продвижение все еще исчислялось в метрах. Немцы довольно твердо стояли во Фландрии за «линией Германа» и «линией Гундинга». Убитые солдаты в захваченных дворах и траншеях прикрывали собой противотанковые ружья и пулеметы. Бойня, собственно, продолжалась, и неверно предполагать, что англичане и французы меньше мечтали выйти из этих стальных объятий войны. В окопах не размышляли о «вине в этой войне». Наступал предел человеческому терпению.