Одно чудо на всю жизнь

Мир для всех Там, где мы живем Екатерина Мурашова Одно чудо на всю жизнь Битва добра и зла Однажды между Ёськой и Косым произошёл странный разговор: есть ли у погибшей маленькой собачки душа? Удивлённый самой темой, Косой всё же считает: наверно есть, не хуже эта маленькая собачка человека. Слова Косого вызывают бурную реакцию у Ёськи. «Я тоже так думаю, — горячо согласился Ёська. — И ещё я думаю вот о чём. Если там внутри у всех такая душа, что ей только добра надо, то как же ей там живётся? Вот погляди, Косой, пацаны дерутся, матюгаются, ненавидят всех. И вокруг тоже, алкаши, воры, наркоты. А внутри живут такие маленькие пушистые души, и им добра хочется… Представляешь, как им одиноко? Как же так, Косой? Кто такое устроил?» Потрясённый словами Ёськи, Косой может только в отчаянии спросить: «И где же там в нас эти маленькие пушистые души?» Наивный вопрос Ёськи — кто же так устроил? — вопрос о справедливом и несправедливом мире, в котором рядом — Добро и Зло, вопрос о возможности битвы за Добро и составляет главное содержание необычайно увлекательной, острой, интересной книги Екатерины Мурашовой «Одно чудо на всю жизнь». Разговор о маленьких пушистых душах ведут — как ни парадоксально — дети, которые принадлежат к отбросам общества, для обозначения которых существует коротенькое слово — шваль. Рядом с этими двумя в книге Мурашовой существуют ещё десятки таких же, неизвестно откуда появившихся ребят, сбившихся в одну кучу, получившую название «стая». У стаи есть прибежище — старое заброшенное общежитие около небольшого городка Озерска, находящегося в нескольких станциях от Петербурга, есть вожак Генка Лис, есть в чем-то жёсткая дисциплина. Мир стаи, мир подростков, промышляющих и самостоятельно живущих, с которыми боится даже связаться милиция, встречается в книге Мурашовой лицом к лицу с миром петербургской специализированной гимназии, призванной готовить «математических гениев». Мурашова снова, как и в книге «Класс коррекции», прибегает к фантастической ситуации. В повести появляются, в результате аварии космического корабля, двое детей, брат и сестра, оказавшиеся на земле близ озера Петров Ключ, около Озерска. Они теряют друг друга. Девочку, Аи, обнаруживает на лестнице около своей квартиры ученик из класса «гениев», Витёк Савельев; её брат, Уи, оказывается в Озерске и попадает к стае. Двое «инопланетян» почти ничего в повести не делают, но их присутствие открывает автору путь для создания ёмкого и причудливого сюжета, охватывающего многие пласты жизни. Способность Вилли (Уи) прикосновением ладони открывать любой замок пробуждает в стае самые сногсшибательные планы, но не менее жгучая надежда Генки на то, что Вилли сможет вылечить умирающего младшего брата, Ёську, временно должна изменить планы стаи. Для излечения Ёськи инопланетянину нужна сестра; железной волей Генки стая должна её разыскать. Между тем заботу об Аи, вслед за Витьком Савельевым, постепенно берёт на себя весь класс. С этого момента книга приобретает характер захватывающего приключенческого романа, с неожиданными встречами в поездах, курсирующих между Озерском и Петербургом, драками, похищениями, таинственными убежищами для Аи, огнестрельным оружием, стрельбой. Происшествия начинают охватывать всё большую территорию, включается милиция, паника проникает и в гимназию. Но в том-то и состоит отличие повести Мурашовой от столь однообразно-привычных-поверхностных, что детективный сюжет ей нужен не как самоцель (хотя моментов по-настоящему драматических, комических и трагикомических там предостаточно), а для того, чтобы полнее увидеть своих героев и те изменения, которые с ними произошли. В отличие от стандартного детского детектива, где чаще всего многие действующие лица долгое время окружены тайной, здесь, наоборот, автору чрезвычайно важно увидеть все эпизоды и каждого их участника во всех подробностях. Вся ли стая одним миром мазана? Вся ли она только презрения заслуживает? Да, большинство ребят там, быть может, только два класса кончили, почти никто своего имени не помнит, давно забыл, что такое постель, нормальная еда, давно отвык от человеческой речи, не знает, что такое семья. Но вот Братец Кролик всю свою добычу относит двум маленьким сестрам, о которых пьяная мать вообще не заботится. А Косой? Без троек он кончил седьмой класс в нормальной школе, а потом, из-за почти полной потери зрения, его стали перебрасывать то в один интернат, то в другой, никак не соответствующий его реальным возможностям. Он умён, многое знает, стая высоко ценит его, как своеобразный интеллектуальный центр. А Ёська, в которого сама природа, казалось, поселила эту дивную маленькую пушистую душу? Ёська как будто вообще не ощущает, не может ощущать зла, он светится добротой. Масштабнее всех, конечно, Генка, о нём будет сказано позднее, но об одном его достижении надо упомянуть здесь: в стае не было наркоманов, за одну провинность, совершённую даже на стороне, Генка безжалостно изгонял из стаи, а страшнее этого наказания ничего быть не могло. А что класс «математических гениев»? Как выясняется на деле, вообще-то «гениев» во всём 7-а было, пожалуй, только четыре. Типы «гениев» у Мурашовой представлены довольно интересно. Самый главный, из них, Альберт, жизнь свою подчинил только подготовке к очередной олимпиаде и, чтобы «не расслабляться», даже от постели отказался, спит в неудобном кресле, чтобы сразу, без передышки в науку кидаться, никакого другого мира для него не существует. Труднее дается успех Тарасу Варенцу. Живёт он в крохотной комнате, в коммуналке, и вынужден постоянно слушать поучения матери, внушающей сыну, что одной способностью к математике пробиться нельзя. Мол, нет у него такого знаменитого отца, как у Альберта, стало быть, вроде, должен он иногда и шею гнуть перед богатыми и имущими. А главное — тянуться как можно больше. Он и тянется — мрачноватый, замкнутый, вынужденный всё время руку тянуть на уроках, чтобы эту руку замечали. Оба они — Альберт и Тарас — скорее удавятся, чем что-нибудь для кого-то сделают, хотя Тарас и помягче. Третий, Витёк Савельев, никаким себя «гением» не считает, держится предельно скромно — предпочитает за время контрольной все варианты решить, всем кому нужно помочь, сдаёт работу последним, и поэтому «замыленный» глаз математички, директора школы, ничего в нём обнадёживающего не видит, он тоже сам по себе. Ну и Лёвушка Райхтерштерн, но он ещё не решил окончательно, кем будет — математиком или музыкантом. Гораздо более живую группку составляют те ребята, которые в математический класс попали по причинам, ведомым не столько им самим, сколько их родителям. Особенно ярко выделяется на этом фоне Владик Яжембский, по прозвищу Баобаб. Вообще-то в классе прозвища, в отличие от стаи, не культивировались, но это прозвище пришлось по душе не только классу, но и самому герою. В гробу, можно сказать, видел Баобаб себя в математическом классе, все эти мудрёные задачки ему «по сараю», каждая, за него решённая, оплачена чистоганом, а выгнать его нельзя: его отец — спонсор, а детей спонсоров не выгоняют. Тем более что математика эта крайне нужна именно старшему Яжембскому. В прошлом рэкетир, не раз имевший дело с законом, он теперь на свои денежки во что бы то ни стало для сына респектабельности хочет. Тут желания отца и сына окончательно расходятся: здоровенный Баобаб гораздо правильнее определяет своё призвание, понимая, что место его не в респектабельной гимназии, а в нормальной спортивной школе и заниматься бы ему там тяжёлой атлетикой, тренер не раз говорил о его способностях. Где-то возникает и другой страдалец, Стасик, не действуют на него даже перспективы Англии, ехать туда он вовсе не желает, потому что хочет быть российским гонщиком. Мелькают очень симпатичные девочки, попавшие в класс за деньги, едва на тройку, бедняжки, да и то с чужой помощью тянут. А уйти куда хочется нельзя, не престижно для родителей, да и им, в конце концов, лестно. Так и живёт 7-а класс, равнодушный ко всему, что вокруг них. Разговор о детях нужен автору не сам по себе: она увязывает его со жгучими вопросами, социально и общественно значимыми, касающимися и современной жизни, и современной школы. Некоторый, во многом убедительный срез жизни возникает в рассуждениях участкового Виктора Трофимовича. Намётанным глазом опытного работника он видел, как многое на его глазах меняется, и меняется к лучшему — и обилие товаров, и отсутствие очередей в магазинах, и красиво одетые женщины, и изобилие машин-иномарок. Но параллельно возникает и другой вопрос: откуда взялось столько бомжей и нищих? Почему не хватает на жизнь ни пенсии, ни государственной зарплаты? Ещё больше его тревожит вопрос о детях. Сколько их, как бы позабытых родителями на улице, детей, до которых вроде бы никому и дела нет, никому не нужных, не учащихся в школах, не здоровых, отупевших и озлобленных, теряющих человеческий облик! Сбиваясь в стаи, они ведут свою, скрытую от общих глаз жизнь. И дети эти мстят, «мстят миру, который вышвырнул их с самого порога жизни». Но — ведёт нас дальше мысль писателя, самое ужасное заключается ещё и в том, что объектом их мести являются не хозяева сегодняшней жизни (а как до хозяев добраться?), а те, кто ни в чём не виноват, — беспомощные люди или такие же бедолаги, как они сами. Не менее значителен разговор директора школы, Ксюши, с учителем истории, Максимом. Это бывшие соученики, жизнь развела их, Ксюша делала карьеру, а Максим путешествовал, учился, читал. Разговор этот происходит, когда разборки между стаей и классом уже в разгаре и в гимназии известно, что в электричке избили самого интеллигентного мальчика, Витька Савельева. Для Ксюши ясно одно: есть мир спецшколы, Савельев был избит людьми другого мира, «швалью», которая стала нападать на наших детей. Тем более надо оберегать спецшколы. Максим возражает Ксюше сразу по двум пунктам. Он явно против заведомого отбора хороших и интеллигентных ребят в спецшколы, он уверен, что это преднамеренное разделение ещё только начинающих учиться и жить детей и является причиной той деградации, которую можно и нужно было бы избежать, той деградации, которая в какой-то мере и способствует падению многих ребят всё ниже и ниже. Он против разделения детей, для него «это — наши дети, и их мир таков, каким мы его сделали». Именно в свете этого разговора его тревожит конкретный вопрос: что происходит сегодня с его классом, с его детьми? Почему их видят вечерами в электричке, почему они перестали бывать вечерами дома? Почему они врут родителям? Все эти тревожные вопросы мало волнуют Ксюшу. Но и он, их классный руководитель, просмотрел те прекрасные изменения, которые произошли с ребятами, он их не понял. Последнюю главу повести Мурашова назвала «Битва Добра со Злом». Для этой битвы «математические гении» (в их числе и Альберт) несколько дней работали над алгоритмами, просчитав весь ход битвы и каждый его этап. Цель была ясна: отобрать похищенную Марину Мезенцеву, убедиться, что брат Аи, Вилли, существует и вернуть брату сестру. У стаи тоже была совершенно определённая цель: обменять Марину («мочалку», на их лексиконе) на Аи и таким образом завладеть навсегда Вилли (Уи) для исполнения всех своих невероятных планов. Противостояние двух групп, происходящее в скрытой лощинке, где гуляет вовсю позёмка, сразу же начавшиеся стычки между неравными противниками — в стае ребят намного больше, но зато дети из класса одеты тепло и хорошо и не так озлоблены — сразу же вводят в атмосферу нешуточного происшествия. Но неожиданно вся батальная сцена шаг за шагом теряет первоначальный замысел. Первый удар по планам стаи наносит не столько непредвиденное появление Вилли (он ещё принадлежит им), сколько столь же непредвиденное для класса поведение Аи. Увидев Вилли, она совершенно бесстрашно, легко и свободно бежит к нему. Эпизод, следующий за этой встречей, — большая удача Мурашовой. Нежно поздоровавшись, они становятся спиной друг к другу: Вилли поворачивается лицом к классу, Аи — к стае. Для двух пришельцев все стоящие вокруг их сверстники одинаковы, никакой разницы между детьми они не замечают. «Мы благодарны вам, — говорит Аи. — Вам всем и каждому в отдельности. Нам жаль, что мы — это не совсем то, на что вы, может быть, рассчитывали. Но ведь всегда бывает именно так — ждёшь одного, а получается другое». Второй неожиданностью стало появление Лёвушки, его вообще не хотели брать туда, где должна быть драка, но он умер бы, если бы не оказался вместе со всеми. Да, он не борец, он вообще против того, чтобы стрелять, он — за гармонию. И он делает то, что присуще ему: в лощине, где всё ещё так напряжено, где всё больше гуляет позёмка, вдруг раздаётся «Полонез Огинского», и Лёвушка убеждённо говорит: «Гармонию — алгеброй нельзя». Так и получилось: музыка великого поляка «стелилась вместе с позёмкой, сметала всё ненужное…». Ещё одной неожиданностью становится появление взрослых. Цепко оглядывая всю сцену действия, старший Яжембский останавливает взгляд на Генке: «Матка Боска! А это-то что такое?! Предводитель этих озерских? Иезус Мария! Да он же карлик, урод!» Потрясёнными глазами он смотрит теперь на всех, всех без исключения: да где же они, наговорённые ему космические инопланетяне, монстры? И отвечает себе: «Вот они, монстры, здесь, рядом, вполне земные, нашим земным умом, точнее, безумием, сотворённые». Обстановка в лощине постепенно совершенно меняется. Инопланетяне исчезли, Марина уже в руках отца, вроде можно бы и расходиться, но ребята не расходятся. Они тянутся друг к другу: вернее, класс двигается в сторону стаи. Конечно, Альберт вопьётся в Косого с вопросами по поводу космического корабля, но и остальные, поражённые, сравнивая свою жизнь с этой, впервые увиденной ими, будут с уважением и удивлением думать о том, как же живут эти ребята без мамы и папы, без крова и заботы. Что-то дрогнет в сердцах гимназистов, какая-то пыль слетит с них, что-то искреннее, настоящее проснётся. Младший Яжембский, Баобаб, твёрдо заверит, что больше он в школу «гениев» ходить не будет, Тарас Варенец клянётся себе, что наконец скажет о своей любви к Марине. Но он сделает ещё больше: он объяснит в гимназии, что на Олимпиаду поедет Витёк Савельев, потому что именно он и есть самый талантливый в классе. А что же стая? Что изменится для неё? Самые главные мысли Мурашовой о стае связаны с центральной фигурой повести, вожаком стаи Генкой Лисом. Когда Аи повернулась лицом к стае и её глаза встретились с глазами Генки, он впервые подумал о том, что, «сложись всё иначе, и он мог бы когда-нибудь кого-нибудь полюбить». Да, все три брата, из-за беспробудного пьянства отца, родились обречёнными. И свою жизнь, которой, он знал, осталось немного, он положил на то, чтобы спасти самого любимого, Ёську, а тот уже потом позаботится о Вальке. На это уходили все чувства, вся душа. И когда у ног Генки оказался саквояж, принадлежавший Вилли, и он увидел, что там полная программа спасения Ёськи, он понял: случилось первое чудо в жизни, его чудо. Но вид всех ребят, уже смешавшихся в кучу, но неслыханная музыка, а скорее, само его сердце приняло решение: пусть это будет чудо для всех, а может быть, и на всю жизнь! Раздавленный жизнью, урод, карлик, он в этом своём решении поднимается над всеми — и своими, и чужими. Генка в жизни много читал, чаще всего фантастику, там всегда шло очень чёткое разделение: на одной стороне силы добра, на другой — зла. Осматривая поле сражения, Генка пытается выяснить — на какой стороне здесь зло, на какой добро? Он рассуждает очень трезво: если посмотреть снаружи, то зло — это они, стая. Но если посмотреть иначе, то ведь за тех, других, всё родители делают, они всем обеспечены. А кто вступится за них — за Ёську, за Косого, за остальных? Значит, их желание через Вилли обеспечить своё существование — это не зло, и зло им, стае, несут те, кто хочет отнять у них их надежду. По существу, это рассуждение человека, обрекающего себя и стаю на преступный путь и другого пути пока не видящего. Но он понимает и другое: эти чистые ребята «не виноваты в том, что родились в приличной части мира». И Генка, которому, вероятно, осталось недолго жить, приходит к самому важному познанию жизни и человека. Он приходит к убеждению: на самом деле граница добра и зла проходит «внутри каждого человека. И каждый из людей сражается сам с собой». Генке кажется, что свою битву он проиграл. На самом деле именно он из неё и вышел победителем, и, вероятно, именно у него нашлось внутри место для маленькой пушистой души, о которой с такой нежностью мечтал Ёська. Повесть Мурашовой не оставит читателя равнодушным: вопросы, поставленные в ней, остались открытыми. Евгения Путилова, доктор филологических наук Пролог Говорят, что бывают на свете люди, которые ходят на вечернюю рыбалку только для того, чтобы полюбоваться на закат и послушать, как шумит лес, плещет вода да чирикают и квакают всякие пичужки с лягушками. Сидят себе эти люди на бережку, любуются природой и думают о всяких прекрасных разностях. Много людей на свете, есть, наверное, и такие, но Сёмка Болотников, расположившийся с удочкой на берегу озера Петров Ключ, сроду был другим. Птичек Сёмка не слушал, лягушками брезговал (хотя, когда был совсем мелким, любил надувать их через соломинку), на закат не смотрел, а смотрел исключительно на поплавок и думал о том, что ватник под задницей промок уже почти насквозь и надо бы уходить, пока совсем не стемнело, но западло бросать такой клёв, потому что осень скоро и в другой раз не дождёшься. За Сёмкиной спиной стояло красивое белое ведро из-под импортной краски, в котором лениво шевелили плавниками три хариуса[1],[2] два окуня и десяток плотвиц. Все рыбы имели необычный для карельских озёр тёмный, почти чёрный цвет, из-за которого полосы у окуней были почти незаметны. Сёмка подсёк очередную плотвицу, выпустил в ведро, оглянулся через плечо на чернеющий лес и нервно усмехнулся, некстати вспомнив деревенские байки. Небольшое озеро Петров Ключ пряталось в лесу недалеко от посёлка, который и сам издавна носил то же, никому не понятное имя. Какой Пётр? От чего ключ? Неведомо никому, да никому и неинтересно, потому что краеведов в поселке Петров Ключ не водилось. Рыбаков было много, но все они рыбачили на Вуоксе[3], где и лодки имелись, и простор, и прочие рыбацкие услады. Про озеро же Петров Ключ ходила по посёлку нехорошая слава. С каким-то даже сказочным, можно сказать, душком. Вслух-то, если прямиком спросить, каждый скажет: дурь всё! — однако, кроме Сёмки, бомжа Парамона да совсем маленьких ребятишек, никто из посёлка на Ключе не ловит и купаться даже в самую жару не идёт. Хотя рыба-то в Ключе есть. И вся чёрная. «Дьявольская!» — так бабка говорила. Ну, так в ухе-то или там на сковородке не разберёшь — дьявольская она или ещё какая… Вкусная — и всё! А озеро — самое обычное, только вода тёмная какая-то. К Тарасихе прошлым летом племянник-студент с невестой приезжал, так они на этом озере круглый день пропадали. Сёмка из-за кустов подсматривал, как они с невестой меж собой. Интере-есно! Однажды племянник Сёмку поймал, но бить почему-то не стал, смеялся только. Он и про рыб чёрных объяснил, что, мол, они к чёрной воде приспособились естественным отбором, чтоб их в воде не видно было. А ещё говорят, будто у этого озера дна нет. Вранье всё! Глубокое оно, это точно, и вода холоднющая, у Сёмки, когда нырял, два раза ногу сводило, едва выплыл, но дно-то — есть! Правда, илистое оно и ногу не поставишь, засосёт сразу… Ещё вот кувшинки почему-то на Петровом Ключе не растут. На всех озерах окрест и в заводях на Вуоксе — каждый год хоть косой коси, на летней макушке прямо не вода, а ковёр в жёлтую и зелёную горошку, а в Петровом Ключе — ни одной, как запретил кто. Так, может, им в воде что не подходит… Сёмка выцепил взглядом лукавое покачивание поплавка и, мигом забыв обо всём, напрягся в ожидании добычи. Вдруг словно какое-то бесшумное крыло махнуло над водой, и плотвичка, взблеснув в глубине, исчезла. Веером рассыпалась стайка мальков, и истошно закричала какая-то птица в подлеске. Сёмка вздрогнул, едва не выронив удочку, выругался, повертел шеей из стороны в сторону, ёрзая по замасленной горловине старого ватника, и только после догадался взглянуть вверх… В оранжево-розовом, лиловеющем по краям вечернем небе прямо над Сёмкиной головой образовалось огромное серое пятно. Словно какой-то гигантский ребёнок вырезал ножницами круглую дырку в листе цветного картона. В дырке же… Смотреть в дырку было нестерпимо страшно, но Сёмка пересилил себя, покрепче обхватил руками колени и глянул ещё раз. И понял: в первый раз всё увидел неверно. Не было никакой дырки в небе, а был огромный пепельный шар, который уже висел не прямо над озером, а словно в стороне, дальше от посёлка. А сейчас ещё дальше… Шар как будто бы передвигался прыжками, возникая на новом месте и пропадая во время каждого следующего прыжка. Всё это происходило совершенно бесшумно, если не считать того, что в подлеске заходились в истошном крике уже несколько разных птиц, а в небольшой заводи раздался совершенно невозможный по осени лягушачий «квак». Сёмка почувствовал, что сейчас у него в голове что-то лопнет. — Ой-ё-о-о! — завыл Сёмка. — Вот…………………такой, чтоб им……………….!!! К сожалению, все Сёмкины слова нельзя напечатать в книге, потому что разговаривать нормальным русским языком Сёмка почти не умел. То есть обычные русские слова Сёмка, конечно, знал, но использовал их мало и так густо разбавлял свои высказывания словами неприличными, что понять его непривычному к такой речи человеку было непросто. Никакой особой Сёмкиной вины в этом не было, потому что точно так же, как он, говорили почти все мужики в посёлке и все Сёмкины приятели. На нормальном русском языке говорить приходилось только в школе, но там Сёмка в отличниках сроду не числился и потому всё больше молчал. Крик вернул в Сёмкин организм какие-то силы, непонятное оцепенение прошло, и мальчик снова обрёл способность двигаться. Вскочил, уронив удочку, и, опрокинув ведро, рывками, втягивая голову в плечи, огляделся, решая, куда бежать. Тем временем серый шар вернулся и снова завис над озером. Через несколько секунд Сёмка понял, что расстояние между шаром и поверхностью воды медленно сокращается, то есть шар опускается. Захлопнув отвалившуюся челюсть и больно прикусив язык, Сёмка начал осторожно отступать к лесу, нащупывая ногой тропу и опасаясь повернуться к озеру спиной. Зайдя за куст краснотала[4], развернулся и понёсся что есть мочи в сторону посёлка. Разом сбил дыхание, но остановиться не мог, не смел, бежал, судорожно разевая рот и до боли распяливая рёбра, придерживая рукой колющий бок. Только в виду посёлка, уже спустившись с некрутого пригорка, встал, согнувшись, и перевел дыхание, почти с нежностью слушая привычный брех собак и грай ворон, устраивающихся на ночёвку. Видели ли в посёлке шар? Тропинка огибала огороды и с северной стороны выводила прямо на главную деревенскую улицу, но Сёмка боялся так сильно, что идти вдоль посёлка не стал и метнулся домой прямо через жерди и огород бабки Насти. Полкан, здоровенный бабки Настин кобель, рванулся было разодрать Сёмке штаны, но вечер был ранний и цепь с пса ещё не сняли. Полкан продышался от врезавшегося в горло ошейника, обиженно гавкнул, тряхнул мохнатыми ушами и ушёл в будку с отчётливым выражением на чемоданистой морде: «разве можно работать в таких условиях?!» А Сёмка влетел в родные сени, распахнул дверь, вдохнул знакомый затхлый домашний запах и обессиленно прислонился к дверному косяку. Мать у стола шинковала капусту, брат с сестрой возились с какими-то обломками игрушек на продавленном диване. — Ну чего, рыбки-то принёс? — спросила мать, не поднимая головы. Сёмка молчал, и женщина опустила нож и взглянула на старшего сына. Сёмкино лицо было не бледным даже, а каким-то желтым, как будто бы вся кровь из него куда-то разом подевалась. Губы отчётливо голубели, глаза были как тряпочные пуговицы, а полы распахнутого ватника взлетали с каждым шумным вздохом. — Сыну!.. Что?! — растерялась мать. Она знала сына. Знала, что Сёмка может за себя постоять, неприятностей своих в дом не несёт, обижать его в посёлке вроде бы некому… И что же теперь?! — Ничо, мам, ничо… — негромко сказал Сёмка и сполз спиной по притолоке, присел на корточки. Малыши на диване прекратили вырывать друг у друга обломки, притихли. Из спальни выглянула Люша, сестра матери. В руках у неё был носок, который она штопала. — Василий! Василий!!! — заполошно[5] крикнула мать, бросаясь в боковую каморку, где на топчане лежал отец семейства, как всегда, в дребезину пьяный. Сёмкины посиневшие губы перекосила невольная усмешка — тоже мне, нашла мать поддержку. Легче с чурбаком во дворе поговорить… — Ничо, мам, ничо, Люша, нормально, — повторил Сёмка, с трудом поднимаясь на ватных ногах. Встал и как-то разом понял, что никому и ничего про серый шар на Петровом Ключе не расскажет. Никому и ничего. Глава 1 Витёк Перекинув дужку пустого помойного ведра через локоть и зажав сигарету между пальцами, Витёк нащупал спички в кармане пуховика и прислонился к перилам. Прикурил, затянулся, и тут же в горле запершило, снова подступил знакомый уже кашель. Витёк несколько раз быстро и неглубоко вздохнул и решительно зашагал наверх, по пролёту, ведущему к чердачной заколоченной двери. Там уж его точно никто не увидит и не услышит. Когда-то у входа на чердак горела лампочка, но сейчас от неё остался патрон и венчик поблескивающих осколков. Вздохнув ещё раз, Витёк поставил ведро на ступеньку и аккуратно присел на вытертый коврик, который соседка принесла для беременной кошки, поселившейся весной в их подъезде. Не успев разродиться, кошка куда-то исчезла, а коврик так и остался лежать. Снова приладив сигарету, Витёк осторожно втянул теплый, ароматный дым, и на этот раз ему удалось не закашляться. — Ага, получилось, — сам себе сказал Витёк и тут же почувствовал, что сзади кто-то стоит. Разом вспомнились жуткие бандитские истории, которыми пугали мама, телевизор и одноклассники. «А вдруг маньяк?!» — по спине под свитером потекла неизвестно откуда взявшаяся струйка пота. Почему-то представилось, как он, Витёк, уходит от маньяка кувырком вперёд, вниз по лестнице. — «Ну, тогда-то точно конец», — мелькнула рассудительная мысль. — Зачем ты куришь, если тебе это не нравится? — прозвучал сзади тоненький девчоночий голосок. От облегчения и злости Витёк едва не выругался, но сдержался. Хотел было обернуться и одновременно вскочить на ноги, как делал кто-то из телевизионных героев. Не получилось. В результате оказался на четвереньках, да ещё и проклятое ведро опрокинулось и покатилось по ступенькам вниз. Стоя на четвереньках и по-собачьи глядя снизу вверх, Витёк окинул взглядом тонкую, светлую даже в полумраке фигурку, стоящую сбоку от чердачной двери. «Как же я её раньше-то не заметил?!» — удивился он, ожидая, почти слыша уже девчоночий язвительный смех. Но девочка не смеялась. И сразу же молоточками застучали в голове вопросы: «Кто она такая, ведь у нас в парадной она не живёт? Что делает здесь одна, в девять часов вечера? Пришла с улицы? Но где её пальто или хотя бы куртка? На улице всего плюс три градуса… И что это за странный комбинезон на ней надет? Кто так одевается?» Любопытство буквально разрывало Витька изнутри, но вместе с тем он понимал, что ни за что на свете не станет расспрашивать странную девочку. Не его это дело, кто она и что здесь забыла. Его дело — быстренько затушить сигарету, подобрать ведро и идти домой, пока мама не хватилась и не позвонила Борьке Антуфьеву, которому он якобы понёс тетрадь… «Так мы сейчас и сделаем, — уговаривал себя Витёк. — Вот сигарета, вот ведро, и всё — прости-прощай, девочка в голубом комбинезоне…» — Скажи, пожалуйста, у тебя поесть ничего нет? Витьку, который уже начал спускаться по второму пролёту, словно поддых кто врезал. В Санкт-Петербурге много нищих, и бомжей, и как бы беженцев, и других всяких. Мама иногда бросала им какие-то монетки, папа — никогда, и Витьку не велел, потому что, по его словам, каждый человек сам строит свою судьбу. Витёк был с папой, в общем-то, согласен и никогда нищих и бомжей не жалел. Но девочка у чердачной двери не имела ко всему этому никакого отношения. Витёк в несколько прыжков взбежал по лестнице и остановился прямо перед девочкой, стиснув в ладони ручку помойного ведра. — Что ты здесь делаешь? Откуда ты? — Не знаю. Я не могу ответить, — девочка виновато пожала узкими плечами. — Ты… не помнишь? — в голове Витька промелькнули какие-то телевизионные истории про людей, потерявших память. — Нет. Я помню. Но — не знаю. — Так не бывает, — решительно возразил Витёк. — Вот где ты была вчера, позавчера, неделю назад — помнишь? — Помню, — сразу же согласилась девочка. — Только не знаю. Неделю — это как? Витёк закусил губу и выругал себя за то, что ввязался в эту историю. На сумасшедшую девочка не похожа, но, с другой стороны, откуда ему, Витьку, знать, как настоящие сумасшедшие выглядят. Он же в жизни ни одного не видел. Нет, надо было идти домой и… ну, в крайнем случае «скорую помощь» вызвать. Пусть бы врачи с ней разбирались, что она помнит, а что нет… — Мне не нужен врач. Я здорова. Только очень есть хочется, — дружелюбно сказала девочка. Витёк чуть не подпрыгнул: «Она что, мысли читает?!» И сразу же как обожгло: «Да она же инопланетянка!!! Всё сходится — появилась неизвестно откуда, и голубой комбинезон, и про неделю не знает… Где же её корабль? И что же ему-то делать? По идее, надо бы сбегать за мамой, и ещё кому-то сказать… ну, из Академии Наук, что ли, только как она-то на это посмотрит… возьмёт и исчезнет… или Витька с собой заберет (в каком-то журнале про такое писали!)… Что же делать-то?!» — Ты не мог бы чего-нибудь принести из дома? Если тебе не трудно. Может быть, хлеба… — вежливо напомнила о себе девочка. — Ты… Я догадался! Ты — с другой планеты! — выпалил Витёк. — Ты так думаешь? Нет. Я, наверное, с этой планеты. Не с другой… нет, точно — нет. Мысли в голове Витька гонялись друг за другом, как щенки, играющие в дворовой пыли. В конце концов ему удалось поймать одну, самую обыкновенную: «Она же есть хочет! Надо её сначала чем-нибудь покормить, а потом уж дальше расспрашивать. Но как? Позвать домой? Но что скажет мама, если он в девять часов вечера приведёт с улицы эту странную девочку? А потом? Ей же, судя по всему, некуда идти… Знаешь, мама, я тут девочку на лестнице нашёл. Пусть она пока у нас поживёт… Бред!» — Подожди здесь, — принял решение Витёк. — Я сейчас попробую стырить чего-нибудь пожрать и принесу тебе. Подождёшь? — Конечно, подожду, — согласилась девочка и рассудительно добавила: — Куда ж мне деваться-то? — Ну как, отдал Боре тетрадку? — спросила мама, поднимая глаза от книги, которую читала. — Да, да, — ответил Витёк, стоя к ней спиной и аккуратно выкладывая в секретер эту самую тетрадь, взятую на улицу для конспирации. — А чего не раздеваешься?.. Витя! Почему ты пошёл в кухню в грязных сапогах?! Сколько раз я тебе говорила… — Я, мам, это… — растерянно забормотал Витёк, заглядывая в холодильник и чувствуя, что его затея с треском проваливается. — Я проголодался очень… То есть кота хотел покормить… Котика… Там на лестнице. Жалко его… Мама вошла на кухню вслед за сыном и остановилась возле стиральной машины, положив на неё раскрытую книгу обложкой вверх (так именно, как Витьку запрещали). На мамином лице застывали вечерний крем и неподдельное удивление — Витёк никогда не любил животных и не кормил бродячих котов. «Всё пропало!» — подумал Витёк и поёжился при мысли о голодной девочке в холодном подъезде. Однако на мамином лице неожиданно появилась педагогическая мысль, и к Витьку вновь вернулась покинувшая его надежда. Он знал, что, когда маму посещают педагогические мысли, возможно всё. Ему могут простить двойки по русскому и истории, купить абонемент в Филармонию на скучнейшие концерты, запретить видеться с лучшим другом или позволить одному поехать через весь город на день рождения к дачному приятелю. Всё зависело от направления мысли и той психологической книги, которую мама, серьёзно занимающаяся воспитанием сына, прочитала последней. Витёк искоса взглянул на книгу, лежащую на стиральной машине. На обложке длинноволосый красавец с резиновыми мускулами страстно обнимал пластмассовую блондинку, укутанную волосами и ещё чем-то прозрачным. Витёк вздохнул и стал ждать развития событий. — Ну что ж, — сказала мама. — Я рада, что хоть чьи-то чувства стали тебя волновать. Пусть даже это не родители и не близкие люди, а всего лишь бродячий кот. Надо же с чего-то начинать… Возьми в морозилке обрезки от печёнки. Кот будет в восторге. Только не трогай его руками — у него вполне может быть лишай. «Но я же не могу кормить эту девчонку мороженым мясом! — подумал Витёк, доставая из морозилки маленький заиндевевший мешочек. — И отказаться не могу, потому что мама сразу же что-нибудь заподозрит. Почему бы ей не уйти отсюда?» — Спасибо, мама, — елейным голосом сказал Витёк. — Коту наверняка понравится… Там, кажется, твой сериал уже начался… — Витя! — подозрения отчётливо нарисовались на мамином лице поверх крема и педагогической мысли. — У тебя всё в порядке? Что-то ты сегодня чересчур… заботливый… — Нет, нет, всё в порядке! — быстро ответил Витёк и решительно открыл хлебницу. — Я вот ещё кусочек хлеба возьму. Мне кажется, он его любит. — Кто — кот?! — всё больше недоумевала мама, но тут, на счастье Витька, слащавые позывные маминого сериала и вправду послышались из большой комнаты. — Отдашь печёнку и сразу — назад, — скомандовала мама, уносясь мыслью куда-то в Аргентину. — Не больше минуты! Прыгая по ступенькам, Витёк не увидел девочки и почему-то страшно испугался. Хотя чего, вроде, пугаться-то? Ушла и ушла, забот меньше… Но девочка никуда не ушла, просто присела на кошачий коврик, обхватив руками коленки, и в этой позе показалась Витьку совсем маленькой. Что-то странно ворохнулось у Витька под ложечкой. «Заболела, что ли? — недовольно подумал мальчик. — Этого ещё не хватало!» — Эй! — окликнул он съёжившуюся фигурку. — Я тут тебе хлеба принёс! Больше ничего не удалось спереть… — Спасибо, — девочка подняла голову и снизу вверх взглянула на Витька. — Хлеб — это хорошо, — она медленно протянула руку, взяла обкрошившийся по краям кусок и начала аккуратно жевать. Витьку было ужасно муторно, неудобно и хотелось на что-нибудь разозлиться. В конце концов он разозлился на медленно таявшую в кулаке печёнку — швырнул промокший мешочек на ступеньки с такой силой, что красные капельки забрызгали стену. Брезгливо, по-кошачьи отряхнул пальцы, потом вытер их об штаны. — А что там? — девочка указала пальцем на мешочек. — Печёнка сырая, — объяснил Витёк. — Я маме сказал, что хочу кота покормить, вот она мне и дала. — Печёнка — это тоже хорошо, — невозмутимо сказала девочка, уже расправившаяся с хлебом, гибко потянулась, подняла мешочек, развернула и спокойно откусила кусочек наполовину разморозившегося мяса. Белые зубы блеснули в полутьме подъезда. — Витамины, — объяснила девочка Витьку, который силился проглотить застрявший в горле комок. «Сумасшедшая, точно, — снова решил Витёк. — Надо линять отсюда. И побыстрее…» — Ну, я пошёл? — обратился он к девочке. — Иди, конечно, — сразу же согласилась девочка, — ты ведь торопишься? — Да нет, я-то ничего, — зачем-то стал оправдываться Витёк. — Это мама. Она сказала: на минуту и назад. А сейчас уже… — Иди, иди, — девочка кивнула, пальцем вытерла уголки рта, присела на коврик и снова обхватила руками колени. — Спасибо тебе за еду. — А как же ты? — Витёк понимал, что спрашивать об этом нельзя ни в коем случае, но всё равно не удержался. — Я? — девочка задумалась, как будто впервые задала себе этот вопрос. — Я, наверное, пока здесь посижу. — А потом? — не отставал Витёк, внутренне продолжая изо всех сил костерить себя за неуместное любопытство: «Куда ты лезешь?! Зачем? Ты же ничем ей помочь не можешь!» Когда Витёк был совсем маленьким, он любил разговаривать с большими бездомными собаками у метро. Разговаривал долго и уважительно. Собаки слушали внимательно, наклоняя лобастые головы, а когда разговор был окончен, медленно вставали и трусили вслед за уходящим Витьком. С Витьковской мамой от их неуклонного бега делалась настоящая истерика: — Уходи! Уходи, я тебе говорю! Пошёл вон! Назад! Место! Витя, сколько раз я говорила тебе не приставать к собакам! — Я к ним не пристаю, — с собачьей серьезностью отвечал Витёк. — Я с ними разговариваю. Они меня слушают. А вы — нет. Вы говорите: перестань, помолчи хоть минутку! Мама закатывала глаза, а вечером тормошила мужа: — Виктор! Ну объясни ему как-нибудь! Я уже боюсь ходить с ним в магазин, подходить к ларькам, ездить в метро. Они как будто специально к нему сбегаются. И все такие ужасные, огромные, выше его ростом, из пастей слюни капают, шерсть свалявшаяся. А потом бегут за нами, как привязанные… Я просто боюсь, понимаешь! — Понимаешь, сын, — объяснял папа четырехлетнему Витьку. — Собака в норме — это домашнее животное. Мы не можем взять этих собак жить к себе в дом… — Почему? — Потому что у нас нет денег, чтобы всех их кормить… — А одну? — Даже одну собаку мы взять не можем. Это большая ответственность, ей нужна полноценная еда, длительные регулярные прогулки. Сейчас во всей стране сложное экономическое положение, поэтому так много больших бродячих собак. Хозяева просто не смогли их прокормить, — серьёзно говорил папа, глядя в серьёзные глаза сына — точно такие же, как у него самого. — Хорошо, если мы сумеем нормально вырастить тебя. Большую собаку нам просто не потянуть. — А поговорить? — Пойми, Витя, когда ты разговариваешь с ними, они принимают твой интерес за обещание взять их к себе домой и потом бегут следом, чувствуя себя уже как бы твоими собаками. Ты их каждый раз разочаровываешь, обижаешь, причиняешь им боль — понимаешь, о чём я говорю? Витёк коротко кивнул и больше никогда не разговаривал с собаками. Ни с какими. Потом, несколько лет спустя, мама предлагала ему завести рыбок, или попугая, или даже кошку. Витёк отрицательно мотал головой, а на вопрос «Почему?» отвечал: «Просто я животных не люблю». Мама и папа неприятно удивлялись, переглядывались и вопросительно поднимали брови. Сейчас, стоя на серой, холодной лестнице, он почему-то ярко, до цветной вспышки в глазах, вспомнил развалившихся на солнышке дворняг, их розовые языки, колтуны разноцветной свалявшейся шерсти на боках, капли голубой слюны в пыли на асфальте… — Я не знаю, — сказала девочка и улыбнулась, словно извиняясь за свою неосведомлённость. — Так нельзя! — отбросил колебания Витёк, развернулся и сделал шаг назад, снова поднявшись на одну ступеньку. Шагать куда-либо было совершенно ни к чему, но Витёк отчётливо ощутил символическое значение своих слов и проистекающую из этого необходимость шагнуть. И в этом смысле шаг был не назад, а вперёд. Назад шагов больше не было, их как бы отменили. И отчего-то Витьку стало легче жить, чем за секунду до этого. — Жди меня здесь, я сейчас что-нибудь сделаю. Девочка кивнула и посмотрела на Витька с любопытством. Она была похожа на синичку-лазоревку. Витёк подумал об этом, а потом сразу о том, что до сего мгновения он никогда не думал сравнениями. Только по заданию на уроках русского языка, но там у него не очень-то получалось. Войдя, Витёк аккуратно, не запирая, прикрыл дверь и крикнул в комнату: — Мам, я пришёл! «Ах, дон Себастьян! — донеслось из комнаты. — Я не верила, что вы способны предать свою любовь! Но теперь я вижу…» Витёк зашёл в кладовку, взял в углу небольшой топорик и туристский коврик-пенку, выложил обе вещи на площадку и снова прикрыл дверь. Прошёл в другую комнату, где за компьютером сидел папа. — Замёрз что-то, свитер возьму, — пробормотал Витёк, открывая платяной шкаф. Папа на это заявление никак не отреагировал, продолжая стучать по клавиатуре. Кроме свитера, Витёк взял черные джинсы и детскую шерстяную шапочку с помпоном, которая случайно свалилась с верхней полки ему в руки. Положил вещи под зеркалом в прихожей, прикрыв маминой шалью, заглянул в кухню, взял ещё кусок хлеба и огрызок сыра из масленки… Задумался, потом решительно вышел в прихожую, перевернул телефон, взял лежащую под счётчиком отвёртку, отвинтил винты, пальцами замкнул контакт. Телефон оглушительно задребезжал, Витёк едва не выронил его из рук. — Кого? — выглянул из комнаты папа. Витёк поспешно схватил трубку, загородил спиной вскрытый аппарат. — Это меня, меня… Борька… Я сейчас… — Ага, — согласился папа. — Только недолго. Мне почту отправить надо. Витёк быстро, с трудом попадая в прорези винтов, прикрутил крышку от телефона на место, покидал в пластиковый мешок вещи и еду и выставил его за дверь. Заглянул в комнату, где работал телевизор, изобразил на лице смущение: — Мам, Борька задачу не может решить. И по телефону не понимает. Можно, я сбегаю ему объясню? — Категорически нельзя! — не отрывая взгляда от экрана, отрезала мама. — Время — почти десять. Ему надо — пусть сам к тебе и приходит. — Ну, мам, это же нечестно, — изо всех сил стараясь казаться спокойным, объяснил Витёк. — Он давал мне тетрадь переписать, из-за меня так поздно сел решать. Теперь я должен ему помочь… — Виктор! — крикнула мама в соседнюю комнату. — На улице ночь, он собрался куда-то тащиться, проводи его к Боре, пожалуйста… — Я, между прочим, работаю! — огрызнулся папа. — И вообще — парню двенадцать лет! Мы в его годы… — тут папа запнулся, а Витёк прикинул, что такого особенного мог делать папа в свои двенадцать лет. Судя по фотографиям, он был таким же низеньким и щупленьким, как Витёк. Да ещё и очки носил. — Я в его годы!.. — Полком командовал! — донеслось из маминой комнаты. Папина спина передёрнулась так, словно её кто-то пощекотал. — Сиди работай, я быстро. Туда и сюда! Там всего одна задача. Ключ я взял, — сказал папе Витёк, накинул старую куртку и выскользнул за дверь. У чердачной двери он молча отдал сидящей девочке пенку и мешок с вещами. Сам взял топорик и изо всех сил ударил по замку. Замок звякнул и крутанулся в петлях. — Надо открыть? — спросила девочка. — Сейчас открою, — перевёл дух Витёк. — Переночуешь там. Завтра ещё что-нибудь придумаем. — Он снова замахнулся топором. — Не надо, — девочка поднялась, блеснув серебром комбинезона, и приложила к дырочке замка указательный палец. Секунду спустя дужка отломилась. Витёк молча вынул замок и распахнул дверь. Руки у него слегка тряслись. — Хорошо, что ты не спрашиваешь, — кивнула девочка. — Потому что я сама не знаю, как это получилось. А что в мешке? — Тебе вещи. Мои, конечно, не девчоночьи, но сейчас все равно. Чтоб не замёрзла. И хлеб ещё. — О, хлеб, хорошо! — оживилась девочка. — Я не замёрзну. Но всё равно — спасибо. Этот коврик — на нём сидят? — Да, пенка, спать на ней. Ещё вот куртку возьми, ей ночью укроешься, — Витёк, поколебавшись, накинул куртку на узкие плечи девочки. С шести лет он подавал пальто гостям женского рода, которые бывали у них в доме: папа считал, что мальчик должен расти джентльменом. Во втором классе во время культпохода в театр он подал пальто учительнице. Она очень удивилась и обрадовалась, и потом всем рассказывала, что в её классе есть такой мальчик. У Витька от её рассказов краснели кончики ушей и начинал чесаться нос. Раньше подавать пальто было неудобно, потому что все женщины были намного выше Витька. Теперь — всё равно. С девочкой это получилось как-то иначе. — Как тебя зовут? — спросил Витёк. — Аи! — сказала девочка. — Что?! Что с тобой? — испугался Витёк. — У тебя что-нибудь болит? Кроме страха, мальчик испытал и облегчение, и стыд за него — конечно, девочка больна, ей надо к врачу, а все его дурацкие придумки с ночёвками на чердаке — это всё из фильмов, детских детективов и прочих… И надо сейчас же… — Почему — болит? — удивилась девочка. — Ты спросил, как меня зовут. Я ответила. Меня зовут — Аи. — Аи? — переспросил Витёк. — Какое странное имя… Ты — не русская? — Не знаю, — девочка снова пожала плечами. — Если имя не подходит, наверное — не русская. А ты — русский? Как тебя зовут? — Витёк. Виктор, если полностью. А у тебя полное имя есть? — внезапно сообразил он. Мало ли как девчонку дома или во дворе звать могут… — Полное? Нет, наверное. Просто — Аи и всё. — Странно… Ну ладно, потом разберёмся. Пойдём на чердак. На чердаке было очень много пыли и голубиного помета, но самих голубей почему-то не было. Как будто бы они здесь жили много лет, а потом разом вымерли или улетели куда-то. В обычное время Витьку было бы интересно полазать по чердаку, поглядеть, но сейчас любопытство куда-то делось. Он быстро нашёл теплую, сложенную из кирпича трубу и постелил возле неё пенку. — Вот, здесь будешь спать. Здесь тепло. Курткой накроешься. — Я не могу взять твою куртку… — Бери и всё. Я специально старую надел. У меня дома — новая. Я в той в школу хожу… Всё, я побежал, пока меня дома не хватились. Завтра перед школой пожрать тебе занесу, а после школы — думать будем, что дальше делать. И не ходи никуда. Я снаружи замок повешу, как будто закрыто, чтоб бомжи или ещё кто не полез, — ладно? — Ладно, — кивнула девочка, присела на пенку, обхватила колени и опять стала похожа на синичку-лазоревку. Витёк махнул девочке рукой и пошёл к выходу. Уже на пороге обернулся и сказал негромко: — Спокойной ночи… Аи… — Спокойной ночи, Витёк, — откликнулась девочка и улыбнулась. Дома Витёк убрал топорик на место, выпил для отвода глаз чаю с вареньем, хотя есть и пить ему совершенно не хотелось. Потом заглянул на минутку в ванную и пустил там горячую воду, чтобы в случае чего можно было сказать маме, что он уже помылся. После этого Витёк пошёл спать в комнату с компьютером. У Витька с родителями на троих была двухкомнатная квартира с большими, хорошими комнатами и высокими потолками. И досталась она им после смерти одинокой маминой тёти со смешным, но милым именем Зося. Витёк тетю Зосю в своём раннем детстве очень любил и сейчас ещё хорошо помнил. Мама тоже помнила тетю Зосю и каждый год в день её рождения пекла пышный и невероятно вкусный пирог с рыбой и черемшой[6] (тетя Зося была родом из Сибири и всю жизнь любила именно такие пироги). — Вот, — говорила мама, поднимая рюмочку за упокой тёти Зосиной души. — Только благодаря Зосеньке и живём в центре, в отдельной квартире, как белые люди… Папа от таких разговоров почему-то ёжился и норовил в день тёти Зосиного рождения из квартиры сбежать. Может быть, ему тётя Зося чем-нибудь при жизни не нравилась. В большинстве знакомых Витьку семей с детьми, у которых тоже были двухкомнатные квартиры, комнаты в квартире делились так: одна комната — родителей, другая — детская. В семье Витька всё было по-другому. Была одна комната с компьютером (в ней работал папа, делал уроки и спал Витёк), а другая комната с телевизором (в ней мама смотрела телевизор и спали оба родителя). Папа когда-то пытался вынести мамин телевизор на кухню, потому что кухня в квартире тоже была большая, целых двенадцать метров. Но мама этому проекту бурно воспротивилась и долго кричала, что она и так проводит в кухне лучшие годы жизни и после работы хочет смотреть телевизор на своём собственном диване, а не сидя на табуретке, а засыпать под папино стуканье по клавишам она категорически не может. Папа что-то говорил про вредное электромагнитное излучение, но потом сдался, купил для монитора защитный экран, и, поскольку работал он в основном по ночам, Витёк каждый вечер по-прежнему засыпал под это самое «стуканье». В общем, оно ему совершенно не мешало, а если учесть, что до двух ночи и с шести утра под окнами, громыхая, ходили трамваи, так и подавно. От синеватого свечения экрана делались голубыми розочки на обоях в углу, в морозные и влажные дни искрили дугами трамваи, и по тёмному потолку пробегали быстрые серебряные тени. Вся обстановка в знакомой комнате делалась какой-то таинственной, и Витьку эта ночная комната нравилась, пожалуй, даже больше, чем дневная. Только один разговор как-то тревожил воображение Витька. Года два назад папин приятель, моряк, «кавторанг»[7], как он сам себя называл, оглядел далекие лепные потолки комнаты с компьютером и сказал: «Ты бы вот что, Витя, сделал. Построил бы антресоли. Высота позволяет, а вложений и строительных материалов надо — чуть. Всё дело в умном проекте. Я видел в больших квартирах вроде твоей — здорово. И сразу места станет, считай, в полтора раза больше. Поселишь там сына, или, наоборот, себе кабинет сделаешь». В ответ папа кивнул другу-кавторангу и пробормотал что-то неопределённое. Две ночи Витьку снилось, как он залезает на антресоли почему-то по верёвочной лестнице, наверху, широко расставив ноги на дощатом полу, берётся за настоящий штурвал и… На третий день он спросил у папы: «Пап, а эти антресоли, про которые дядя кавторанг говорил, можно сделать?» «Обязательно сделаем, хорошая идея, — ответил папа. — Когда свободные деньги будут…» И Витёк тут же забыл об этом, потому что время «когда будут свободные деньги» было в семье Савельевых очень похоже на время из народных поговорок типа «когда рак на горе свистнет» или «после дождичка в четверг»… Свернувшись в клубок под одеялом, Витёк думал о загадочной девочке Аи. Думать о ней почти не получалось, мысли с каким-то щекотным попискиванием разбегались в стороны. «Слишком мало информации», — решил Витёк и стал думать о том, что он, пожалуй, нашёл алгоритм. Про алгоритмы ему часто объяснял папа. — Понимаешь, сын, — говорил он. — Людей, которые могут искать нестандартные пути и решения, на свете не так уж много. Ты к ним, скорее всего, не относишься. Хотелось бы верить, что — наоборот, но пока никаких данных… Но решать-то задачи приходится всем без исключения! Поэтому нужно изучать, узнавать и запоминать алгоритмы, то есть способы решения сразу многих, типичных задач. Вот есть такие задачи на нахождение процента от целого. Научился решать одну, понял её (и неважно, сам ты догадался, подсказал тебе кто или в книжке прочитал) и всё — дальше можешь сколько угодно таких задач решать, и никакая подсказка тебе больше не нужна. В жизни всё, конечно, сложнее, но тоже свои алгоритмы имеются. Можно найти способ справляться, например, с дураками, или с хулиганами, или с девчонками… — Мне с девчонками справляться не нужно, у меня с ними нормально, — на всякий случай сообщал Витёк, чтобы хоть что-то сказать. Разговоры об алгоритмах были ему скучны. А вот мама почему-то от них заводилась и говорила папе, что он сам неудачник, ему самому не повезло и ребёнка на то же самое настраивает и чтоб Витёк его не слушал, а поступал сам, как захочет, без всяких алгоритмов. Здесь Витёк не понимал сразу обоих родителей. Школьные задачи по алгебре он решал без всякого труда, да ещё и другим объяснял, а вот как можно было бы обобщить в один алгоритм всех хулиганов, а тем более — всех девчонок, на это у Витька даже гипотезы никакой не было. У папы, похоже, тоже. Так что вроде бы права мама. Но какой же папа неудачник? Работает в компьютерной фирме, на работе его ценят, переписывается по мейлу почти со всем миром. Непонятно. И в чём папе не повезло? Может, ему не повезло с Витьком? Когда Витьку исполнилось десять лет, папа отдал его в компьютерный клуб к какому-то своему другу-программисту. Витёк к тому времени уже умел писать простые программы, но больше любил книжки читать и решать задачки из «Занимательной математики» Перельмана[8]. А модного Остера[9] совсем не любил, хотя папа и говорил, что это «новое, нестандартное мышление». Через полгода папа с другом-программистом серьёзно поговорил. Друг сказал, что Витёк старается и все задания выполняет чисто и хорошо, но искры Божьей от программирования в нём нет и винить за это мальчишку глупо. Папа как-то сразу к компьютерному клубу охладел, ничего Витька о нём не спрашивал, и Витёк туда потихоньку ходить перестал, хотя всей этой истории так до конца и не понял. Может, папа хотел, чтоб Витёк хакером стал и банки грабил? Тогда в семье сразу появились бы «свободные деньги»… Но это тоже вряд ли, потому что и папа, и мама воров очень ругают. Особенно когда телевизор смотрят и там депутаты выступают. Ничего не понятно… Но вот сейчас под одеялом Витёк вроде бы нащупал алгоритм, из тех, про которые говорил папа. То есть он его ещё раньше нащупал, на лестнице. Когда сделал шаг. Алгоритм в первом приближении получался таким: если есть выбор, вмешаться в ситуацию или нет, достаточно сделать хоть что-нибудь, и остальное потянется за ним, как нитка за иголкой. Значит, все силы на первый шаг. Запомним. (Витёк не знал, что таким образом он как бы самостоятельно «переоткрыл» утверждение из древнего кодекса японских самураев[10]: «Если не знаешь, что делать, делай шаг вперёд».) На следующий день в школе перед уроками Витёк отдал Борьке Антуфьеву сразу две тетрадки по алгебре, его и свою. Они так заранее договорились — Витёк списывает у Борьки пропущенные из-за ангины уроки, а Борька у Витька — домашнее задание. Борька пристроился списывать на широком туалетном подоконнике, а Витёк из-за Борькиного плеча объяснял ему задачу. Борька вроде бы понимал, но с трудом. Если вызовут с места, что-нибудь скажет, а вот если к доске — неизвестно. Нехорошо. Витёк нервничал, но больше не из-за Борьки, а из-за девочки Аи. Одному ему с ситуацией не справиться — это ясно. Кто может помочь? — Боб, Витёк, привет! Дымить будете?:- в туалет зашёл одноклассник мальчиков Владик Яжембский по кличке Баобаб. Борька от предложенной сигареты отмахнулся — некогда, мол, Витёк как бы просто не заметил. Баобаб грациозно заглянул в тетрадку поверх витьковой макушки, и явно заинтересовался увиденным. — Чего это у вас тут? О! Задание по матеше[11]? Дайте-ка, я тоже скатаю. Боб, подвинься… — Постой, Баобаб, дай я тебе хоть задачи объясню, — предложил Витёк спустя некоторое время. — Чего ты без толку пишешь — не понимаешь же ничего. А спросят? — Пошёл ты, Витёк, со своими объяснениями, — лениво отозвался Баобаб, выпрямляясь во весь свой огромный рост и потирая поясницу. — Ты же знаешь, мне это по сараю… — Вот выгонят из гимназии — будет тебе «по сараю»! — мстительно пригрозил обидевшийся Витёк. — Баобаба не выгонят, — сказал Борька, который переписывал последний пример. — У него папа — спонсор. А детей спонсоров не выгоняют — не знаешь, что ли? — Угу, — удовлетворенно прогудел Баобаб, который в общем-то был пацаном скорее добрым, чем злым, и сейчас чувствовал некую неловкость по отношению к незаслуженно обиженному им Витьку. — Хочешь, Витёк, я тебе десятку дам за беспокойство? — Как-кую десятку? — вытаращил глаза Витёк. — Обычную, бумажную, — терпеливо разъяснил Баобаб. — Ты вот половине класса за бесплатно списывать даёшь, да ещё и на контрольных решаешь, а мог бы это… хороший бизнес делать… — Как-кой бизнес? Деньги, что ли, брать?! Да ты с ума сошёл, дерево несчастное! — Сам ты дерево, — вяло рассердился Баобаб, продолжая между делом механически переписывать пример. — Клён опавший. Ты не берёшь, другие берут. Мне в прошлом году Воробей весь последний триместр алгебру и физику решал, так я и горя не знал. В этом году ещё не сговорился, всё лень… Хотя надо бы… Двоек уж нахватал, папаня грозится… — Как-кой воробей? Почему воробей? — Да ты что, дебил, что ли! — не выдержал Баобаб. — Заладил «как-кой, как-кой». Серенький такой, знаешь, крылышками «бяк-бяк-бяк»[12]… — Из параллельного класса Воробей, Кирилл Воробьёв, знаешь? — пояснил Борька и спросил с любопытством. — А сколько ты ему платил-то, Баобаб? — Ну, так по десятке за раз, — солидно уронил Баобаб. — Что ж ты думаешь, я жмот, что ли, Витьку меньше предложил? Если они контрольную раньше нас писали и он мне вариант решённый передавал, за это — полтинник. В месяц рубликов четыреста набегало. А у него мать восемьсот получает, считай сам. И мне хорошо, и ему. В чем проблема-то, Витёк, скажи мне, дереву несчастному… — Да пошёл ты! — Витёк безнадежно махнул рукой, а Борька о чем-то глубоко задумался. — А выгонят, не выгонят — меня это не парит, — продолжал рассуждать раздухарившийся[13] Баобаб. — Выгнали б, мне, может, и лучше, я б в спортшколу пошёл. Меня тренер лично звал три раза, чесслово, у меня данные по тяжёлой атлетике. Я в толчке и в жиме брал больше, чем средняя группа. Тут питание, конечно, важно. А меня маманя на диете держит, чтоб не толстел… Папаня говорит: иди, качайся, будешь нормальным быком, всё равно не учишься ни хрена. А я качаться не хочу, я штангу тягать хочу. Мне нравится, когда — я и она, она и я. И вот я выхожу, а она на меня железными глазами смотрит и смеётся: куда тебе меня победить! А я так аккуратно её беру и…Понимаешь, Витёк? Да где тебе… Витёк ничего не ответил, молча забрал тетрадку и убрал её в сумку. Баобаб тут же снова вытащил сигареты. На этот раз Борька не отказался. Витьку тактично предлагать не стали — видно было, что он переживает из-за предложенной десятки. И разговаривать совсем не расположен. Хотя, как это ни смешно, как раз Витёк-то Баобаба понимал. Потому что так же, как Баобаб на штангу, сам Витёк «выходил» на трудные задачи по алгебре. Все уроки он думал о стоящей перед ним совсем не математической задаче. И каждый раз решение находилось только одно. У решения был недостаток: Витька оно категорически не устраивало. У решения было имя: Лиза Ветлугина; и была кличка — Капризка. Вместе с Капризкой Витёк ходил в детский сад. Потом на подготовительные курсы в математическую гимназию с углублённым изучением английского языка. Потом были экзамены. Витёк на экзаменах не блистал, но в гимназию поступил. Капризка — нет. Витёк хорошо запомнил, как он стоял возле вывешенных в вестибюле списков и в двадцатый, наверное, раз читал свою фамилию. А на скамейке в углу рыдала Капризкина мама тетя Света. Витёк тогда удивился, потому что тетя Света всегда была весёлой и ужасно красивой, а сейчас у неё распух нос и размазалась тушь. Рядом со скамейкой стояла Капризка в клетчатой куртке. Капризка не плакала, только глаза у неё были какие-то мохнатые. Витёк подошёл к Капризке и сказал: — Подумаешь, не поступила! В другую школу пойдёшь — ещё лучше. — Провались ты! — сказала Капризка сквозь зубы. Витёк подумал и решил на Капризку не обижаться. Осенью, первого сентября, шёл дождь и дул ледяной ветер. Придя на школьный двор, Витёк сразу же увидел Капризку всё в той же клетчатой куртке. В её руках стыл большой букет гладиолусов. На мгновение Витьку показалось, что этот букет охладил воздух во всем городе. Он засмеялся и спросил у Капризки: — А ты чего тут? Ты ж не поступила. — Тебя не спросила, — огрызнулась Капризка. — Понимаешь, Витенька, мы потом досдали, летом, — объяснила стоящая рядом тётя Света и улыбнулась так, как будто Витёк прямо сейчас принимал у неё какие-то экзамены. — Вот Лизу и взяли, на резервное место. — Хорошо, — улыбнулся в ответ Витёк. Тётя Света снова была очень красивой, и это ему понравилось. А вечером, на кухне, когда родители стали обсуждать, каким именно способом тёте Свете удалось засунуть свою дочь в гимназию, Витёк сказал: — Она летом экзамены сдала. И её взяли на резервное место. Так тётя Света сказала. Так и было. — Витёк вдохнул и выжидающе поглядел на родителей. Мама открыла было рот, чтобы что-то сказать, но папа приложил палец к губам, и мама промолчала. Витёк выдохнул и начал есть творог со сметаной. Витёк с Капризкой дружили ещё в детском саду. В школе они сели за одну парту и тоже дружили. Вместе ходили в гимназию и обратно. Менялись завтраками: Капризка ела Витьковские бутерброды, а Витёк — неизменный йогурт, который давала дочери тётя Света. Если Капризка вспоминала, то отдавала Витьку свой мешок. Витёк носил его вместе со своим. — Ты у нас джентльмен, никогда девочек не обижаешь, — говорила тётя Света и гладила Витька по голове. Рука её шуршала по стриженным волосам и пахла незабудками. — Будешь мою Лизу защищать? — Буду, — соглашался Витёк и слегка краснел, потому что по правде получалось наоборот. Это Капризка его защитила, когда огромный Владик (тогда он ещё не был Баобабом) приподнял Витька за шкирятник[14] и собирался вмазать за то, что Витёк случайно наступил ему на ногу в очереди в столовой. — Только тронь его! Только тронь! — заверещала Капризка. — Я учительнице расскажу, а потом сама тебе все глаза выцарапаю. Будешь с палочкой ходить и по стенкам стучать! И в метро с шапочкой стоять! Ошеломлённый нарисованной картиной Владик машинально отпустил Витька. Витьку очень хотелось сразу убежать, но он понимал, что это будет нехорошо, и поэтому встал между Владиком и Капризкой. Владик задумчиво смотрел поверх Витьковской головы (о самом Витьке он тут же забыл, ибо больше одной мысли в его коротко стриженной голове не помещалось) и долго подбирал слова для ответа Капризке. В конце концов, так и не придумав ничего достойного, махнул пухлой рукой, сказал: — Да ну вас, придурки! — и ушёл, косолапо переваливаясь и дожёвывая пятый пирожок. — Спасибо, — сказал Витёк Капризке. — Сам дурак, — ответила Капризка и неожиданно разревелась. Словами Витёк утешать не умел, но отдал ей свои бутерброды и купил в буфете полоску[15]. Всё это Капризка молча съела вместе со слезами. Она всегда была тощей, но ела много и быстро, гораздо больше Витька. Куда только в неё помещалось? В пятом классе Капризка вдруг с Витьком раздружилась. Когда он к ней подходил и пытался заговорить, она только фыркала и отворачивалась к девчонкам. А потом они все вместе над чем-то смеялись противным скрипучим смехом. Витёк полагал, что скорее всего — над ним. Кому это надо? Витёк решил, что он тоже с Капризкой больше не дружит, но на всякий случай попробовал спросить у мамы, что, собственно, случилось. — Не бери в голову! — ответила мама. — Тоже мне — сокровище нашел. Раздружилась — и слава Богу. Будешь с другими девочками дружить. Витёк не хотел дружить с другими девочками, потому что больше половины жизни дружил с Капризкой и как-то к ней привык, но спорить с мамой не стал, потому что вообще спорить не любил и по-настоящему заводился только тогда, когда речь шла о задачах по математике. А Капризка и её неожиданная враждебность — это хотя и задача, но не по математике. И Витёк отложил её решение на потом. Когда-нибудь. А вскоре Витёк заметил, что и другие девочки в классе, которые с мальчиками дружили, с ними раздружились, и решил, что это — алгоритм. Чего и думать? И стал Витёк ходить в школу с Борькой Антуфьевым или вообще один. Сначала без Капризки было скучно, потому что она всегда что-то придумывала, а потом ничего — привык. Даже лучше — идёшь себе спокойно и задачки решаешь. И вот теперь получалось, что без Капризки ему никак не обойтись. Ведь Аи — девочка. Рассказать о ней кому-нибудь из мальчишек? При мысли о том, что именно скажут в ответ пацаны-одноклассники, как они будут ржать и на что намекать, Витёк почувствовал, как у него заледенели пальцы. И ещё какой-то противный звук — ах, это он сам зубами скрипит. Нет, мальчишкам рассказывать нельзя. То есть некоторым можно, конечно. Альберту или Варенцу, например. Эти смеяться не будут. Но чем они помогут? Кроме интернета своего, ничего не видят и не знают, скоро друг с другом через модем общаться будут. Да и сам Витёк не лучше, даже не представляет, что этой самой Аи нужно. Еда, конечно, одеяло… У неё же совершенно ничего нет. И из одежды. Свитер и брюки витьковские подойдут, но ведь надо ещё… бельё же у девчонок совсем другое… в этом месте своих размышлений Витёк неожиданно задохнулся и зажмурился так крепко, что заболели веки. После уроков он решительно подошёл к стайке девчонок, столпившихся у раздевалки. Они что-то обсуждали в кругу, и, чтобы обратить на себя внимание, Витьку пришлось постучать Капризку по спине. Все девчонки разом обернулись и уставились на Витька одинаковыми круглыми глазами. «Как совы в зоопарке», — подумал Витёк. — Капризка, давай отойдём, — сказал Витёк, глядя на девчонок снизу вверх, потому что почти все они были выше его ростом. — Разговор есть. «Пошлёт ведь, непременно пошлёт. Это ж Капризка! — мелькнула паническая мысль. — Что ж тогда делать-то?!» Девчонки, опомнившись, начали потихоньку подхихикивать, как будто заводились моторы игрушечных мотоциклов: «Хи. Хи-хи. Хи-хи-хи-и…» — Пойдём, — внимательно оглядев Витька с головы до ног, сказала Капризка. — Сейчас я куртку в раздевалке возьму и пойдём. Подержи сумку. Глава 2 Братья Лисы — Ну, Андрей Палыч, чем сегодня богаты? — Виктор Трофимович дожевал домашний пирожок, вытер уголки губ носовым платком и взглянул на молодого милиционера безо всякого интереса. — Опять двух алкашей обработали. — Живы? — Один жив, в больницу отвезли, а другой лежал головой в луже, то ли сам захлебнулся, то ли… — Ясненько-колбасненько, мир его заблудшей душе… — Я не понимаю, Виктор Трофимович, чего они там думают! — в голосе милиционера неожиданно зазвучали смешные капризные нотки. — Это же пятнадцать случаев за полгода! Надо что-то делать! — Надо, — равнодушно согласился Виктор Трофимович и почесал лысину. — Пирожок хочешь? Ещё один с капустой остался. Ангелина вчера пекла… — Да не хочу я пирожок! — молодой милиционер явно заводился. — Пусть они бомжи, пусть алкаши, но ведь — тоже люди. Граждане, в конце концов. А старушки, у которых пенсию отбирают? Закон-то для всех един! — Чего ты от меня-то хочешь, Андрей? — рассудительно спросил Виктор Трофимович. — Я — участковый. Я сто раз сигнализировал, десять раз ориентировку давал, всё, что знал, рассказывал всем, кто спрашивал. Дела, сам знаешь, не я завожу, не я веду. — Но ведь вы знаете, я знаю, все знают… — И ты знаешь? Ну хорошо, тогда расскажи мне, старому, что с этим делать. Или хотя бы как сделать так, чтобы они все под суд пошли. А я потом, так и быть, следователю с опергруппой перескажу… — Да ведь на каждый случай по десятку свидетелей! — Чего свидетелей? Как кто-то кого-то бил? Ну и что с того? Опознать-то эту рвань наверняка всё равно никто не может. Они же в темноте все одинаковые. Да и боятся люди. Они же — стая. А у всех — жёны, дети… — Господи, бред какой-то! Сами же первые должны быть заинтересованы, чтобы эту погань извели… — Ты что, Андрюша, осуждаешь кого? Не знаешь, как люди живут? — Да не жизнь это вообще, если так! — Ну, ты молодой, попробуй в Финляндию эмигрируй. Там, рассказывают, всё как у нас, только спокойно… Выучишь финский язык, женишься на финке, нарожаешь финчат, будешь им на ночь «Калевалу»[16] читать… — Да прекратите вы издеваться, Виктор Трофимович, без вас тошно! Неужели ничего с этими… этими… сделать нельзя? — Отчего же нельзя? Можно. Пробуем помаленьку. Рано или поздно сделается. — Да откуда они вообще взялись на нашу голову?! — Кто? Лисы? Бригада их? Дак они местные, ниоткуда не взялись. Младший вообще тут родился. Ну, а то, что вокруг них, так это, сам понимаешь, по-разному. Кто из посёлков, кто — наша голытьба, а есть, говорят, и из Питера… — А началось-то с чего? Когда? — Началось, Андрюша, когда тебя здесь ещё не было. Ты тогда ещё в школе своей учился. Когда точно — не помню, потому что и мы не сразу въехали. Беспризорников-то у нас с начала перестройки хватает, да и прочие всякие шалили всегда. Вон, у перекрестка, где семнадцатое училище, да «тройка»[17], да техникум сельскохозяйственный, — редкое воскресенье, чтоб кому-нибудь башку не проломили или ещё чего похуже. А братья Лисы — это особая история. — Сколько их всего-то? Я разное слышал. — Всего их трое. Из наших клиентов — один, Старший Лис. Второй подрастает — Младший. — А ещё кто? Средний? — Не. Ещё есть Большой Лис. — Запутался. Кто ж из них старший-то? — Старший — Старший и есть. Большой Лис — больной, умственно отсталый. А Старшего ты живьём видел? — Нет, на карточке только. Я ещё подумал, что он на зверька какого-то похож. Злобного. — Впечатляющее зрелище, я на суде видал. — Так суд был?! — А ты как думал? Совсем милиция мышей не ловит? Полтора года назад. Все фигуранты — несовершеннолетние. Лисы — это вообще песня. В Питере огромная статья была, в «Комсомолке», кажется. Называлась: «Дети платят за грехи отцов». — Ну, и чем кончилось? — Да ничем. Какое-то количество в колонию пошло. По Старшему Лису ни одного эпизода доказать не удалось. Следствие на пупе извернулось, привязали что-то. В колонию его не взяли, сунули в больницу. Большого Лиса — в интернат. Младшего — в детдом. — А потом? — Потом — Старший из больницы сбежал, отрыл где-то заначку, или грабанул кого по дороге. Выкупил Большого из интерната. А Младшего они совместно из детдома попросту украли. Ну, он сам не шибко сопротивлялся, потому что братья… — А почему — Лисы? — Так они и вправду — Лисы. Фамилия такая — братья Лис. Немцы они по отцу. Ты не знал? А как их зовут — знаешь? Генрих, Вальтер и Иоганн. Вот так. Папаша ихний один из первых предпринимателей был в нашем Озерске. Ресторан держал, и бензоколонку на въезде, и ещё что-то. К лесу подбирался, расширяться хотел, тут что-то и застопорилось. Пересеклись интересы, то ли с питерскими бандюганами, то ли вообще с международниками[18]. Кокнули его вместе с женой, дай Бог памяти, году в девяносто втором… Убийц, ясненько-колбасненько, не нашли… — А дети? Как же их-то? — А они сбежали. И где-то почти год хоронились. Я так думаю, что у Старшего-то точно крыша от всего этого отъехала. Судя по его последующим действиям. Больше всего на свете Генка ненавидел общественный транспорт. Вонючие, замасленные куртки, полузастёгнутые ширинки, шершавые пальто, пояса которых царапают щёки, огромные сумки, которые норовят поставить тебе на голову… Неужели придётся ехать?! И ещё проблема — менты. Ментов Генка ненавидел тоже. Ещё он ненавидел алкашей, стариков и старух, бомжей, бандитов, тёток, от которых воняет духами, ухоженных, чистеньких детишек с портфельчиками и без — в общем, устав от перечисления, можно сказать, что Генка ненавидел почти весь мир. В этом жутковатом калейдоскопе Генкиной ненависти было два исключения: Валька и Ёська. Теперь вот ещё Вилли появился. Генка изо всех сил старался, чтобы об исключениях знало как можно меньше народу. Любая привязанность — это слабость, ниточка, за которую можно потянуть. Генка категорически не желал, чтобы кто-нибудь тянул его за ниточку. Генка желал дергать за ниточки сам. Прежде, чем что-то решать, следовало отыскать Ёську, поговорить с ним. Найти Ёську просто — наверняка с новой книжкой у пруда сидит. Спрыгнув со стула, Генка распахнул дверь и на несколько секунд замер на деревянном высоком крыльце, готовясь к спуску. Справа между стволами сосен поблескивала поверхность озера, слева стояли три заколоченных корпуса, а прямо перед Генкой, метрах в пяти от крыльца, маячил скрытый под зелёной крышей умывальник с семью расположенными в ряд кранами и жестяным желобом для стока воды. Пахло водой и опавшими листьями. Генка вдохнул терпкий осенний воздух и, кряхтя, начал спускаться с крыльца. Ёська лежал на мостках на животе и заворожённо глядел в глубину пруда. Раскрытая и придавленная палкой книга покоилась рядом. Тут же стояли две стеклянных банки, в которых копошилось что-то умеренно отвратительное. — Ты смотри, Генка, это наверняка — водяной скорпион, — не оборачиваясь, сказал Ёська, узнав брата по шагам. — Вон там, на картинке, сравни. А это у него дыхательная трубка торчит… Мне первый раз попался. Он на гнилой лист похож, его не видно, так и в книжке сказано. Но я подстерёг, когда он пошевелился… Здорово, правда? — Отличный водяной скорпион, — сдержанно согласился Генка. — Оторвись от них маленько, разговор есть. — Чего, опять жрать? Я не хочу, — закапризничал Ёська и обернулся. Круглый белобрысый затылок сменился на не менее круглую и белобрысую мордашку. — Пусть Валька лопает. Так, как ты меня кормишь, только землеройки едят. Я читал… — Не про жратву речь, слушай сюда, — тяжело уронил Генка, глядя на брата холодными как вода глазами. Ёська мигом подобрался, сел, подтянув под себя ноги. — Вилли-новичка видел? — Да, видел, — серьёзно кивнул Ёська. — Как тебе? — Мне он понравился, — от капризности не осталось и следа, Ёська тщательно подбирал слова, поглядывал на брата с нескрываемой опаской. — Он хорошо говорит, интересно. — Его история — всё брехня, верно? — Пожалуй, да… — Ёська ещё больше съёжился под тяжёлым Генкиным взглядом. — «Подснежник»[19], ты думаешь? Чей? Пацан ведь совсем… — Не «подснежник», нет! — Ёська энергично замотал круглой головой. — Он один, совсем один, никого за ним нет — я чувствую. — Зачем тогда брешет? — Не знаю. Может, по голове ударили? Может, хочет чего? — Угу! — Генка удовлетворённо кивнул. — Хочет. Хочет, чтобы мы ему сестру нашли. — Какую сестру? Где? Почему — мы? — Третье — понятно, — Генка сплюнул в воду и замысловато выругался. — Все, даже менты, знают, как я братцев опекаю… чтоб вам всем провалиться! — Если мы провалимся, ты, Гена, совсем озвереешь, — серьёзно сказал Ёська, глядя куда-то в сторону озера. — Зверю жить лучше… — Но ты — человек… — Я — не человек! — неожиданно сорвался на крик Генка. — Давно не человек! И не был никогда! Я — урод! — Прекрати, пожалуйста, — тихо попросил Ёська. — Если бы не ты, мы с Валькой уже пять лет как в земле гнили… — Ладно, — Генка взмахнул рукой, мимоходом утерев глаза. — Проехали. Соль в том, что этот сучонок, этот лживый язык Вилли обещает тебя вылечить. — Почему — меня? А тебя? А Вальку? — вскинулся Ёська. — Как — вылечить? Он что, врач, колдун? И откуда он знает? Я ему ничего не говорил… — В том-то и дело! Если бы он про меня или про Вальку заикнулся, я бы ему язык поганый тут же на сучок насадил и на ветку намотал. Потому что про нас и так всё ясно. А про тебя он не знал. И не спрашивал ни у кого — я выяснял. Сказал: я сам вижу по каким-то там признакам. Диагностика такая. То есть: или «подснежник» с готовой информацией, или… или в этом что-то есть… — Генка… — голубые Ёськины глаза, явно против воли мальчика, стали умоляющими и похожими на собачьи. — А чего он за это хочет-то? — Говорит, найди мне сестру, а я тебе брата вылечу. Я сам ничего у вас не знаю, поэтому у меня не получится. Либо это всё тонкий расчёт и наглость такая, что… — Генка выругался ещё раз. — Либо… либо правда, Ёська! Такой вот расклад получается… И если ты чувствуешь, что он — один… — Гена, давай хотя бы попробуем, а? — Ёська вскочил на ноги и сверху вниз взглянул на брата. — Но… но кто же он тогда получается, Вилли этот? Инопланетянин, что ли? Или волшебник? — Да я сам ничего не знаю! — Генка с досадой стукнул кулаком по ладони. — И он, сучонок, молчит. Бормочет что-то такое, что, мол, сам не понимаю, как всё это вышло, но только — вот так… — Так, может, он всё это придумал? Ну, вроде Валькиной козы. Помнишь, Валька в прошлом году рассказывал, что в лесу козочку встретил, беленькую, с рожками? Даже ты тогда поверил… — Ну, если придумал, так я его… найду, в общем, что с ним сделать… Но видишь, в чём штука, Ёська: Вилли этот замки пальцем открывает. — Как это?! — Мне пацаны рассказали, я не верил, велел показать. Он показал: прикладывает палец к замку, тот через полминуты где-то открывается. Никогда в жизни такого не видел, и не слышал даже… — Жуть, Генка! Что же делать-то будем?! — Да я и сам не знаю, — признался Генка. — К тебе вот, видишь, советоваться пришёл. Больше-то не к кому… — Ген, может, он сбежал откуда? Я в газете читал, есть такие секретные центры, где всяких таких собирают… Может, он как раз — такой? Может, он и тебе помочь сможет, и Вальке… — Да это-то нам по барабану. Сбежал, не сбежал. Врёт или не врёт? — вот в чём вопрос. Может он тебя вылечить или туман гонит? С другой стороны подумать: найдём мы ему эту сестру, куда он от нас денется? Придётся обещание выполнять, иначе им с сестрой лучше на свет не рождаться — это он понимает, не дурак вроде. Значит — может? — Гена, давай пока будем считать, что он просто волшебник, а? — попросил Ёська, и сразу стало видно, сколько ему на самом деле лет — десять, одиннадцать, не больше. — Ну, столько всего написано про чудеса — бывают же они хотя бы иногда, правда? Иначе про что писать? Редко, я понимаю, но бывают же! Хотя бы одно чудо на всю жизнь! — Да, Ёська, наверное, так, — пробормотал Генка, закрыл глаза и с силой потёр лицо сжатыми кулаками. — Наверное, так. Лови своих скорпионов, а я буду думать, как его сестру искать. — Ой, Генка, здорово! — обрадовался Ёська и даже подпрыгнул на вздрогнувших мостках. — Я знаю, ты что-нибудь обязательно придумаешь. Ты — самый лучший брат на свете! — завершив комплимент ослепительной улыбкой, Ёська снова растянулся на мостках и склонился над своими банками. — Смотри, смотри, Генка! — тут же завопил он. — Он трубку наружу выставил, чтобы дышать. Смотри! — Сам смотри! — грубовато ответил Генка и потрепал брата по коротко стриженной макушке. — Пока! Волшебник… Щенок ещё… — пробормотал он себе под нос, сходя с мостков и карабкаясь по вырубленным в береге ступенькам. В комнате было три небольших окна без подоконников. Бежевые обои с сиреневыми завитушками по углам отстали от стен, обнажив затканные паутиной доски. Прямо над застеленным газетой столом глуповато хмурилась с плаката певица Наталия Орейро[20], Валька сидел за столом, положив на газету круглые голые локти, и сыпал сахар на ломтик лимона, плавающий в поллитровой банке с чаем. Рядом лежал наполовину съеденный батон. — Оп! Опять перевернулся! — сказал Валька, внимательно пронаблюдал, как кристаллики сахара оседают на дно банки, и зачерпнул новую ложку из треснувшей сахарницы с ядовито-синими васильками на боку. — Теперь сюда насыпать… Генка вошёл в комнату и сел на железную кровать, аккуратно заправленную клетчатым байковым одеялом. — Помнёшь, Гена! — укоризненно сказал Валька. — Ничего, потом уберу, — Генка стряхнул башмаки и улёгся на кровати, подложив под спину подушку без наволочки. — У тебя температуры нет? — внезапно забеспокоился Валька и замер с ложечкой в руке. — Если температура, надо таблетку пить. Хочешь чаю с лимоном? — Ничего не хочу, Валька. Не дёргай меня. Мне подумать надо. Пойди лучше погуляй. Там у пруда Ёська каких-то страшилищ ловит. — Не люблю страшилищ — боюсь! — энергично замотал головой Валька. — Ты думай, а Валька будет булочку кушать… — Валька! — устало прикрикнул Генка. — Как надо сказать? Кто будет кушать? — Я буду кушать булочку, — подумав, сказал Валька. Генка кивнул, прикрыл глаза и расслабил сведённые судорогой мышцы. И тут же перед внутренним взором почему-то возникла картина, которую Генка не вспоминал уже много лет: освещённая солнцем чинара[21] посреди вымощенного известковой плиткой двора, ослепительно голубое небо над ней, белый забор. По веткам чинары скачут взад-вперёд скворцы-майны и оглушительными криками приветствуют наступившее утро. Чёрные перья, ярко-жёлтые клювы на фоне пыльной серо-зелёной листвы. Вдоль забора в тени тополей журчит арык[22]… Всё это было так невозможно давно… Казахский город Джамбул, дом, в котором Генка родился. Огромные деревья и забор до неба. Косые взгляды отца[23], его шатающаяся походка по вечерам, слёзы матери… Маленький Генка пытается успокаивать мать, лезет к ней на колени, чтобы погладить лицо, вытереть слёзы. Но при взгляде на Генку мать почему-то начинает плакать ещё громче и отчаянней. Потом откуда-то появляется свёрток в шёлковом одеяльце, который оказывается Валькой. Отец, трезвый и довольный. Мать, сияющая, как небо. Смотрит на свёрток с Валькой так, как никогда не смотрела на Генку. — Вот тебе братик. Он будет играть с тобой. Дети на улице почему-то не играют с Генкой. Только одна девочка по имени Назия позволяет ему быть её куклой. Она одевает Генку и повязывает ему банты. У Назии широкое смуглое лицо, она добрая, но от её рук и волос всегда пахнет кизяком и ещё чем-то кислым. Генка — брезгливый, у них дома всегда чисто, мама почти непрерывно моет полы и протирает тряпкой пыль. В Джамбуле очень много пыли, потому что ветер приносит её из пустыни. Валька очень большой, спокойный, много ест и много спит. С ним совсем невозможно играть. Он даже не интересуется игрушками, как все другие младенцы. Если всунуть игрушку ему в руку, то он колотит ею по бортику кровати или себе по голове. Приблизительно в это время Генка начинает не только видеть и слышать, но и думать. Ему семь лет, в семь лет дети идут в школу. Ему говорят: куда тебе?! Генка умеет читать по-русски и по-казахски и считать до двадцати. Он читает газету «Джамбульская правда» и детские книжки, которые покупают Вальке. Валька книжки не смотрит и не слушает, он их жуёт. По вечерам мать и отец кричат друг на друга. Генка подслушивает за дверью, пытается разобраться. Отец говорит, что надо уезжать из Казахстана в Россию, что здесь жизни не будет. Мать вроде бы соглашается, но ехать хочет в Германию[24]. Отец возражает, что без языка да с двумя детьми-инвалидами они в Германии никому не нужны, а в России можно своё дело открыть. Мать плачет и кричит, что отец погубил её жизнь и жизнь детей, отец стучит кулаком по столу и хлебает водку прямо из бутылки… Однажды (Генка хорошо запомнил эту ночь, потому что она случилась незадолго до отъезда) мать вбежала в комнату, когда Генка с Валькой уже заснули, подхватила под мышку сонного Вальку, за руку вытянула из кровати Генку и, что-то крича и не обращая внимания на их рёв, потащила в гостиную. В гостиной буквально швырнула мальчишек на пол, перед диваном, на котором сидел босой отец. Валька кулём лежал на полу и орал хриплым басом, Генка извернулся ещё в воздухе и приземлился на четвереньки. — Вот! Вот смотри, что водка твоя поганая сделала! Ещё хочешь?! — Ну Вика, ну всё! — бормотал отец, не поднимая глаз и потирая одной ступнёй о другую. — Ну ты же знаешь, что — всё. Договорились же! Ты же знаешь, даже врачи не говорят, почему… — Врачи не говорят! Я! Я тебе говорю! Я — здоровая! Я пятерых могла бы родить, как сестрёнка моя младшая! — бесновалась мать. — Уложи ребят, Вик, они же спать хотят! Ну что ты, в самом деле! Ну всё хорошо будет! Генка стоял на четвереньках, молча рассматривал родителей и ревущего Вальку и думал о том, что в его жизни уже никогда и ничего не будет хорошо. Спустя пару месяцев после ночной сцены семья Лис навсегда уехала из Джамбула. А ещё полгода спустя родился Ёська. Глава 3 Сестры Ветлугины Крепкий, широкоплечий мужчина в сером пиджаке «с искрой» сидел у стены на стуле и искал, куда бы положить руки. Руки никак не хотели никуда помещаться. Директор школы сидела за полированным столом и с деловым видом рисовала лягушек на лежащем перед ней бланке противопожарной инспекции. Таким образом, руки у неё были заняты. — Николай Константинович, я хочу, чтобы вы правильно меня поняли, — сказала директор и пририсовала к пасти очередной лягушки стрелу. — Мы все очень благодарны вам за помощь и готовы дальше учить Владислава. Но… но мы не можем делать это насильно! Владик не хочет и, если смотреть правде в глаза, просто не может учиться по нашим программам… — Почему не может? — удивился мужчина. — Он что, дурак, что ли? — Да нет же, конечно! — всплеснула руками директор. — Просто у нас специализированная школа, физико-математическая. Для детей, одарённых именно математически. Вы понимаете? У Владислава нет математической одарённости, но наверняка есть какая-то другая. Надо только искать… — А, понял! — обрадовался Николай Константинович. — Владек всегда тюфяком был, он просто себя ещё проявить не сумел. Так я репетиторов найму, пусть они эту одарённость ищут и на поверхность вытаскивают. Пани директор кого-нибудь порекомендует? — Николай Константинович! — директор с выражением отчаяния на лице потёрла виски и одним росчерком пера нарисовала утонувшую в пруду лягушку с торчащими из воды жалкими лапками. — Владислав не может и не хочет учиться по программе специализированной математической школы. Ему нужна другая программа. — Сможет… — с угрозой в голосе сказал мужчина и властно позвал в сторону приоткрытой двери. — Владек! Поди сюда! — тут же спохватился, снова посмотрел на так и не пристроенные руки, потом исподлобья глянул на директора. — Можно? Директор тяжело вздохнула: — Яжембский, заходи! В кабинет неловко протиснулся Баобаб и, ни на кого не глядя, остановился у стены. — Садись, Владик, — предложила директор. — Спасибо, я постою, — угрюмо сказал мальчик. — Постоит, — подтвердил отец и, выдержав паузу в несколько секунд, спросил: — Владек? Ты в школе учиться хочешь? Баобаб, словно собираясь нырнуть, набрал воздуху в широкую грудь, зажмурил маленькие бультерьерские глазки и ответил неожиданно громко: — Нет! Не хочу! Николай Константинович оплыл на стуле, как смятое неумелой хозяйкой тесто. — А чего же ты хочешь?! — Я хочу быть чемпионом по тяжёлой атлетике. Олимпийским. — Холера ясна[25]! — вскричал Николай Константинович, не сдержавшись, стукнул кулаком по столу и тут же виновато поморщился. — Да что же это такое! Директор окинула взглядом кряжистые фигуры обоих Яжембских. — Но, может быть, у Владика действительно есть данные? Баобаб молча кивнул, а Николай Константинович страшно заскрипел зубами. — У меня два сына, — глядя в стол, сообщил он директору. — Старший, от первого брака — Тадеуш, ему сейчас двадцать, и вот этот — младший. Когда я рос, у меня не было даже запасных брюк и велосипеда, я не мог учиться в институте, потому что надо было кормить семью. Я хотел дать им всё. Я был не в ладах с законом, я покинул Родину, Польску, я занимался контрабандой, рэкетом, я зарабатывал деньги где только мог. Мои дети никогда ни в чём не нуждались… Вы знаете, чем занимается сейчас мой старший сын? Директор отрицательно помотала головой, хотя старший Яжембский никак не мог заметить этого жеста. В дверях кабинета появилась взлохмаченная голова учителя истории. Директор осторожно приложила палец к губам, историк закрыл приоткрытый рот и аккуратно приклеился к притолоке. — Мой старший сын живёт в Испании и собирается стать тореадором. Сейчас он ученик тореадора. Фактически это слуга, мальчик на побегушках. Дома его нельзя было заставить вынести ведро с мусором. Сейчас он прислуживает какому-то безмозглому придурку, исполняет все его прихоти, лижет его сапоги, собирается потешать толпу и… и счастлив! Понимаете, счастлив! Я надеялся, что мои сыновья вырастут… вырастут респектабельными гражданами. Я собирался учить их в Англии. Потом передать им дело. Для этого я… А теперь этот… — в какой-то момент директору и застрявшему в дверях историку показалось, что огромный поляк сейчас разрыдается, как мальчишка. Но Яжембский ещё раз скрипнул зубами и переборол себя. — Холера ясна! Что же мне теперь делать? Что пани директор посоветует? Ведь учебный год только начался и… После ухода Баобаба и его отца историк прошёл в кабинет директора, развернул железный изогнутый стул и уселся на него верхом, поместив подбородок на сложенные на спинке ладони. — Максим, прекрати! — попросила директор. — Сюда же дети могут зайти, родители… — Ничего, Ксюша, не волнуйся, — успокоил историк. — Я и в классе так сижу. Дети привыкли. — О-ох! — вздохнула директор. — Мало мне было заморочек, так я ещё тебя на работу взяла. Ну, что ты скажешь? Разбойник, рэкетир, контрабандист… Что там ещё? И надо же — такие обычные проблемы: хочется респектабельности хотя бы для детей, а сын-балбес не хочет учиться… — Генетика, — вздохнул историк. — Сыновья такие же, как отец, только он этого ни в какую признавать не хочет. Вечная тема. Флибустьеры[26], ушкуйники[27], гайдуки[28], чайные клипера[29], весёлый Роджер[30], опиумные войны[31], ускользающие сокровища… И полная невозможность респектабельной, стабильной, обычной и потому скучной жизни. — А мне-то что со всем этим делать? — Он у тебя кто — спонсор? Ну так тяни с него деньги, покупай компьютеры для школы, занавески, ремонт делай… — Нехорошо как-то. Я деньги тяну, но ведь сын-то программу не тянет… Знаешь, какая у него кличка? — Знаю, конечно, — Баобаб. Он на неё охотно откликается, между прочим. А что не тянет — так это не твои проблемы. Хочет папаша, чтобы сынуля у нас учился, будем учить. Если не выйдет: что ж — мы предупреждали! Пусть репетиторов по математике наймёт, ещё что-нибудь. Я с физруком поговорю, чтобы посоветовал пацану какую-нибудь секцию тяжелоатлетическую посерьёзнее. А что? Будешь потом гордиться, что в твоей школе олимпийский чемпион учился… — Тебе бы всё хиханьки да хаханьки… — Ты заметил, какая она красивая? — спросила Капризка, и глаза её как-то странно блеснули. Витёк отрицательно помотал головой, подбирая слова. Они сидели на детской площадке возле Макдональдса и по очереди ели чипсы из цветного пакетика. У основания блестящей горки чернела лужа, откуда-то сбоку летели мелкие капли дождя. Несмотря на дождь, двое малышей бодро лазали по лесенкам, а ещё один, совсем рядом, отчаянно пытался раскачаться на пружинной уточке. — Да нет, по-моему, она худая слишком. И бледная очень, — Витёк от кого-то слышал, что девчонкам не нравятся красивые сверстницы. — Нет, она красивая! — угрюмо повторила Капризка. — Она красивая, как чей-то глюк. Таких просто не бывает. — Но она же есть, — нерешительно возразил Витёк. — Верно, — согласилась Капризка и надолго задумалась. Малыш на уточке не удержался за металлические рожки и начал заваливаться спиной назад. Витёк успел только приподняться, а Капризка уже метнулась вперёд, подхватила малыша, стащила его с уточки и передала прямо в руки подбежавшей моложавой бабушки. — Спасибо тебе огромное! — поблагодарила бабушка. — Такой стал, просто сладу с ним никакого нет! — она сильно тряхнула притихшего малыша. — На здоровье, — равнодушно ответила Капризка, снова опускаясь на скамейку. — Быстро ты, — несколько смущённо признал Витёк. — Я не успел. — У меня вообще реакция хорошая, — механически откликнулась Капризка, явно продолжая думать о своём. — Потому и в стрельбе успехи… — В стрельбе?! — удивился Витёк. — Ты — стреляешь? — Угу. С прошлого года ещё. В клубе на Петроградской. Из пневматической винтовки, из мелкашки и из пистолета. Третье место заняла. Со следующего года буду из арбалета стрелять. — А зачем — стрелять? — спросил Витёк, тут же понял глупость своего вопроса и испугался: сейчас Капризка его засмеёт. Но Капризка смеяться не стала. И отвечать на вопрос — тоже. — Придётся Маринке рассказать, — сказала она вместо ответа. — О чём? — не понял Витёк. — О том, что стреляешь? — Да не о том, придурок! — беззлобно окрысилась Капризка. — О девочке этой твоей, Аи… — Зачем Маринке? Она же растреплет всем! — Припугнём чем-нибудь. Скажем… ну, скажем, что она колдунья, может порчу напустить, если проболтается, или ещё что… Маринка — дура, верит во всякое такое, журналы читает, ужастики смотрит, а потом сама боится и со светом спит… А сказать ей… Смотри сюда: она сама говорила, что у них на Карельском дача есть. Вот бы туда Аи эту и поселить, пока с ней чего-нибудь не прояснится. Маринка согласится, я знаю. — Что прояснится-то? — снова не понял Витёк. — Ну, либо станет ясно, что она психическая, либо вспомнит ещё чего-нибудь, либо как-то сама освоится. Или искать её будут, можно как-нибудь аккуратно в милиции узнать. Вдруг она всё-таки откуда-нибудь сбежала? — А Маринкины родители? Если они, к примеру, на дачу поедут? Отдохнуть там… — В том-то и фишка! Маринка хвасталась, что папаша её где-то шикарный коттедж построил с баней, водой и всеми делами. И дача на Карельском им вроде теперь ни к чему. Вроде они её весной продавать будут. Или Маринке в наследство оставят или ещё что-то… Для нас важно, что никто туда до весны не сунется. Здорово? — Здорово, — согласился Витёк. — Ты с Маринкой сама поговоришь? Ответить Капризка не успела, потому что к скамейке подошёл мальчишка чуть помладше их, в широченных, словно стекающих на щиколотки спортивных штанах и рваных кроссовках. — Оставьте чипсов маленько, а? — сказал он хрипловатым прокуренным голосом. — Вы себе ещё купите… — Вали отсюда, — с равнодушным презрением Капризка окинула взглядом щуплую и грязную мальчишескую фигурку и запустила руку в шуршащий пакетик. — Капризка, дай ему! — неожиданно для себя сказал Витёк. Девочка взглянула на Витька с удивлением, но спорить не стала, отдала пакетик оборвышу, который быстро схватил его грязной рукой с обломанными ногтями и убежал в подворотню. — Не сердись, я тебе ещё куплю, — сказал Витёк. — Видела, какой он… несчастный… — Несчастный? — удивление на лице Капризки усилилось, как звук при повороте ручки громкости. Потом к нему прибавилась задумчивость. — А мы с тобой, значит, счастливые? Так? Вот ты, Витёк, — счастливый? — Я? — откровенно растерялся Витёк. — Не знаю. Наверное, да… Отвечая, он взглянул прямо на девочку и подумал о том, что эта сидящая сейчас рядом с ним Капризка не очень похожа на ту Лизу Ветлугину, с которой он дружил до ссоры, полтора года назад. Он очень хорошо помнил глаза маленькой Капризки, потому что часто смотрел в них. По её же требованию. — Ты не врёшь? Не врёшь?! — спрашивала она, как будто всё время подозревала в чём-то маленького и в общем-то весьма честного Витька. — Смотри мне в глаза и говори! Сейчас ему показалось, что глаза изменили цвет. И губы тоже изменились. И волосы. «Но так же не бывает!» — подумал Витёк. — Ты изменилась, — сказал он. — Ага. У меня переходный возраст, — усмехнулась Капризка. — A y меня? — спросил Витёк. Видимо, сегодня ему суждено было задавать глупые вопросы. — Я тоже изменился? — Нет, — улыбнулась Капризка. — Ты не изменился. Ты — такой же. Только подрос немножко. Так и будешь всегда свои задачки решать. А меня из гимназии в этом году выгонят, — неожиданно закончила она. — Почему выгонят? — испугался Витёк и сам удивился своему испугу. Мало ли кого выгоняют из их гимназии! Вот в прошлом году четверых выгнали из их класса. И с Капризкой он последний год почти не разговаривал. Чего же испугался? — Я этих задач, что мы сейчас проходим, вообще не понимаю, — грустно призналась Капризка. — Дома сижу, пытаюсь понять, ничего… Не потянуть мне… — У тебя же сестра старшая, мать… — Витьку никогда не требовалась помощь в освоении программы, но он не сомневался в том, что при необходимости отец объяснил бы ему любой непонятный раздел. — Ха! Сказал! — невесело рассмеялась Капризка. — Верка куда тупее меня, да и в школе почти не учится. Так, отсиживает… А мама… она бы и рада… Да у неё же образование — библиотечный техникум, она в математике ни бум-бум… — Давай я буду с тобой заниматься! — быстро предложил Витёк. — Я хорошо объясняю, это все пацаны говорят… Или буду за тебя задачки решать. И на контрольных… — Витёк вспомнил про Баобаба и его наёмного Воробья и поморщился. — Да это же все поймут, что ты за меня решаешь, — возразила Капризка. — А заниматься… Может, и стоит попробовать… Если выгонят, мать с ума сойдёт. Да и я привыкла уже… — Конечно, попробуем, Капризка, — воодушевился Витёк. Насчет объяснить задачку — это он умел и хорошо понимал. Не то что про девочек и переходный возраст. — Давай прямо сегодня. Ты сходи к Маринке сейчас, спроси про Аи, договорись с ней, а потом приходи ко мне. Придумаем, как всё это лучше сделать, заодно и позанимаемся. А я пока Аи пожрать чего-нибудь отнесу. Я тебе говорил, что она сырое мясо есть может? При упоминании Аи в глазах Капризки заклубился какой-то туман, и цвет их стал вовсе неопределённым. — Аи просила ей достопримечательности показать, — задумчиво сказала она. — Ты что думаешь? — Я думаю — Эрмитаж! — твёрдо сказал Витёк. — И Русский музей. Ещё можно этот — Военно-морской… — Скучища! — отрезала Капризка. — Пыль и скучища! Она же девчонка, а не старушка-пенсионерка и не мышь в очках. Это они всё по музеям шастают и ахают: «Ах, какое произведение! Ах, какая красота!» Смотреть надо там, где жизнь. — А где это? — снова ничего не понял Витёк. Для него наиболее напряжённая жизнь протекала в дебрях математических задач и справочников. Но не давать же Аи читать учебники! — Я подумаю, — снисходительно сообщила Капризка. — Есть некоторые идеи… В свои пятнадцать лет и три месяца Вера Ветлугина считала себя вполне сформировавшейся личностью. Она любила рэп, рок-группу «Любэ» и чипсы с паприкой. При этом терпеть не могла школу, все супы, за исключением грибного, и младшую сестру Капризку. Впрочем, сама по себе Капризка могла быть даже забавной. Раздражало то, что она училась в гимназии и мама любила её значительно больше, чем Веру. Впрочем, и это можно пережить, — говорила себе Вера, отправляясь тусоваться с друзьями и поправляя перед зеркалом слегка размазавшийся макияж. Именно в это мгновение на пороге комнаты возникла младшая сестра. — Верка, ты сейчас уходишь? — А что — не видно? — Дело есть. — Как-кие у тебя могут быть дела, малявка?! — Вера презрительно наморщила нос, провоцируя сестру на драку. Подраться с Капризкой Вера любила. От этого у неё всегда настроение улучшалось. Особенно если Капризка начинала реветь и маме жаловаться. Но сейчас младшая сестра не настроена была обижаться и тем более драться. — Верка, я тебя попросить хочу, — спокойно сказала Капризка. — Как человека. — Ну, если как человека, тогда давай, — смилостивилась Верка. — Только побыстрее. Меня люди ждут. — Ты маме говорила, что на фестиваль пойдёшь. На Дворцовой площади. Послезавтра. Так? — Ну, говорила. Ну, пойду. Но, ес-стес-ственно, без всяких там сопливых! — Верка с ужасом представила себе, как ей придётся вместо хорошей оттяжки с друзьями на фестивале повсюду таскать за собой младшую сестру и следить, чтобы она никуда не потерялась. И пива при ней не выпьешь, и курить не будешь… Кошмар! — Понимаешь, Верка! — не обращая внимания на оскорбительный тон сестры, продолжала Капризка. — У нас девочка одна есть. Она… она приехала… Она… она иностранка! Так вот она хочет посмотреть достопримечательности! Я бы её сама повела на этот фестиваль, но я же такого ничего не знаю, а ты уже много раз везде была… — А откуда это у тебя иностранка взялась? — подозрительно спросила Верка, хотя её любопытство уже было разбужено. — Она… она к нам в гимназию приехала! — нашлась Капризка. — По обмену опытом. — Одна, что ли? — Да нет, их много, но я… то есть мы с Витьком… нам досталось её развлекать! Понимаешь? — А Витёк — это тот щупленький, с которым ты в детстве за ручку ходила? Математический гений? — Да, — с неожиданной гордостью ответила Капризка. — Он у нас в классе самый способный, только об этом никто не знает, потому что он скромный очень. И он будет со мной математикой заниматься! — На скромных воду возят! — фыркнула Верка и тут же деловито уточнила: — Так ты чего хочешь? Чтобы я послезавтра с собой таскала тебя, иностранку и этого скромного Витька? А все мои удовольствия, значит, побоку? — Да нет, нет, Верочка! — радостно воскликнула Капризка, понимая, что сестра уже дала своё согласие. — Ты только нас туда привезёшь, покажешь, а там мы уже сами… Мы вам мешать не будем! Над Дворцовой площадью ходили низкие облака, похожие на грязные подушки. Напротив ворот с чугунной решёткой была установлена эстрада, увитая гирляндами шариков. Из мощных динамиков гремела музыка, а на сцене прыгали и как бы пели молодые люди непонятного пола, похожие на инопланетян значительно больше, чем девочка Аи. Аи в витьковских джинсиках и куртке, в капризкиных босоножках, с аккуратненьким хвостиком, стянутым сзади резинкой, на инопланетянку была совсем не похожа. Обычная девочка, если к лицу не приглядываться. Витёк вспомнил, как смотрел какой-то фильм, в котором на чёрную фигурную решетку лезли какие-то люди, чтобы сделать революцию[32]. Зачем они эту революцию делали и почему лезли на ворота, Витёк не знал, хотя смутно припоминалось, что царя в это время в Зимнем дворце уже не было, его то ли уже убили, то ли собирались убить где-то совсем в другом месте. Что же нужно было в Эрмитаже этим людям? И куда стреляла «Аврора»? Или это не тогда было? А вдруг Аи спросит, раз она достопримечательностями интересуется? Витёк решил, что надо будет выяснить у Борьки Антуфьева, как там всё было на самом деле с этой решеткой. О задачах и математике с Борькой не поговоришь, зато он читал всякие исторические книжки, и, когда все смотрели по телеку какой-нибудь исторический фильм, Борька потом довольно внятно объяснял пацанам, чего хотели красные, чего — белые и чего — бандиты батьки Махно[33] и всякие другие. Правда, понять, кто из них прав, никому так и не удавалось, потому что встречались фильмы, где белые были хорошие, а красные — плохие, встречались — наоборот, а ещё были комедии, в которых вообще все дураки. Борька важно говорил, что такая постановка вопроса неверна, потому что история наука объективная, как математика, и никаких хороших и плохих там вообще быть не может. Витёк на тему связи истории и математики поразмышлял бы и даже поговорил, но телевизор он смотрел редко, поэтому материала для размышления, а тем более для разговора было слишком мало. Может, взять у Борьки пару книжек? По всей Дворцовой площади расставили лотки с мороженым и баллоны со сжатым газом. Около баллонов продавали воздушные шарики. Шарики встречались разных форм и с разными рисунками. На некоторых были нарисованы всякие смешные зверюшки и надписи, на других — черепа с костями. Александрийский столп[34] огородили высокой проволочной сеткой, и он напоминал исполинского грустного жирафа в зоопарке. В разных направлениях по площади ходили молодые люди обоих полов с банками пива и лимонада и родители с детьми, которые ели мороженое. У многих на головах красовались поролоновые уши и рожки, а в руках шарики. Почти на всех поверх одежды были надеты футболки с эмблемами фестиваля. Футболки выдавали бесплатно у устья площади, со стороны Капеллы[35], но для этого нужно было прийти раньше. — Весело, правда? — сказала Верка. — Как в Америке. Жалко, футболки до нас кончились. Но ничего. Вон там у трибуны шарики бесплатно дают. А вон там на батуте прыгают. И ещё в галошах бегают, кто быстрее. — А зачем — в галошах? — спросил Витёк. — Чтоб смешнее было, — снисходительно объяснила Верка, а её подружка Галя рассмеялась, как будто уже бежала куда-то в галошах. — Хочу шарик! — сказала Капризка. — Где их дают? — Вон там, смотри, видишь, толпа какая, слева, — объяснила толстая Галя. — Лучше вам туда не ходить, вы маленькие, затопчут. — Давай лучше купим, — предложил Витёк. — У тебя что, деньги лишние? — спросила Капризка. — Тогда мороженое купи. А шарик я бесплатный хочу. И Аи хочет. Правда, Аи? — Я не знаю, — девочка пожала узкими плечами и зажмурилась. Витёк в который уже раз подумал о том, что надо было не слушать Капризку и вести Аи в Русский музей. — А что с шариками делают? — С шариками? — бодро переспросила Капризка. — Ну, это просто. Их… это… их носят… и ещё это… выпускают… — А что, в твоей стране шариков нет, что ли? — подозрительно спросила Верка. — Ты откуда вообще приехала? И по-русски так хорошо говоришь… — Аи приехала из Верхней Вольты, — быстро сказал Витёк. Он был уверен в том, что Верка никогда не слышала такого названия, а переспрашивать не станет из гордости, чтобы не позориться перед малявками. Причём шариков в Верхней Вольте вполне может и не быть — никакими сведениями по этому поводу Верка явно не располагает. Только бы сама Аи не стала ничего объяснять. Впрочем, они ведь заранее договорились, а Аи явно не болтлива. — А по-русски у неё в семье говорят. Она из эмигрантов. — А, вот какое дело… — важно протянула Верка и, как и полагал Витёк, закрыла тему. — Ну ладно, пошли за шариками. — Пошли, — вздохнул Витёк и кивнул девочкам. — Вы здесь стойте, я сам… — Кавалер! — усмехнулась Верка, но в голосе её прозвучало невольное уважение. — Держись сзади за Галкой, она так прёт, что её даже асфальтовый каток не остановит. Витёк молча кивнул и понуро пошёл к трибуне. Вблизи музыка почти совсем исчезла, рёв динамиков просто буравил голову, как отбойный молоток. «Как же они там на сцене-то?!» — невольно посочувствовал Витёк. Мысль, что кому-то это может просто нравиться, казалась ему совершенно абсурдной. Верка и Галка приплясывали, ввинчиваясь в плотную толпу, и, кажется, даже подпевали кривляющимся на эстраде артистам. Витёк плёлся сзади, стараясь не наступать никому на ноги и по возможности беречь свои. Слева от трибуны поток желающих разжиться шариками фильтровали милиционеры или ещё кто-то в пятнистой форме. Время от времени, когда народу становилось слишком много, они брались за руки и живой цепью преграждали путь в шариковый коридор, отпихивая напирающую молодежь. Верка с Галкой уверенно продвигались вперёд и уже почти достигли вожделенной загородки, но тут наступило время «Ч»[36], и милиционеры хищными птицами ринулись в толпу с криками: — Назад! Назад, я кому говорю!!! Верка быстро огляделась, стукнула Галку по мощному загривку, и, нагнувшись, обе подруги легко нырнули вперёд, под уже сомкнувшуюся цепь. Витёк не сумел повторить манёвр. Милиционеры остервенело пихали руками и дубинками напирающих девчонок и пацанов, которые при всем желании не могли повернуть назад, потому что сзади на них давили другие. — Назад!!! — натужно ревели они, перекрывая мат и визг попадающих под удары. На какое-то мгновение Витёк оказался глаза в глаза с молоденьким, наклонившимся вперёд пареньком в пятнистой форме, с трудом удерживающим руку напарника по цепи. Глаза у паренька были белые, как у уснувшей рыбы, и в них не было ничего человеческого. Витька, стоявшего прямо перед ним, почти лежавшего на его руке, парень не видел. До боли закусив губы, Витёк оттолкнулся от чьей-то груди и начал пробираться назад. Верка и Галка уже стояли рядом с Аи и Капризкой. В руках у Галки был один, а у Верки — целая связка разноцветных шариков. Витёк опустил глаза. — Не достал? — обвиняюще спросила Капризка. — Надо было за нами ползти, говорили же, — довольно улыбаясь, сказала Верка. — Да ладно. Там как раз менты как попёрли, как попёрли, — Верка перекосила лицо свирепой гримасой, раскинула руки и изобразила, как попёрли менты. Галка рассмеялась. — Он и сдрейфил. Ничего. Тут на всех хватит. Берите, малявки. Возьми, Витёк… — К чёрту! — рявкнул Витёк. Перед его мысленным взором стояли белые глаза и застывшее лицо молодого милиционера. — К чёрту эти шарики! — Ну, не хочешь, не надо, — удивилась Верка. — Берите, девчонки. И дальше вы сами, а мы с Галкой пойдём своих искать. Как договаривались. До дома сами добирайтесь. Не задерживайтесь здесь. Если хотите, посмотрите забег, а потом уходите. Лады? — Лады! — Капризка важно кивнула сестре. Толстая Галка неожиданно хлопнула Витька по спине. Мальчик присел. — Запарился, да? — спросила она. — Не бери в голову. Ходи в библиотеку, а от Ветлугиных подальше держись. И всё в норме будет. — Галка засмеялась, Верка пробормотала что-то себе под нос, а Капризка открыла было рот, чтобы ответить, но тут же осеклась, поймав Веркин взгляд. — Следующий раз в Русский музей пойдём, — сказал Витёк и огляделся, словно вынырнул откуда-то или вернулся из-за границы. Начал накрапывать вялый дождик. По площади шли люди. У большинства в руках были шарики. На лицах остывало выражение серьёзной сосредоточенности. — Не как в Америке, — сказала Капризка. — Я по телевизору видела. Там улыбаются. А эти словно думают о чём-то. — Наверное, они думают, что с шариками делать, — предположила Аи. Витёк громко захохотал. — Замолчи, а то врежу, — пригрозила Капризка. — Пошли акробатов смотреть. Глава 4 Виктор Трофимович Виктор Трофимович Воронцов был потомственным участковым милиционером. Многие думают, что так не бывает, но вот в городе Озерске, в Северном округе — было. Отец Виктора Трофимовича, Трофим Игнатьевич Воронцов, назначен был озерским участковым в; 1940 году, сразу после того, как финны оставили город (тогда он назывался Типпиёкки[37])[38], и в Озерске укрепилась рабоче-крестьянская власть Советов. На этом самом месте проработал Трофим Игнатьевич более тридцати лет, с перерывом на Великую Отечественную войну, и как собственную квартиру и живущих в ней домочадцев, знал всю озерскую шпану и места её постоянной и временной дислокации. За годы беспорочной службы Трофима Игнатьевича дважды пытались убить и один раз, в 1951 году, подвести под криминал. Попытки убийства Трофим Игнатьевич пережил благодаря прекрасной физической форме (всю свою долгую жизнь он каждый день, по примеру товарища Котовского[39], делал утреннюю часовую гимнастику, тренировался в тире и обливался холодной водой), а по ложному обвинению отсидел-таки полгода в тюрьме, но потом следствие во всём разобралось, Трофима Игнатьевича восстановили на работе, вернули награды и даже извинились, что по тем суровым временам казалось почти сказкой. Весь криминальный элемент города Озерска Трофима Игнатьевича уважал и боялся, а в день его семидесятилетия (он тогда пребывал уже на заслуженной пенсии) престарелый озёрский авторитет и вор в законе Кожанчик прислал ему ящик армянского коньяка, корзину цветов и записку: «Игнатьич, мы оба вышли в тираж и делить нам больше нечего. Я всю жизнь соблюдал свой Закон, ты — свой. Не оттолкни дар искреннего уважения». Трофим Игнатьевич сначала хотел отослать «дар искреннего уважения» обратно, ибо никогда в жизни не взял от воров ни копейки, однако после рассудил, что этот ящик коньяка взяткой ни в коей мере являться не может, и выставил коньяк на праздничный стол. Виктор Трофимович, единственный сын Трофима Игнатьевича, в школьные годы умом и прилежанием не блистал и, в пику папе-милиционеру, числился даже чуть ли не шпаной, за что был неоднократно бит тяжёлым на руку отцом. Однако к концу отрочества юноша вроде бы образумился, отслужил армию, окончил школу милиции и статным молодым лейтенантом пришёл служить в озёрские органы охраны правопорядка. Озерскую шпану и злачные места города он знал не понаслышке и потому сразу же, с пылу с жару, практически в одиночку успешно раскрутил несколько запутанных дел и на блюдечке сдал их в местную уголовку. И явно пошёл бы на повышение, если бы не неизвестно откуда взявшееся пристрастие к горячительным напиткам. Несколько лет отец и его друзья-сослуживцы с переменным успехом сражались с зелёным змием, которым был одержим младший Воронцов. Потом на горизонте появилась Ангелина, высокая скромная девушка с толстой жёлтой косой и обкусанными заусенцами на сильных пальцах. Родом она была из колхозной деревни под Озерском, но отчаявшиеся родители Виктора Трофимовича приняли её с распростёртыми объятиями. На свадьбе жених напился так, что в супружескую опочивальню его заносили на руках. Однако незаметно-потихоньку молчаливая Ангелина прибрала мужа к рукам, отвадила всех пьющих дружков, родила сына, наладила дом, в котором теперь всегда пахло пирогами, аккуратно оттеснила от хозяйства свекровь («Вы, мама, отдыхайте, отдыхайте…»), и к тридцати пяти годам почти непьющий Виктор Трофимович получил первое и единственное повышение в своей жизни — стал главным районным участковым по Северному округу. В детстве сын Виктора Трофимовича Андрюша тоже хотел стать милиционером, однако, будучи юношей умным и прилежным, мечтал о милицейской карьере. После окончания школы он ездил в Ленинград поступать в Университет на юридический факультет, не добрал баллов, отслужил армию и совсем уже собрался в школу милиции (после её окончания поступить на юрфак было очень просто), но тут начались перестройка и всякие связанные с ней изменения. Умный Андрюша подался сначала в кооператив по ремонту автомобилей, а потом и вовсе переехал в Ленинград (который к тому времени как раз переименовали в Петербург), где открыл свою контору по продаже подержанных иномарок. Мать все Андрюшины начинания молчаливо одобрила, а с отцом и дедом у Андрюши состоялся тяжёлый разговор. — Мне двадцать пять лет, — сказал Андрюша. — Я не могу работать бесплатно, а кормиться с огорода. Я собираюсь жениться, я хочу, чтобы у моих детей всё было… — Чего это у тебя не было?! — хором взревели отец с дедом. — А что у него было? — неожиданно откликнулась от плиты Ангелина. — Даже на юг ни разу не ездили. Работа, работа… Когда маленьким был, я ему велосипед чинила и шины накачивала. Как будто мужиков в доме нет. Да что там говорить — их и не было никогда… И ты, Андрюшка, беги, ищи своё счастье… Трое Воронцовых окаменели, как будто их всех разом разбил паралич. Известие о заговорившем египетском Сфинксе[40] потрясло бы их на порядок меньше, чем короткая речь вечно молчаливой невестки, жены, матери. Каждый из них обладал своеобразной самокритичностью и признавал наличие у себя определённых недостатков, но уж мужиком-то каждый считал себя на все сто… Ангелина отвернулась к плите и, деловито откусив заусеницу, принялась переворачивать жарящиеся на сковородке мясные зразы с яйцом и зелёным луком. После почти одновременной смерти Ангелининых родителей (мать пережила отца всего на полгода) остался хороший дом в посёлке Петров Ключ, в пятнадцати минутах езды от Озерска. Сначала дом хотели продать и купить машину, но потом родители Виктора Трофимовича неожиданно заявили, что поедут туда жить. Инициатором переезда выступала мать, отношения которой с Ангелиной к этому моменту столь усложнились, что коротко написать об этом просто невозможно. Отец, выйдя, наконец, на пенсию, просто не знал, чем себя занять. Добротный дом, огромный участок и ухоженный сад с огородом, оставшиеся от невесткиных родителей, казались ему занятием ничуть не хуже любого другого. На том и порешили. Виктор Трофимович по знакомству купил электрический насос и два больших газовых баллона. Из скважины зимой и летом в дом поступала вода, газ и свет были, а дровами ветерана милиции регулярно обеспечивала какая-то организация. Впрочем, к бытовым удобствам Трофим Игнатьевич с молодости был равнодушен, а жена его отдыхала душой, не сталкиваясь в кухне с невесткой. Накупив книжек по агротехнике и садоводству, мать Виктора Трофимовича пыталась выращивать овощи и прочие культуры по науке, смешивала азотистые удобрения в нужных пропорциях и запускала в компост калифорнийских червей[41]. Ангелина регулярно наведывалась в родной дом, молча переодевалась в своей бывшей светёлке на втором этаже и до поздней ночи корячилась на огороде, выпалывая, вскапывая, окучивая и так далее. Крестьянская жилка в ней была на порядок сильнее, чем в городских родителях мужа, и всё, что она сажала и обихаживала, росло значительно лучше и плодоносило значительно обильнее, чем у них. Ангелина никогда их за это не пеняла и вообще как бы не замечала их агрономических экспериментов, никогда не позволяя себе ни осуждать, ни поправлять, ни даже давать советов. Напоследок, уже впотьмах, Ангелина готовила обед на три дня, мыла полы в кухне и на веранде, вытряхивала тряпичные половики и отбывала на последнем автобусе. После её отъезда мать Виктора Трофимовича принимала нитроглицерин и ложилась на кушетку отдохнуть. После смерти свекрови Ангелина настойчиво предлагала мужу забрать отца из деревни в городскую квартиру. «Лет папе много, уход нужен, не ровен час, что случится, до смерти себе не простим…» Однако Трофим Игнатьевич за восемь лет привык к размеренному деревенскому бытию и в город не вернулся. Сын, внутренне осуждая себя за бессердечие, молчаливо порадовался этому. Говорить, общаться и вообще находиться рядом с отцом год от года становилось всё труднее… Восьмидесятипятилетний Трофим Игнатьевич категорически не понимал и не принимал происходивших в стране и мире перемен и требовал от сына абсолютной солидарности со своей позицией. Виктор Трофимович столь однозначной позиции не придерживался и вообще, как это ни странно для работника милиции, своего мнения по поводу происходящего практически не имел. Намётанным взглядом участкового он видел все, даже незаметные другим перемены, которые происходили на его «земле», в городе, в окрестных деревнях. Видел, как меняются внешний вид, речь и манеры людей, их квартиры, дома, как меняются продавцы в магазинах и воры в камерах предварительного заключения. Кое-что Виктору Трофимовичу однозначно нравилось. Например, нравилось изобилие товаров и отсутствие очередей. Нравилось наличие двенадцати программ по телевизору и возможность в любое время смотреть старые любимые фильмы по видику. Нравилось, что в деревнях строят новые дома, а в городе вполне можно встретить трезвого сантехника, слесаря и строителя. Нравилось, как ярко, красиво и свободно одеваются городские женщины и молодёжь (деревенский народ одевался по виду так же, как и во времена виктортрофимычевой молодости). Но… Откуда взялось столько бомжей и нищих? Почему не хватает на жизнь ни пенсии, ни государственной зарплаты? Хорошо, в Озерске каждая семья имеет огороды и с них кормится круглый год. А как же живут в Питере? Или вот машины-иномарки. В выходные все дороги ими забиты. И почти каждая стоит больше десяти тысяч долларов. Кто же на них ездит? Где все эти люди работают? И дети. Дети, как бы позабытые родителями на улицах. Родителями, которые спились, родителями, которые с утра до ночи зарабатывают на кусок хлеба, или теми, кто сдался, опустил руки… Когда такое было? Отец говорит, даже сразу после революции таких детей вылавливали, собирали, устраивали в детские дома, организовывали коммуны. А теперь? Вроде бы никому и дела нет. Войны нет, революции нет, а погляди, что творится… Взять хоть братьев Лис. Как так получилось, что трое больных детей (хотя Старший Лис, увы, теперь уже не ребёнок), у которых погибли родители, почти пять лет живут где-то сами по себе, совершенно вне сферы интересов государства? И десятки других, так же никому не нужных, не учащихся в школах, нездоровых, тупых, озлобившихся… Неудивительно, что они сбиваются в стаи и… мстят? Виктор Трофимович удивился неожиданно всплывшему слову, покатал его на языке и кивнул, соглашаясь сам с собой. Конечно, мстят. Мстят миру, который вышвырнул их с самого порога жизни. Естественно, объектами их мести оказываются не хозяева сегодняшней жизни, а тот, кто совершенно ни в чём не виноват. Такой же несчастный, такой же брошенный или беспомощный. Бомжи, дети из благополучных семей, пьяницы, старушки… Где же выход? Виктор Трофимович тяжело вздохнул и подумал, что за оставшиеся до пенсии годы ему эту проблему даже в своем отдельно взятом округе не решить, а значит, нечего и голову ломать. Пусть умные люди думают, а у участкового другие заботы. Решил — полдела сделал. Так тому и быть. Только вот румяного стажёра словно в насмешку зовут Андрюшей, как сына. И он рвётся искоренять преступность под корень и верит, что это возможно, совсем как сам Виктор Трофимович в молодости, а до него — Трофим Игнатьевич, а до них — ещё кто-то. И хочет румяный Андрюша искоренить преступность прямо сейчас, немедленно. И очень злится на тех, кто, по его мнению, ему мешает. И получается почему-то, что Виктор Трофимович как раз — мешает. По крайней мере, не помогает должным образом. И лет Андрюше ровным счетом двадцать два. Смешно… Но не очень. Виктор Трофимович приподнял облупившийся чайник, поболтал. Что-то есть. Налил в стакан до половины желтоватую воду, добавил заварки. Сахар на навесной полке, там же печенье, но вставать не хотелось. Отхлебнул из стакана, придвинул свежую распечатку. Драка на Лесной, скандал с поножовщиной на Липецком бульваре, 4, все живы, дело возбуждать отказываются, но с ножом кто-то убежал, соседка из-за калитки видела. Знаем, знаем, кто этот кто-то… Ванька Трубич, у него на Липецкой, 4 давняя зазноба живёт, обычная история — отсидел, вернулся, она замуж вышла, шесть лет как… а всё остыть не может, как напьётся, так… Пусть Афанасьев сходит… Бельё с верёвок поснимали, собака с обрывком поводка, в слюнях, может бешеная… Это позвонить в ветеринарную службу… хорошо, позвонили уже, поехали… А это что такое? Девочка Марина Мезенцева, двенадцать лет, ушла вечером из своей квартиры в Питере, никому ничего не сказала, домой не вернулась. Приметы… предположительно одета… При себе имеет, предположительно: одну банку чёрной икры и одну — красной. И одну заморской — баклажанной?![42] Какая икра?! Бред! И почему к нам? — Андрюша! А почему у нас ориентировка на девочку Марину Мезенцеву? — Так у них дача под Озерском. Успеть она вроде бы не могла, но на всякий случай… Папаша у неё новорусский, всех на ноги поднял, денег, небось, насовал, вот и стараются. Это не совсем у нас, Мельниковский район, но там, сами знаете… прислали, если вдруг что всплывёт… Хотите, позвоню сейчас, спрошу, посмотрел Игорь адрес или нет. Хотя чего ей здесь делать? Да, странно всё. Двенадцатилетняя девочка из богатой, благополучной семьи ушла из дома в десять часов вечера, ничего никому не сказав, и пропала. А где родители-то были? Почему не заметили, не остановили? Может, кто по телефону позвонил? Потребовал что-то, пригрозил, посулил? Нет, это бы папаша сказал, если бы сам знал. А он бы знал? Да что этим родителям про своих детей вообще-то известно?! Ребёнок, девочка, одна на улицах ночного Питера… Дай Бог, чтоб обошлось! — Виктор Трофимыч! Отбой, снимайте ориентировку с Мариной! Я позвонил, им только что сообщили, что девочка вернулась. Сама! А шороху-то было! Папаша всю ночь по городу метался и по мобильнику чуть не каждые пятнадцать минут везде звонил… Наши все едва не озверели. У них ведь не одна дача, а три, и все в разных концах области… — А дети? — Что — дети? — Ну, дач у них три, а детей — сколько? — Не знаю, — растерялся Андрюша. — Вроде бы говорил: единственная… — Ну вот, — желчно пробормотал Виктор Трофимович. — Дач понастроили, а за одним ребёнком уследить не могут… Слава Тебе, Господи, обошлось! Марина скорчилась под нежно-голубым шёлковым одеялом и мелко тряслась от страха. В комнате горела лампа на тумбочке и ещё верхний свет — люстра из шести рожков. Не помогало. — Всё, теперь всё! — побелевшими губами шептала Марина под одеялом. — Теперь точно — напустит. Она может, я знаю. Но я же не хотела. Я же только так, намекнула, и слово с Лильки взяла. А она ещё напридумывала, чего и не было, и, главное, Никите рассказала. А он уж, пока всем не разболтает, не остановится. Уже, наверное, разболтал. А я получаюсь виноватая. Что же мне теперь делать?! Марина вспомнила, как на украденной из серванта связке не оказалось ключа от верхнего дачного замка и тоненькая девочка с голубоватым лицом прижала узкую ладошку к замочной скважине. Р-раз — и замок открылся. Как будто у неё в ладошке — ключ. Она может. Она может не только порчу напустить! Она может — вообще… — У-у-у! — тихонько завыла Маринка под одеялом. — Лилька — противная! А я — дура! Могла бы догадаться, что она Никите скажет, чтобы выпендриться перед ним. Правильно мама говорит: сначала думать надо, а потом — говорить. А у меня всегда наоборот. Ну почему я такая несчастная! И никто-то мне не поможет, и посоветоваться-то мне не с кем! Лилька — предательница, Ветлугина эта противная и так меня дурой набитой считает, Витёк-то вроде добрый, но ведь он же своей Капризке сразу разболтает… И мама с папой на какую-то «пати» ушли, приедут, наверное, как всегда, ближе к утру. Да что папа с мамой! Начиталась, скажут, и насмотрелась своих ужастиков, вот и боишься всего. Видик запретят смотреть — и вся помощь. Вот если бы Клавдия Николаевна была! Она бы ругаться не стала и посоветовала что-нибудь. Она всегда говорила, что кто зла в душе не держит, тому Бог помогает. А я же никакого зла не держу, ни в душе, ни ещё где, у меня просто язык такой… Может, мне Богу помолиться? — Маринка нащупала под рубашкой маленький золотой крестик. — Так я же не умею. Клавдия Николаевна вот знала — как, она бы подсказала… Где-то теперь Клавдия Николаевна? Как живёт? Я ведь обещала ей звонить, а звонила-то всего один раз — в самом начале. Нехорошая я. Клавдия Николаевна меня по правде любила. А теперь у нас эта Лена с холодными пальцами, у неё ничего не спросишь, и не любит она никого, только себя в зеркале, а перед папой-то, как там мама подруге говорила? — а вот, «вьётся мелким бесом»… Ой, зря я про бесов-то вспомнила, на ночь ещё! И так всё плохо! В этом месте Маринка почувствовала себя такой несчастной, что проголодалась. Осторожно встала, выглянула из комнаты в просторный коридор. Зеркала, арки, скрытые светильники, чёрные африканские маски в простенках. На мгновение девочке показалось, что она очутилась в каком-то древнем храме, полном наблюдательных и мстительных богов. Тут же вспомнился фильм, в котором героев засыпало землёй в каком-то индейском пещерном храме… Постукивая зубами от страха и с опаской поглядывая на подвесной потолок, Маринка на цыпочках прошла в кухню, открыла холодильник, отхлебнула йогурта прямо из пакета и зажевала слоёным пирожным, похожим по вкусу на холодную сладкую бумагу. — А Клавдия Николаевна пироги пекла, вкусные, — жалея себя, вспомнила Маринка и горько усмехнулась. Совершенно невозможно было представить себе нынешнюю домработницу Лену пекущей пироги. Только и может, что кофе варить. Зато престиж! Так папа говорил, когда Клавдию Николаевну увольнял. Мама-то не хотела, и Марина не хотела (хотя её и не спрашивал никто), а папа говорил: — Я не против — она хороший человек и Маринку любит, но ведь восемь классов в деревне, они и есть восемь классов в деревне. Ни принести, ни подать не умеет, и объяснять бесполезно. Старую собаку новым штукам не научишь. А манеры, а речь! Что ж мне, прятать её, когда ко мне гости приходят, и самому со столиком бегать? Нет, как хочешь, но этот вопрос надо решать! Теперь «решение вопроса» — Лена — лежит на софе и смотрит телевизор, а Марина на цыпочках крадётся мимо двери по коридору. У Лены — высшее образование, но Марина никогда не видела в её руках книгу (а Клавдия Николаевна, между прочим, каждый день на ночь Библию читала или Пушкина из Марининой «Библиотеки школьника»!). А у Лены только глянцевые журналы, которые от Марины прячут. Ха! Чего она там не видала! Каждый день такие в школу приносят. И не больно-то интересно. То ли дело — журнал НЛО — «Невероятное, легендарное, очевидное»! Там и про призраков пишут, и про инопланетян, и про всякие тайны… Ой, ой, ой — не надо про это думать! Но что-то же делать надо! Если просто лежать в кровати и бояться, то можно к утру вообще с ума от страха сойти. И никакой порчи не понадобится. Интересно, а Аи уже знает, что Марина Лильке проболталась, или нет? Наверное, ещё нет. А когда узнает? Вот самое простое решение. Надо поехать на дачу и самой ей всё рассказать. И сказать, что не хотела ничего плохого, что оно само так получилось. И прощения попросить. Аи, кто бы она там ни была, вроде бы девочка не злая. Не будет она напускать порчу, если Маринка сама перед ней честно повинится. А как поехать на дачу? Когда? Да вот прямо сейчас и ехать. Чего откладывать? Всё равно дома никого, кроме Лены, нет, а спать и бояться одновременно не получается. Последняя электричка в пол-одиннадцатого, Марина на неё вполне успевает. И деньги на билет есть. Надо только одеться потихоньку, чтобы Лена ничего не услышала, и что-нибудь вкусненькое для Аи взять. Чтоб она не очень сердилась… Через пять минут тепло одетая Марина в зимних сапожках стояла перед распахнутым холодильником. Из комнаты, где Лена смотрела телевизор, доносились громкие крики, стоны и треск автоматов, заглушающие любую Маринину возню. Что взять-то? Подумав, Марина остановилась на икре. Икра — это дорого и шикарно. Аи, наверное, оценит. И в карманы хорошо войдёт. Одна баночка — чёрная, другая — красная. Вот как хорошо поместились. Теперь — в дорогу. Бояться Марина начала ещё в подъезде. Сразу вспомнились все истории про бандитов и маньяков, которые, если верить родителям и телевизору, бегают по вечернему городу на манер волков — стаями. Ночной город и впрямь не похож на дневной. Другие люди в метро и у ларьков, другой свет, другие краски. Всё это Марина уже видела, но из окна машины. Теперь по-другому, изнутри. Голод и нервы у Марины всегда были связаны. Не удержалась, купила шаверму[43] в ларьке у черноусого араба. Араб оскалил синеватые зубы, окликнул убегающую Марину: — Эй, деточка, не бойся, не укушу, салфетки возьми, запачкаешься! Ночные люди смотрят на куда-то бегущую девочку, но вроде бы не хотят ничего плохого. В электричке почти не было народу. Марина очень удачно пристроилась на деревянной скамейке напротив немолодых супругов — огромной тётки с баулом и сухонького мужика с рюкзаком. Супруги сначала играли в пьяницу, раскладывая на бауле засаленные карты, но после Кавголово[44] откинулись на спинку скамейки и задремали, причём тётка тоненько свистела курносым носом, а маленький мужичок храпел трубно, басом. В конце Марина сама почти заснула и едва не проехала свою остановку. Ночной дачный посёлок казался совсем вымершим. Да и кому тут быть — будний день, ночь, осень… Пахло прелыми листьями, дождём и почему-то вином. Тени от редких фонарей метались по опустевшим участкам. Робкий розовый огонёк в окне горел призывно и уютно. Марина взбежала на крыльцо, постучала условным стуком. Дверь сразу же отворилась. — Аи! — позвала Марина. — Ты здесь? — Здесь, конечно! — тоненькая фигурка, похожая на тень, встала в освещённом проёме, ведущем в гостиную. — Марина? Ты одна? Почему так поздно? Что-то случилось? — Аи! — Марина прошла в комнату и сразу с порога начала говорить. — Я, конечно, виновата, но… я не виновата. Ты не сердись и не напускай на меня порчу. Я же не знала, что Лилька про тебя разболтает. Если бы знала, я бы ей ни за что… Но это теперь всё равно, мы что-нибудь придумаем, но ты только не злись, ладно? И порчу не напускай! — Какую порчу? — в серых глазах Аи отразилось пламя зажжённого камина, и на мгновение они стали розовыми. — О чём ты говоришь? Я не понимаю. — Ты можешь на меня злиться, потому что я случайно тебя выдала, — объяснила Марина. — А Капризка сказала, что, если я кому разболтаю, ты на меня порчу напустишь. Ты ведь можешь, да? — Я не умею напускать порчу, — тихо рассмеялась Аи. — Да и зачем? Ты разболтала — мне теперь надо отсюда уходить? Сейчас? — Да нет, нет, что ты! — растерялась Марина. — Зачем уходить? Не надо уходить! Я просто рассказала тебе, потому что испугалась, а так — ничего страшного, про эту дачу всё равно никто не знает. — А как же ты попадёшь домой? — озабоченно спросила Аи. — Я слышала последний поезд. Он уже ушёл. — Да? Правда, не попаду, — сообразила Марина и тут же беспечно махнула рукой. По сравнению с несостоявшейся порчей всё остальное казалось ей чепухой. — Поеду завтра на первой. Папа с мамой сами под утро придут, не успеют как следует испугаться. Заодно, может, мы с мамой от Лены избавимся. Может, папа её уволит за то, что она меня не укараулила… — последняя мысль понравилась Марине настолько, что она мстительно улыбнулась и потёрла ещё не отогревшиеся руки. — Раздевайся и грейся, — сказала Аи. — Ты есть хочешь? — Уж-жасно! — призналась Марина. — А что у нас есть? — Картошка есть и тушёнка. Будешь? — Спрашиваешь! А! Я вот тут тебе икры привезла. Красной и чёрной. Ты любишь икру? — Люблю, — медленно улыбнулась Аи. — В икре белка много. Ты грейся, а я пока картошку почищу. Вы ведь картошку чищеную едите? И варёную, да? — Да, — растерянно подтвердила Марина. — А ты что — сырую и нечищенную?! — Мне отчего-то всё равно, — Аи виновато пожала плечами и отправилась на кухню. Марина почему-то опять испугалась. — Нет, нет, подожди, я — с тобой! — крикнула она. — Я тебе помогу. (Никогда в жизни Марина не чистила картошку, но полагала, что сумеет это сделать. Если уж Аи, которая вообще непонятно кто, берётся…) Поев, девочки сидели на старинном плюшевом диване, поджав под себя ноги и укрывшись клетчатым пледом, смотрели на огонь. — Расскажи ещё раз, откуда ты взялась, — попросила Маринка. — Капризка говорила, но я не поняла. Да она и соврать может. Ты — инопланетянка? Или из параллельных миров? — Я сама мало что знаю, — вздохнула Аи. — Первое, что я помню, — потолок. Белый, с дырочками. Потом лицо брата. — Брата? — Да. Его звали Уи. Я это откуда-то знала. А он знал, что я — Аи. Мы решили, что мы — брат и сестра. — А кто там ещё был? — Больше никого не было — в этом всё дело. Много комнат, всё как будто знакомое и незнакомое одновременно. На всех экранах — Земля, люди. Мы с Уи многое знали с самого начала. И ещё учились. — Конечно, это космический корабль, — уверенно сказала Маринка. — Наверное, все остальные космонавты погибли, а вы почему-то выжили и потом пришли в себя… — Понимаешь, на нашем… корабле не было ничего про эту другую планету, с которой мы, по-твоему, прилетели. Ну должно же быть что-то — книги, картины, фильмы, компьютерные программы… — Должно, — согласилась Маринка. — Так вот, там ничего не было. Всё про Землю. И мы с самого начала могли говорить на этом, земном, языке. И никакого другого не помнили. Так что, наверное, мы всё же — с Земли. — А потом? — Однажды корабль (мы с Уи называли его Домом) стал опускаться, падать. Мы не могли ничего изменить, остановить, хотя и пытались. Мы не знали, что в конце — взрыв, посадка или ещё что-то. Мы уже хорошо знали наш… Дом, там была такая… не знаю, как тебе объяснить… В общем, с её помощью можно было оказаться снаружи, высадиться. Но только одному человеку. Уи сказал, что я должна это сделать. Я не хотела, я хотела остаться с ним, но он попросил меня, и я согласилась. Он сказал, что попробует всё же посадить… корабль и, если останется жив, обязательно меня отыщет… Больше я его не видела… Остальное ты знаешь… Маринка долго молчала, потом осторожно погладила Аи по плечу, накрытому пледом: — Знаешь, я думаю, всё будет хорошо. Вы найдёте друг друга. Вот смотри: этот ваш корабль — был большой? — Очень. Приблизительно как многоэтажный дом. — Вот видишь! — обрадовалась Маринка. — Если бы такая штука где-нибудь взорвалась, хоть даже в пустыне или над лесом, люди бы обязательно об этом узнали. В газетах написали бы, по телевизору передали. А ничего не было. Значит, Уи удалось корабль посадить. И значит, он теперь тебя уже ищет. Может быть, тебе в ООН обратиться? Это у нас такая штука, где всякие международные правительства… — Я знаю. Но зачем? Я ничего не могу доказать, ничего не помню и не понимаю. По вашим меркам я — ребёнок. Меня просто примут за сумасшедшую. Вот если Уи посадил… корабль и найдёт меня, тогда — другое дело. Я, Уи и Дом — с этим можно и в ООН. — Ты права, — вздохнула Маринка. — Значит, надо ждать… А Лильке я все лохмы повыдергаю, пусть только ещё поболтает! Глава 5 Генка Морозный, пыльный воздух пах утром, но Генка, проснувшись и не глядя на часы, знал, что времени уже много. Осенью светает поздно, день короток. Нехотя одевшись, сполз с кровати, распахнул дверь. Вода в озере казалась густой и тяжёлой. Ночью был минус, и трава на некошеном лугу (наверное, там раньше было футбольное поле, — подумал Генка) покрылась изморозью. По замороженной траве с едва слышным шуршанием волнами гулял серебряный ветер. Генка невольно залюбовался этой картиной и не сразу заметил сидящих поодаль от крыльца пацанов. Трое примостились на покосившейся лавке, остальные сидели на корточках, сберегая тепло, кутались в разноцветные грязные куртки. Почти все курили, и дым сизыми пластами стлался над землёй, путался в пожухлой, вытоптанной траве. У умывальника, притворно рыча, трепала бурую тряпку кругленькая кривоногая собачонка — Коврик. Наткнувшись взглядом на крысячью мордочку Игорька, Генка поморщился, вспомнив про неизбежное, неприятное дело, по которому вчера вечером так и не принял никакого решения. Значит, решать придётся сейчас. Пацаны, заметив вожака, заоглядывались, подошли ближе. На опухших со сна физиономиях какой-то вопрос, дело. Потом. На лавке остался сидеть один, тупил взгляд, чертил землю разбитыми ботинками. Незнакомый! — с удивлением понял Генка. Это тоже потом. — Где Валька с Ёськой? Ответил Косой, один из самых старших, злых и смышлёных. Жалко, глаза плохие, всё видит будто расплывшимся. Бегать совсем не может, на стены-деревья натыкается. В деле негоден, но хоть мозги есть. — Валька у забора чернику ест. Весь, блин, изгваздался. Ёська у пруда с книжкой. Водяных, блин, тараканов ловит. — Скорпионов, — машинально поправил Генка, заметил ждущий, предвкушающий оскал Игорька, вздохнул. — Братец Кролик[45]! Я тебя про марафет предупреждал? — А чего?! А чего я?! Я ничего! Пацаны, скажите! — Кролик рванул куртку, закуражился, блеснул торчащими вперёд зубами, голубой слюнкой в углах губ. Уроки колонии — научился. Не поможет. С Генкой — не поможет. — Кто хошь, блин, скажет! Чист я, чист! Ты сказал — я сделал! Здраия жеаию! — Братец Кролик вскинул руку в неверном шутовском салюте. Лицо кривилось в смеховой гримасе, а маленькие заплывшие глазки бегали панически, шарили по лицам пацанов: кто заложил? Заложил Игорёк. Вчера вечером, когда уже спать улеглись. Прокрался ночной крысой, склонился, зашептал, обдавая ухо слюнями: — Слышишь, Лис, гадом буду, Братец Кролик опять марафет нюхал. Ржал весь вечер, глаза стеклянные, да ещё на кармане[46] колёс принёс, Вонючке с Мокрым давал, они с кефиром жрали, потом заходились всю ночь, как обдолбанные. Ты велел, чтоб марафету не было, а он, гад… Вот я… — Хорошо, иди! — сдерживая себя, велел Генка. Снова лёг, но сон уже спрыгнул с Генкиной кровати, убежал к кому-то другому. Подумалось вдруг: случись невозможное — доживи Генка до старости, стал бы похож на Оле Лукойе[47] из старых Валькиных сказок. Хотя нет — Оле Лукойе добрый. Генка злой. Хуже собаки. Наркош в бригаде Старший Лис не держал. При этом ни злости, ни жалости, ни презрения к ним не испытывал. Жизнь такая — каждому кайфа хочется. Каждый сам решает. У Лиса — один трезвый расчёт. Зачем в бригаде наркоши? Наркоша — конченый человек, ни слова, ни дела не понимает. У него только одно есть — доза. А кто балуется, кто сидит — пусть доктора решают. Генка — не доктор. — Где взял марафет? — Генка проводил разбор с крыльца, свысока. Все уже привыкли, не удивлялись. А как иначе? Братец Кролик заглянул в Генкины прозрачные глаза, разом оборвал истерику, сник. — Угостили меня, угостили. Нельзя было отказаться, никак нельзя. Меня кент с друганами сняли возле ресторана, потом к ним на хату поехали, там и… Ну там такое дело, нельзя было отказаться. Рыло начистили бы и денег не дали… — Кто ж это на тебя польстился-то? — равнодушно, походя удивился Лис. — Ты ж не моешься никогда и кровь у тебя гнилая… А колёса на кармане? На которых с Вонючкой кайф ловил? Братец Кролик оцепенел от неожиданности, попробовал было рыпнуться ещё: — Как-кие колёса?!! Генка устало взмахнул короткой рукой: — Кончай базар. Я тебе в тот раз говорил: последнее предупреждение. Теперь иди. Живи хоть сам, хоть под кого другого подавайся. В обиде не будем. — Лис, ну я больше не буду! Вот те крест! Не буду!!! Завяжу!!! — теперь в глазах, на лице настоящая паника. Идти Кролику некуда. Как и всем остальным, живущим сейчас на этой заброшенной базе отдыха какого-то давно развалившегося завода. Нет у них никакого другого места, другого общества. У кого-то и родители живы, а идти — некуда. Но это не Генкино дело. Каждый выбирает сам. — Уходи, такое моё слово… И ты, Игорёк, уходи… — Я?!! Почему я-то?! Лис!!! — глаза крысомордой таксы, которую незаслуженно пнул хозяин. — Объясню, — несмотря на утро, усталость навалилась тяжёлым комом, давила на грудь, мешала дышать. Генка сильно потёр грудину короткопалой ладонью. Чуток отпустило. — Для всех объясню. Вникайте и запоминайте. Вчера ты, Игорёк, мне Братца Кролика заложил. За так, за удовольствие смотреть, как я его сегодня гнать-честить буду. А если бы кто другой тебе, Игорёк, бабок предложил? Чтоб ты нас — меня, Лиса, продал? А? — Да я… — придушенно пискнул Игорёк. — Молчи. Я, когда маленький был, со мной не играл никто, понятно — почему, да? Так вот я и решил: буду на всех ябедничать, кто из садов что таскал, кто бьёт кого и всё, что подглядеть могу, — хоть взрослые меня хвалить станут. Мой отец разом всю эту задумку оборвал, сказал: пойду, разберусь с ними, коли так, но и тебе получить доведётся, ты помни: «доносчику — первый кнут». Я запомнил. И вы помните. Кто одного предал, тот и другого предаст. Будем ждать, пока Игорёк нас заложит? Ментам ли, ещё кому. Я — ждать не стану. — Да я тебе, сволочь… — из глаз Братца Кролика выжались злые слёзы. — Не здесь! — оборвал начинающуюся разборку Старший Лис. — Вы теперь вольные люди, идите в Озёрск или ещё куда, там и вопросы решайте… Вещи свои заберите. Нам тут чужого не надо! Ждал, что кто-то вступится, скажет слово не за Игорька, так за Братца Кролика (Вонючка и Мокрый — его кореша). Никто не вылез, молчат, как умерли. Правильно, так и должно быть. Каждый сам за себя. Слез с лавки, подошёл незнакомый пацан. Высокий, русый, одет бедно, но не с улицы, женской рукой чинено, смотрит на Старшего Лиса спокойно, исподлобья. В глазах нет ни удивления, ни жалости. Хорошо. А что есть? В глазах у пацана — серые сумерки, на самом дне плещется страх. Страх, ни к Лису, ни к сумеркам отношения не имеющий. Что такое? Может, замочил кого, теперь в бегах? Нам такого не надо. Парень на вид взрослый, может, четырнадцать уже стукнуло. — Как звать? — Сёмка. Семён. Фамилия Болотников. — На кой мне твоя фамилия? — усмехнулся Лис. — Лет сколько? — Тринадцать исполнилось. Ну, это ничего. Если что, пойдёт через комиссию по несовершеннолетним. Это ничего. Это — годится. — Откуда идёшь? — Из дома. — Пошто так? Родители живы? — Обрыдло всё. Родни — полный комплект. — Сёмка пытался говорить короче, отчего понятным образом страдала связность его речи. Пацаны с утра предупреждали: Старший Лис матюгов не любит. Особенно когда Младший и Большой неподалёку. Если можешь, старайся без матюгов. Хоть для первого раза. Сёмка старался. — Отец пьёт без просыху. Младших трое. Мать да сестра ейная. Всё. В школе — дурак, дурак. Сухо, как жесть на солнце. Не могу больше. — Искать будут? — Не. Кому? Мать при младших, папаня — как меня звать, не вспомнит, тётка — головой скорбная. Я писульку оставил, чтоб не искали и милицию не теребили. — Как про нас прознал? — В Озерске слыхал, и на трассе, когда с маткой картоху продавали. — А здешнюю лёжку как нашёл? Вместо Сёмки ответил Шатун — смешливый, по-глупому злобный пацан лет двенадцати, любимым занятием которого было ловить голубей и отрывать им лапки. — Он за мной от самого Озёрска хилял. Я на базаре человеку сказанул, а он услышал и пошёл. Шесть километров пёхом и на автобусе подбросили — он всё рядом был, а я и не заметил ничего. Особливо в автобусе — как влез-то, что я не видел?! Я не верил, мы уж с пацанами собрались сунуть ему раза, чтоб не брехал, но он всё по достоинству обсказал, что я делал, что говорил, под какой берёзой штаны расстегнул — взаправду видел. — Как это ты? — с любопытством спросил Лис. — Я — лесной, — без тени куража ответил Сёмка. — Дома всегда край был, считай, в лесу да на речках-озёрах вырос. Могу прятаться так, что зверь не увидит. Человек — не зверь. А этот, — кивок в сторону Шатуна, — вообще никуда не смотрел. Я мог рядом идти, он бы не заметил. — Ловко, коли не брешешь. Оставайся, будет срок, спытаем тебя в деле… — Сёмка Лису понравился, только тревожил по-прежнему затаённый страх в серых сумерковых глазах. Чего ж это он так боится? Вроде не из шакальей породы, и шкура на вид толстая… Надо будет при случае поговорить с ним… Сёмка отошёл, снова присел на лавку, уставился на носки чёрных ботинок.. — Слышь, Лис, у пацанов до тебя выход[48] имеется, — солидно сообщил Буряк (прозванный так из-за огромного, в треть лица, родимого пятна. Пятно имело насыщенный свекольный цвет). — По манкому[49] делу. Касаемо Вилли-новичка… — Где Вилли?! — резко перервал Генка. — С Ёськой на пруду. Тараканов ловит. Пусть пока тама… Разговор есть. — Излагай, — Лис усмехнулся, присел на ступеньку, подпёр щёку рукой. «Дела», которые предлагали пацаны, как правило, лежали на границе между обычной глупостью и идиотизмом. «Да и откуда чему взяться? — философски, без злобы и раздражения, рассудил Старший Лис. — Контингент в бригаде ещё тот… В школе-то редко кто больше трёх классов окончил, в семьях — тоже ничего хорошего, больные многие от самого рождения, или от водки по наследству, а уж кто колонию прошёл или специнтернат, тот вообще — крыша хорошо если на одном гвозде висит…» Буряка выпустили вперёд для солидности (был он большой и не по-здоровому толстый) и зачина, о деле заговорил, как обычно водилось, Косой — интеллектуальный авторитет, окончивший без троек аж семь классов в интернате для слабовидящих детей. Почему Косой рванул из этого интерната — никто толком не знал, но какая-то нехорошая история оттуда тянулась: Косой лютой ненавистью ненавидел рыжебородых мужчин в очках и начинал просто трястись, когда видел хоть отдалённо похожую фигуру (тут ещё надо учесть особенности его зрения). Без стакана водки привести его в себя в таких случаях не удавалось. Косой рвался из рук пацанов (один он из-за зрения никуда не ходил) и визжал: «Убью гниду! Загрызу-у!» — Почти сразу после стакана Косой начинал молча плакать и быстро засыпал. Управляться со слабосильным Косым было несложно, а расспрашивать — отчего? да кто? — никому и в голову не приходило. У каждого в бригаде своя история по тому же складу, её бы забыть. Чего в чужую-то соваться? — Ты, Лис, видал, как Вилли замки открывает, — Косой не спрашивал, а утверждал, так как самолично присутствовал при тестировании Виллиных умений Старшим Лисом. — Мы тут с пацанами подраскинули мыслью и скажем так: большая ложка нам сама в рот плывёт. Кто там этот Вилли вообще, как у него с мозгой и всё такое — это не нашего ума дело. Сегодня он здесь, завтра — его нет. Менты загребут, или доктора, или родственники сыщутся. Не уличный он — это глазом видно. Надо его, пока можно, по делу приспособить. Дело такое: под Озерском складов много. Которые путём охраняются, которые так. Особливо старые, военные. Жратва — это полдела. Можно оружие взять и через Ветрового толкнуть. Ты же с Ветровым в дружбе? Потом. Надо ещё проверить, не может ли Вилли сигнализацию отключать. Я б не удивился, если б смог. Тогда другой план: половина магазинов в Озерске — наши. Про сельпо — я уж и не говорю. Берём сразу, за одну ночь, всей бригадой, что унесём, — и ложимся на дно. Не здесь, конечно, другую лёжку искать надо. Можно даже в Питер податься, от греха. Если сумеем товар удержать и реализовать, так бабок на все хватит — сам знаешь, про что я говорю… Генка знал, про что. Они с Косым — вроде товарищей по несчастью. Косой хочет операцию на глазах сделать — большие тысячи нужны. Генке нужно Ёську лечить — ещё больше денег. Операцию сейчас нельзя — мал ещё, растёт. А когда можно станет? Откуда деньги взять? Да и всё остальное — бумаги, документы? А Ёську надо поднять обязательно, для него самого и для Вальки. Такие, как Генка, долго не живут, значит, единственная Валькина надежда — Ёська. Если Ёська выправится, брата присмотрит — это уж так. Вот Вилли как раз Ёську и обещает вылечить. А пацаны хотят Вилли вместо универсальной отмычки — ментам в зубы. Да сколько они магазинов успеют взять? Один, два? И как раз — приехали, полезайте. Вилли первым. Обратно уж его никто не выпустит — это ясно. Такой феномен всякому нужен. И прости, прощай надежда. Нет уж! — Вилли не трожьте. — Пацаны загудели, заводили носами, оскалились, видно уже мысленно выручку разделили, на гульбу невиданную настроились. Что вы там придумать-то можете — сладости, выпивка, курево… Еще что? Небось в Эрмитаж на экскурсию не пойдёте… Однако надо что-то придумать, пока не озлели совсем. — Вилли не вором рождён — сами видите. Заупрямится, уйдёт — что тогда? Насильно его тоже не заставишь, у него мозги в другую сторону смотрят, понимать должны. Тут он вроде Вальки. В общем, дело это тонкое, требует тонкой подготовки. Идея ваша хорошая, но надо её до ума довести. И Вилли соответственно подготовить. Это я на себя возьму. А вы пока насчёт складов разведайте. Это вернее и безопаснее, чем магазины, потому что на пацанов никто думать не будет. И канал через Ветрового есть — тут ты, Косой, опять прав… Успокоились вроде. Ещё гудят, но уже мирно, без злобы. Сколько удастся их за нос водить? Не важно, лишь бы времени хватило найти эту сеструху Виллину. И Ёську вылечить. А потом — получайте Вилли с потрохами. А есть ли она — сестра эта? Или «на любую хитрость ещё большая хитрость найдётся»? — Ладно, всё, поговорили. Чурки, пойдёте в лес пням молиться, кликните мне Вилли с Ёськой. И на Коврика не заглядывайтесь. Пропадёт — дознаваться не буду, вы не вы, разом рога обломаю. А ты, Шатун, и ты, Косой, вечерять зайдите, разговор есть. Чурки разом кивнули большими головами. Чёрные толстые волосы торчат в разные стороны, как проволока. Чурок — двое. Младшая Чурка и Старшая Чурка. Братья они там или ещё кто — разбери-пойми. Лица и носы у обоих плоские, глаза косые, драться умеют руками, ногами, коленями, локтями и головой. И всё одновременно. Когда встают вдвоём спина к спине — пятеро пацанов из самых старших завалить их не могут, а после потехи всё вокруг юшкой забрызгано. По утрам и вечерам Чурки в лес ходят. Сидят неподвижно, дышат как-то по-особому, потом руками-ногами машут. Пацаны говорят — молятся. Чурки не возражают. Они вообще говорят мало, хотя понимают по-русски хорошо. Собак Чурки ловят и едят. Свежуют, режут, добавляют крупу, лук, соль — похлёбку варят. Неплохая похлёбка, наваристая, Генка как-то преодолел брезгливость — попробовал. Как приблудится к бригаде какая собачонка, так Чурки на корточках сидят, голубят — «чить, чить, собачка», а через некоторое время — раз, и нету пёсика. Коврика Валька с трассы два месяца назад на руках принёс: то ли под машину попал, то ли огрел кто-то по спине — ноги у него задние совсем не ходили. Косой в барак зашёл, сослепу не разглядел, спрашивает: — Чего это у вас, Валька, тут коврик лежит? Раньше, вроде, не было. С тех пор и повелось — Коврик. Ноги выправились, ходит почти нормально, только когда бежит, зад маленько на сторону заносит. Пока тощий был да облезлый, Чурки в его сторону и не смотрели, а как округлился да залоснился… — Да вон, гляди, Лис, — позвал Вонючка. — Ёська-то сам с пруда идёт. А в банке, должно, тараканы. Ёська присел у стола, заглядывая в свою банку, Генка вытянулся на кровати, уронил голову на подушку, подпёр рукой, чтобы видеть брата. Белый, рыхлый, под глазами синие полукружья, на шее и кистях — отёки. — Ты с Валькой занимался? — Занимался, когда ты спал ещё. Только он букварь не хочет, мы с ним энциклопедию читали и «Чудеса света». Там картинок много. — Ёська, — устало сказал Генка. — Я ж тебе сто раз объяснял. Надо «Букварь», чтоб он не просто буквы складывал, а хоть что понимал. — Да не хочет он «Букварь» этот! — с обидой выкрикнул Ёська. — Как его заставишь? Он же упрямый. Да и неинтересно ему. Третий год — одно и то же! — Да я, что ли, виноват, что он такой тупой! — заорал в ответ Генка. — Научится — пусть хоть «Войну и мир» читает! — А что это — «Война и мир»? — тут же позабыв обиду, заинтересовался Ёська. — Книжка такая. Толстенная. Один роман — четыре тома. У нас дома была. — А про что? — Не знаю, не читал. — Я бы прочёл… Гена, знаешь что, давай Вальке хоть другой букварь купим. Я видел в магазине, красивый такой, с картинками. Ему опять интересно станет… Он же может, я вижу. Он уже букву «щ» запомнил. И с «ш» не путает. — Ладно, уговорил, купим… Где все? — Разошлись. Ты правда Братца Кролика погнал? И Игорька? Игорька — правильно. Он скользкий, как кишки. А Кролика — жаль. А кто тебе нужен-то? — Никто не нужен. Никто мне на хрен не нужен! Хоть бы вы все разошлись. А ещё лучше — сдохли!.. И я бы тогда сдох… Незаметно пробравшийся в комнату Коврик поднялся на задние лапки и с деловым видом принялся вылизывать Генкины щёки. Старший Лис схватил его за шкирку и отбросил в угол. Коврик обиженно взвизгнул и полез на колени к Ёське — жаловаться. Ёська прижал пёсика к себе, рассеянно поглаживал бурую шерсть, думал. Вечерние посиделки происходили у костра, на берегу озера. Генка на костёр не ходил, отсиживался в своей комнате, в бараке. Была керосиновая лампа, но Генка её не зажигал, холил темноту. По дощатому потолку с обвалившейся краской метались оранжевые тени от берегового костра. Голоса слышались, как тихий морской прибой. Генка один из всех помнит, как ездили с родителями на море. Жили в дорогущем отеле, а купаться ходили за три километра, на дикий пляж, мать прятала Генку и Вальку от людей, отец злился, орал, каждый вечер приходил пьяный. Отдыхали… Ёська и особенно Валька костёр любили. Валька пялился на огонь бездумно, молчал, и глаза у него в эти мгновения становились похожими на глаза диковинной древней рыбы. Ёська елозил, пересаживался с места на место, задавал вопросы, на которые никто из пацанов ответить не мог. Рассказывал Гусь, тормозной, в общем-то добродушный пацан с длинной, жилистой шеей и маленькой головой. Рассказчиком Гусь был никаким, мямлил и повторялся, но отличался от остальных тем, что охотно вспоминал минувшую, деревенскую жизнь. Большинство бригадных мальчишек события своей жизни вспоминать не любили. — Меня ваще-то Ванькой зовут, Иваном. Вот и свина моего так звали — Иван. Я его с малолетства, с порося выходил. С маленького, говорю, ещё — поросёнка. И такой он с самого раза был смышлёный, что даже люди удивлялись. Всё понимал, лучше собаки. И ходил за мной, как собака та же. Вот как Коврик тот же. Ходил он, говрю, за мной, а я его всяким штукам учил. Ну вот говрю ему: умри, Ванька! — а он упадёт на бок и ноги кверху поднимет. Или скажу: копай! — он сразу рылом в землю. Очень умный поросёнок был. И весёлый такой! Палку приносил играть, как собака… — Брешешь! Вот это — брешешь! — перебил рассказчика Шатун. — Не бывает, чтоб свинья — палку. У неё ж там — пятак. — Ну и чего ж — пятак! — обиделся за поросёнка Гусь. — Он, если хочешь знать, даже корыто своё в пасти тащить мог. К крыльцу приносил, когда жрать хотел. Вот какой умный был! А ты гришь! А палка — это ему ваще раз плюнуть! Я ему в пруд кидал, так он и из пруда тащил. И ходил за мной по пятам. Куда я пойду, туда и он. Люди так и говорили: вон, глядите, два Ваньки идут… — А чего потом-то? Чего с ним стало? С Ванькой-то? — тихо спросил Ёська. — Ну, чего? — как бы удивился Гусь. — Вырос он, здоровый хряк стал. Зарезали его, чего ж. — И не жалко тебе было? — звенящим голосом спросил Ёська. — Он же с тобой был… — Ну, жалко… — теперь Гусь вроде бы смутился, но чувства плохо пропечатывались на его невыразительной, грубо слепленной физиономии, и ничего нельзя было сказать наверняка. — Как жалко-то? Куда ж его девать-то? Ему ж хряпы[50] в день полпуда надо. Это ж деревня, скотина там… Чего ж ваще делать-то? — Правильно — деревня! — неожиданно зло сказал Вонючка. — Так и есть. Они ж жалости не понимают. Деревня — она без жалости живёт. И без другого разного. — М-м-м! — вдруг горестно замычал Герасим, растирая кулаками покрасневшее от огня лицо. Никто не понял, то ли он пожалел хряка Ваньку, то ли что-то имел сказать про деревенские нравы. Как звали Герасима на самом деле, никто не знал. Образованный Косой, который проходил Тургенева в своей спецшколе, назвал его Герасимом, потому что он был немой. Обычно встречаются глухонемые люди, но Герасим глухим не был. Он слышал всё, даже самые тихие звуки (пацаны проверяли), и многое понимал. Почему он не говорил — для всех оставалось загадкой. Язык у него был на месте (это тоже проверили), звуки издавать он мог и даже очень похоже подражал птицам и лаю собак. Подобрали Герасима в наркоманском притоне. Вонючка с Мокрым и Братцем Кроликом по наводке последнего забирались в притон, когда все уже лежали в дупель обдолбанные, и снимали с наркош часы, цепочки и кольца, которые потом оптом толкали на рынке. Однажды, обчистив завсегдатаев притона, пацаны уже собрались уходить, как вдруг из угла поднялся совершенно не обдолбанный парень, которого они почему-то до этого не заметили. Парень стоял и молча смотрел на них. Когда испуганные грабители попятились к выходу, парень двинул за ними. — Надо его гасить! — психанул Вонючка. Тут парень замычал и протянул руку. — Да он же дурка! — облегчённо вздохнула вся троица. На улице парень деловито затрусил вслед воришкам. — Что делать будем? Тикать? — спросил Мокрый. — А нехай с нами идёт, — предложил Братец Кролик. — Чего ему у наркош? Сдохнет ни за что. А у нас, может, в каком деле и немой сгодится. У него рожа-то вроде нормальная. Может, он и не совсем дурка. Пусть мальки его на вокзал берут, милостыню просить. Он мычать будет, на жалость давить, и защитит, если что. Вон какой здоровый… Как и предполагал Братец Кролик, Герасим легко прижился в бригаде. Особенно полюбил его Валька, потому что, в отличие от других, Герасим всегда выслушивал его и никогда не возражал. Валька не понимал, что Герасим не может разговаривать. Он считал, что тот молчит по собственной инициативе и когда захочет, сразу заговорит. Переубедить Вальку было невозможно. Недавно Ёська пережил настоящее потрясение, когда обнаружил, что Герасим, молча присутствовавший почти на всех занятиях Ёськи с Валькой, научился читать. Однажды Ёська попросту застал его с книжкой. Герасим сидел на стуле и водил пальцем по строчкам. Сначала Ёська не поверил сам себе, потом решил всё же проверить. Написал на бумажке слово «стул», показал Герасиму, спросил: «Где?» — Герасим показал. Написал имя «Ёська». Герасим, радостно ухмыляясь, ткнул мальчика в пупок. Написал «собака». Герасим закрутил головой, нерешительно тявкнул, потом махнул рукой в сторону окна. Где-то там бегал Коврик. Пережив удивление, Ёська быстро застрочил на листке: «Почему ты не говоришь?» Герасим округлил широкие плечи и заплакал крупными бесшумными слезами, похожими на поздний осенний дождь. Ёська опустился на колени и принялся его утешать, используя отработанные на Вальке приёмы. О том, что Герасим умеет читать, Ёська почему-то никому не сказал. Даже Генке. — Про всю деревню не скажи, — вступил в разговор малёк Костик (после пьяной смерти обоих родителей и маленькой сестрёнки в огне деревенского дома Костик трижды попадал в детдом и трижды сбегал оттуда). — Я скотину всегда жалел. У нас, когда корова не стельной осталась, решили её резать. Я из дома ушёл, чтоб не видеть. Пришёл, когда уже всё кончено. Иду по двору, а на козлах голова Бурёнкина лежит. Большая такая, грустная, тихая и смотрит прямо мне в нутро, спрашивает: «За что меня?» Я так и повалился. Водой отливали. — Бона как… — неопределённо протянул Вонючка, не то снимая свои обвинения, не то возражая. Из сгустившейся темноты злобным гномом вынырнул Генка, в длинном, не по росту пиджаке, полы которого болтались чуть ли не у колен: — Косой, Шатун, пошли ко мне! В комнате зажёг-таки керосиновую лампу, подул на руки (скоро зима, надо лёжку менять или как-то с топливом решать) и принялся втолковывать, ставить задачу: — Наше дело — отыскать девчонку. Тогда Вилли у нас на крючке, сделает всё, что скажем. До этого — может заупрямиться. Надо отследить, найти какие-то зацепки. Связаться с питерскими, пощупать в поездах, в детдомах, в приютах, на вокзалах, в борделях, где ещё бездомная девчонка оказаться может. Она необычная, такая же, как Вилли, должна бросаться в глаза. Может, её какая бригада к себе заберёт. Может, слух какой-то. Нам сейчас всё годится. Деньги на дело я дам. Потом с Вилли стократ получим. А у тебя, Косой, особый интерес. Думай. Найдёшь девчонку, считай, свои глаза найдёшь. Понял? — Понял, — усмехнулся Косой. — Чего ж тут не понять-то? И свой интерес, и твой, Лис, тоже. Совпадают они у нас. Только вот у пацанов и у меня с Шатуном к тебе лично вопрос. Ты вчера больно красиво говорил, когда Игорька коленом под зад погнал, детство вспомнил, а вот ближе скажи: найдём девчонку, ты бригаду не кинешь? Не сорвёшься с братьями, да с ними обоими? А? — Не сорвусь, — тяжело, с паузой уронил Генка. — У меня к Вилли свой интерес — не скрою. Но потом — отдам его вам. Братьями клянусь. Обделывайте свои дела, воруйте, банки берите — что хотите. — Ну что ж, — Косой задумался, безуспешно попытался сфокусировать глаза на Генкином лице. — Слово твоё крепкое. Значит, будем работать, — он неожиданно улыбнулся, как равный равному, единственный из бригады, кто мог себе это позволить. «Сколько лет Косому?» — впервые подумал Генка и с трудом высчитал, сколько лет ему самому. Года как-то не имели значения в его жизни. — Не дрейфь, Генрих. Всё обмозгуем, озадачим людей, найдём девочку. Если она вообще в природе есть. Глава 6 Никита Если Маринка и Лилька не врут, то вся эта история пахла настоящим Делом. Без дураков. Никита, как услышал, сразу понял: если он упустит такую возможность, то никогда себе не простит. Потому что это его шанс. Он должен провести расследование и доказать себе и всем остальным… Что именно он должен доказать, Никита не додумал. Должен и всё! Он ещё до школы хотел стать частным детективом. Читал книжки про Шерлока Холмса[51], упражнялся в дедуктивном мышлении и наблюдательности, тренировал логику (потому и в математическую гимназию поступил — вот удивились родители, которые всегда считали сына пустым фантазёром!), учился находить улики. Всё это было очень хорошо, и Никита знал себе цену (чего никак не скажешь об одноклассниках, которые над ним смеялись и отметили его увлечение тем, что в честь знаменитого агента[52] изменили его имя на девчоночий лад), но ведь навыки надо где-то применять. Математик должен решать задачи, строитель — строить, художник — писать картины, а детектив — раскрывать запутанные преступления. И вот его час настал! Он, Никита, распутает это фантастическое дело и докопается до правды, какой бы она ни была. Да и кто ещё сможет это сделать?! Рохля Витёк умеет только задачки решать, Капризка с Маринкой — девчонки, да ещё и истерички к тому же. Вот они прячут эту таинственную девочку, а что дальше будет — об этом и загадывать боятся… Но как убедить их, что он, Никита, им нужен, что ему можно доверять? Ведь они, насколько он понял со слов Лильки, ни о каком расследовании и не думают. Девчонки, конечно, глупее и податливее, их убеждать легче, но если упрутся или заподозрят чего — пиши пропало. Поэтому говорить придётся с Витьком — всё-таки парень и логику понимает. — Витёк! Давай отойдём, поговорить надо. — Никита? — Витёк откровенно удивился. Задачки Никита решает сам, списывает редко, подружиться с Витьком никогда не пробовал. Да и о чём им дружить[53], если Никита детективы читает и смотрит десятками, а Витёк — ни одного, кроме Конан Дойля, сроду до конца не прочёл. Неинтересно — ответ либо на первой странице известен, либо из пальца высосан. Настоящие задачки лучше. Там всё строго. — Ну, давай, вон, к окну пойдём. Чего тебе? — Тут такое дело, Витёк… Так вышло… В общем, Витёк, я всё знаю… Про девочку и вообще… Да погоди, погоди! — Никита заметил, как потемнел лицом Витёк, и испугался. Ещё в драку полезет! Драться Никита не умел и не любил. Да детективу это и не нужно. Оружие настоящего детектива — мозги. Работой мозгов он все преступления и раскрывает. А те, которые бегают и палят непрерывно с двух рук, — это всё глупость. — Я никому болтать не собираюсь. Я хочу вам помочь. — Чем ты можешь помочь? — Витёк уже овладел собой, спросил спокойно, хотя внутри всё кипело, как в чайнике. Ну вот! Говорил же Капризке, что нельзя Маринке и её языку доверять. И вот пожалуйста — получайте детективного дурачка Никиту с его дурацкой помощью! И что теперь делать? Сказать ему: забудь всё? Забудет он, как же! — Я могу провести расследование. — Никита, здесь нет и не было никакого преступления, поэтому расследование не нужно. Поищи в другом месте. — Ты не прав. Вам же надо найти корабль или, по крайней мере, узнать, что с ним стало. И что стало с братом этой девочки. И откуда они вообще взялись. Без всего этого нельзя решить, что делать дальше. Рассуждай, Витёк! — так всегда говорила школьная математичка, и Никита рассчитывал этой фразой включить мыслительные способности Витька и заглушить его же эмоции. Детектив должен наперёд просчитывать поведение преступника и по возможности управлять им. Хотя какой же Витёк преступник! М-да… — Пусть так, — согласился Витёк. — Но как же это можно сделать? — Очень просто, — воодушевился Никита. Витёк перестал его посылать и начал с ним разговаривать — это хороший знак. — Я уже всё продумал. Для начала надо в библиотеке перешерстить газеты за то время, когда этот корабль должен был упасть. Искать всё необычное. Проверить. Потом мальчик. Куда-то же он делся. Он же необычный, наверное. Где он может оказаться? Больницы, милиция — где-то могут остаться какие-то следы. У них есть какие-то необычные возможности? — Витёк кивнул. — Ну вот. Следы всегда есть, надо только уметь их искать и видеть. Я — умею. — Хорошо, ищи, — Витёк почувствовал почти облегчение. Пусть Никита проводит своё расследование, посещение библиотеки делу не помешает. — Только помни — никому ничего… — Я же сказал — буду молчать, — обиделся Никита. — Тайна следствия — это главное условие. Но мне надо поговорить с девочкой… — Обойдёшься. Я тебе всё расскажу. — Не выйдет! — резко возразил Никита, который уже чувствовал себя полноправным участником событий. Витёк же, напротив, полагал, что Никиту удалось отодвинуть в сторону, нейтрализовать. — Ты не умеешь спрашивать. Я поговорю с ней полчаса и буду иметь больше информации, чем вы за всё время. Есть такие специальные приёмы, их и КГБ и ФБР используют… — Мы не позволим… Я не позволю… — Да не заводись ты! Она и не заметит ничего. Это же тайные такие приёмы, психологические… А потом, когда соберём информацию, подключим Альберта и Варенца… Ну что ты опять руками замахал! Втёмную подключим, втёмную, они и знать ничего не будут. Скажем каждому: а вот слабо найти… Они нам за так наперегонки весь интернет перешерстят. Там знаешь сколько всего! Вполне может что-то полезное отыскаться… Витёк задумался над словами доморощенного сыщика, а Никита украдкой облегчённо вздохнул. Так или иначе, а первая задача успешно решена — внедрение произошло. В электричке пахло мокрыми ветками. Народу было мало. Старушка в синих резиновых сапогах везла с дачи жухлый букет последних разноцветных астр и одноглазого драного кота в овощной сетке. Букет был похож на мокрый веник, а кот — на заколдованного пирата. Время от времени он принимался тоскливо и безнадёжно орать, по-видимому, прощаясь с летней вольницей. — Уймись, сатана, — ласково приговаривала старушка, поглаживая огромную, располосованную шрамами морду. — Уймись, не то на живодёрню сдам. Никита разложил на коленях тетрадку в клеточку и быстро рисовал в ней какие-то кружочки и квадратики, соединённые стрелочками. «Наверное, ищет алгоритм», — подумал Витёк, с любопытством наблюдавший за соседом по скамейке. В этот день его мнение о Никите существенно изменилось. Вопросы, которые детектив быстро, вроде бы не задумываясь, задавал Аи, действительно позволяли получить много дополнительной информации. Странно, но Витьку и девочкам даже в голову не приходило спросить об этом. — Можешь ли ты говорить ещё на каких-то земных языках, кроме русского? А твой брат — мог? Понимали ли вы радио- и телепередачи на других языках? — Был ли у средства, которым ты воспользовалась для высадки, предел дальности действия? — С какой горизонтальной скоростью двигался Дом, когда начал падать? — Сколько времени могло пройти от твоей высадки до окончательного приземления Дома, если в его движении ничего не изменилось? — Была ли в Доме мебель? Какая? Украшения? Какие? — Что вы ели? Какая была посуда? — Бывает ли тебе холодно, жарко, страшно, скучно? Да, пожалуй, Никита не хвастался. Он действительно умеет задавать вопросы и слышать ответы. Хотя, конечно, тактичным детектива не назовёшь. Первым делом он осмотрел комбинезон Аи и сказал, что это не одежда, а скорее футляр, в который пакуют кукол. Маринка возмущённо фыркнула, а Аи только улыбнулась и сказала, что Никита прав и она сама иногда чувствует себя говорящей куклой из неизвестного магазина. Потом Никита сказал, что они с Витьком выйдут, а девчонки пусть подбросят дров в камин, разденутся догола и посмотрят, нет ли у Аи каких отличий от нормальных людей. Витёк хотел было стукнуть Никиту по шее, чтоб не борзел, но девчонки (даже Капризка!) неожиданно и сразу согласились. В сенях Никита шёпотом предложил Витьку подсмотреть в щёлочку. Витёк даже обрадовался предложению и с наслаждением стукнул-таки детектива. Реакция у Никиты оказалась хорошей, и он, несмотря на потёмки, почти увернулся. Снова одевшиеся девчонки в один голос утверждали, что на вид Аи совершенно такая же, как обычные люди. Капризка, сдвинув набок смешную шапочку с ушками, смотрела в окно, Маринка в белой куртке дремала, держа на коленях ужастик с сиреневым привидением на обложке. Вид у привидения был глупый и удивлённый. На остановке вошла толстая тётка в ботах и села через проход. Угнездившись на скамейке, она огляделась, достала из сумки большой, полурастаявший брикет мороженого крем-брюле, развернула фольгу и начала есть, откусывая большие куски и время от времени облизывая толстые пальцы. Витёк поморщился и отвернулся, но тётка, поедающая мороженое, почему-то снова и снова притягивала его взгляд. Отчего-то вспомнились дворняги из детства, в один кус проглатывающие объедки пирожков и мороженого, потом Аи, как она ела сырую печень из холодильника… Витёк сглотнул горькую слюну, и на какое-то мгновение ему захотелось, чтобы ничего этого не было — девочки Аи, похожей на синичку-лазоревку, возобновившихся отношений с Капризкой, Никиты с его расследованием, тётки с мороженым в вечерней электричке — ничего. Решать задачки, ходить в школу, болтать с Борькой… Капризка оторвалась от созерцания заоконных пейзажей (тем более что в темноте почти ничего не было видно), поправила шапочку, осмотрелась и тоже заметила тётку с мороженым, которая, шумно хлюпая, уже почти доедала брикет. Капризка облизнулась. — Мороженого хочется… — голосом мультфильмовской кошки промурлыкала она. «Жизнь невозможно повернуть назад»[54], – цитатой из старой песни урезонил себя Витёк. А задачки — это как раз можно устроить прямо сейчас. Витёк попросил у Никиты листочек из тетрадки, забрал у Маринки книжку с привидением, достал из кармана куртки ручку. Пристроил всё это на коленях, быстренько набросал условие и восстановил ход решения задачи до того момента, где он вчера запутался, потерял нить. А если попробовать преобразовать через логарифм? Витёк с удовольствием задумался, глядя на такие понятные и родные значки и подгрызая колпачок ручки. Когда и как появились в вагоне эти странные ребята, Витёк не заметил. Сразу услышал голос — шепелявый и какой-то невыразительный, словно его носитель не очень хорошо владел родным языком: — Ой, мальчик задачки решает! Ты посмотри, Мокрый, какой хороший мальчик! Наверное, отличник. Ты отличник, мальчик, да? И девочки какие хорошие. Тоже, наверное, хорошо учатся… И в какой школе вы учитесь, дети? И вот объясни, мне, Мокрый, что это такие хорошие дети в нашем поезде делают? А? Витёк растерялся, закрутил шеей. Мальчишек было четверо, все на вид старше их. И это «на вид»… У одного — засохшие зелёные сопли под носом, у другого вообще нос ощутимо свёрнут на сторону, у третьего — сандалии на босу ногу, а ведь ноябрь, вчера лёг первый снег… Откуда они такие взялись?! — Ребята, чего вам надо? — стараясь говорить рассудительно, спросил Витёк. — Мы вас не трогаем. — Не по-онял, — чернозубо улыбнулся старший. — Это мы тебя, шибздик, пока не трогаем. А захотим — тронем. Это наш поезд. — В каком смысле — ваш? — поинтересовался Витёк (парадоксально, но, несмотря на явную опасность, ему действительно стало интересно — каким образом эти странные пацаны считают своей пригородную электричку). Вожак безошибочно, по-звериному, уловил в Витьке подлинность интереса и отсутствие страха. — Ты у меня щас доспрашиваешься… — прошипел он. Один из младших пацанов (тот, у которого нос на сторону) вырвал у Витька книжку с листком и швырнул на пол в проход. — Подожди, Вонючка, узнать надо, — пробормотал сопливый. Витёк проводил взглядом так и нерешённую задачу и оглядел вагон. Семья у входа поднялась как по команде. Ага, вот и команда: — Петя, пошли отсюда! Куда, куда, в другой вагон! Покоя нет от этой шпаны! Интеллигентного вида дядечка с интересом склонился над газетой. Тётка доела мороженое и теперь вытирала руки огромным клетчатым носовым платком. Никита побледнел в прозелень, тетрадка в руках трясётся. Капризка смотрит сквозь стену, куда-то за пределы вагона. Маринка от страха просто закрыла глаза. — Отстаньте от нас, пожалуйста, — Витёк всё ещё старается быть вежливым, старается не злить парней. — Сейчас я от тебя отстану, сопля! — заводится Вонючка. — Ну кто бы говорил про сопли, — Витёк неожиданно улыбается, подмигивает носителю зелёных соплей и сразу лишается единственного защитника, который предлагал не драться, а что-то узнать. — Ну, с-сука, щас я тебя порешу! — визжит сопливый и сверху бросается на Витька, тянется к его шее. Витёк успевает вскочить, но тут же падает, и пацаны, сцепившись, катятся в проход. Вонючка пинает клубок ногой, ещё один пацан сбивает шапку с Никиты. Маринка по-прежнему сидит с закрытыми глазами, похожая на статую в Летнем саду[55]. Капризка визжит и, выставив вперёд когти, бросается сзади на Вонючку, потому что он стоит ближе всех. Старушка в резиновых сапогах пробирается к краю вагона, волоча за собой букет и сетку с котом. Кот стукается о сапоги и оглушительно вопит. — Милицию! Милицию мне! — шепчет старушка в переговорник, пробиваясь сквозь визг Капризки и вой кота. — Мальчишки вусмерть передрались! Скорее! Да почём я знаю, какой вагон! Где написано? Я без очков не вижу! В начало я садилась, не успевала. Идите скорее! Вусмерть, говорю! Да кот это мой вопит! Люди вы или кто? Виктор Трофимович отложил подписанную характеристику на Кононова Алексея Геннадьевича, взял пирожок с капустой и подтянул к себе вчерашнюю сводку. До оперативки оставалось ещё сорок минут. Андрюша за столом заполнял какие-то бумаги. Внезапно что-то остановило тренированный милицейский взгляд. Несколько секунд Виктор Трофимович туповато пялился на листок, стараясь сообразить, потом — вспомнил. — Андрюша, пропавшая девочка из какой у нас школы была? Ну, у которой папа и икра… — Так нашлась девочка-то! — Посмотри, милый, посмотри… — Сейчас, в журнал гляну… Это когда ж было-то? А — вот: двести тридцать девятая гимназия, класс седьмой «А». — Ясненько-колбасненько! — Виктор Трофимович от волнения положил пирожок на только что подписанную характеристику. — Я и гляжу, что-то знакомо. Эти вчерашние — та же школа, тот же класс. — Какие вчерашние? — Ты сводку смотрел? Питерские дети с нашей вагонкой[56] передрались. Наши, ясненько-колбасненько, смылись, растворились, яко тать в нощи[57]. Велят найти. Если на месте не словили, где ж их теперь найдёшь? А питерскому пацану пришлось помощь медицинскую оказывать. Вот: Савельев Виктор, двести тридцать девятая гимназия, седьмой «А» класс. Чего это они сюда повадились-то, а? — Так девочка-то ещё неизвестно где была… — Знаешь, не верю я в такие совпадения… Кто там был-то? Линейные? Набери-ка мне номер, я их поспрашаю. Должен же я по эпизоду реагировать, предупреждать рецидивы… Але! Здравия желаю! Капитан Воронцов из Северного округа. У меня тут вопросики имеются… Записываю номер. Але!.. Ага, ага! Здравствуй, лейтенант. Ребятишек в электричке ты вчера разнимал? Вот, вот. По всему выходит — мои ребятишки… Да понял, что не заметил… Ты мне вот что скажи: чего эти, питерские, там делали? Что говорили? Что?! На лыжах катались?.. Лейтенант, а у них лыжи были? Так. Та-ак. Ясненько-колбасненько. Спасибо, лейтенант… И тебе тоже. Виктор Трофимович постучал карандашом по столу, встретил вопросительный Андрюшин взгляд: — Что-то тут нечисто, Андрюша. Чутьё старого мента подсказывает. И девочка с икрой где-то здесь была, и эти… В общем, если из этой школы ещё кто-то засветится, дай мне знать… — Хорошо, Виктор Трофимович, обязательно дам знать. Вы что думаете, наркотики? Так дети ж совсем… — Ничего я пока не думаю. А только нечего им здесь осенью по вечерам-ночам делать. И про лыжи врут явно, даже не стараясь. Надо поглядеть — вот что я думаю. — Хорошо, Виктор Трофимович, поглядим. Пойдёмте сейчас, люди уже собрались. В коридоре, раздвигая беседовавших участковых, к Виктору Трофимовичу рванулся огромный мужик с татуировками на обоих кулаках: — Виктор Трофимович! — Вам чего? — удивился Виктор Трофимович. Мужик был колоритен, но не припоминался. Могучие кулаки с восходящими солнцами были похожи на две пачки давно канувших в Лету[58] папирос «Север» (их пятьдесят лет подряд курил Трофим Игнатьевич, и сыну они, естественно, запомнились). — Кононов я, Алексей Геннадьевич. Мне характеристику надо, для работы, по месту приписки. Участковый сказал: у вас! — А, да! — Виктор Трофимович вернулся в кабинет и тут же болезненно сморщился. Поднял с листка-характеристики огрызок пирожка и долго смотрел на большое масляное пятно, под которым синие буквы стали блекло-голубыми. — Ёшкин кот! — наконец выругался он и с виноватым видом шагнул в коридор навстречу могучему Кононову, который уже протягивал за характеристикой клешнястую руку… Глава 7 Математические гении — Слушай, а зачем ты ему про сопли-то сказал? Он же сразу на это… ну, взвился? — Никита явно чувствовал себя за что-то виноватым и хотел оправдаться. Способ, которым он оправдывался, выбирают при случае куда больше половины людей — доказать, что виноват кто-то другой. — Точно, с соплями — это здорово! — неожиданно вступила Капризка. — Я тоже от тебя не ожидала. Не думала, что ты такой… крутой… — Я — крутой?! — Витёк весело рассмеялся и тут же поморщился, потому что на губе разошлась едва поджившая болячка. — Да никакой я не крутой. Я этих… здорово испугался. Просто оно как-то само получилось. Я и не знаю — почему. — Я знаю, — вдруг заявила Маринка. — Это парадоксальная реакция на страх. Меня родители к психологу водили, что я сплю со светом, одна не остаюсь и всё такое. Ну, мать до кучи стала жаловаться, что они меня воспитывают, а я им назло делаю и грублю, как будто нарочно напрашиваюсь, чтоб меня наказали. Вот психолог и сказал, что это они слишком на меня давят, а у меня — парадоксальная реакция. Парадоксальная — это вроде наоборот. Ещё он про крысу говорил, что если её собака в угол загонит, то она поворачивается и сама бросается на собаку, хотя та её в двадцать раз больше. Вот и Витёк от страха бросился. — Ну, Маринка, спасибо за крысу! — фыркнул Витёк, но смеяться не стал, а лишь осторожно улыбнулся краешком губ. — А чего, может быть и так, — Никиту, по-видимому, объяснение Маринки вполне удовлетворило. — Только что мы теперь делать-то будем? Эти типы, похоже, действительно в электричках промышляют. «Наше место» — так они говорили? Значит, встретиться с ними ещё раз — запросто. А они уж нас запомнили, я думаю… — Можно садиться рядом с кнопкой и, как увидим, сразу милицию вызывать, — предложила Маринка. — Сейчас! — презрительно усмехнулась Капризка. — Так они тебе и побежали. Милиция приезжает, когда всё уже идёт полным ходом. Вот у моей тётки три раза в квартиру лезли, весь замок перекорёжили, но не до конца, видать, собачонка тёткина их отпугивала — маленькая, но лает звонко. Она в милицию позвонила, а ей говорят: ограбят — тогда звоните. — Можно внешность сменить, чтоб не узнали, — задумчиво предложил Никита. — Волосы перекрасить, под щёки специальные подушечки подложить, грим, ещё парафин можно… — Я не хочу волосы перекрашивать и подушечки тоже не хочу, — тревожно возразила Маринка. — Да и родители меня за волосы убьют. — У неё на даче инопланетянка живёт, в поезде шпана караулит, а она за волосы трясётся. Девчонка! — Никита пренебрежительно сплюнул на сторону. — А сам-то!.. — моментально вспыхнула Маринка. — А сам-то!… — Детектив хренов! — поддержала Капризка. — Погодите, — Витёк примиряюще поднял руку. — Если мы сейчас перегрызёмся, делу это не поможет. Аи одну оставлять нельзя, это ясно. Тем более что она же не знает про наши приключения. Если никто не приедет, она может сама куда-нибудь двинуться, и кто знает, что из этого выйдет. Девчонкам ездить не надо — опасно. Буду пока ездить я один. Один человек менее заметен… — Ага, и справиться с ним легче, — фыркнула Капризка. — Я — с тобой! Кто-то же должен милицию вызывать, не всегда же бабки с котами попадаться будут. Да и не слабее я тебя, если разобраться! — А потом надо придумать что-нибудь ещё, — продолжил Витёк, как бы не замечая воинственных речей Капризки. — Может, ещё у кого дача есть? В другом месте? — У Баобаба, — вспомнил Никита. — Баобаб не болтун, вроде некоторых, — мальчик мстительно покосился на Маринку. — Не годится, — отмёл Витёк. — Он как раз позавчера нам с Борькой рассказывал, как там отец с друзьями гуляют и кто-то после бани в первом снегу голышом заснул. Утром нашли, синий, не дышит, думали — труп. Принесли в дом, накрыли простынкой, помянули, собрались милицию вызывать. Тут труп садится на лавке и говорит: «Почему без меня пьёте? И мне налить!» — Капризка и Маринка захохотали, Никита остался серьёзным. — И брат у него на днях из Испании приезжает. Значит, ещё и братнины друзья гулять будут. Только Аи там и не хватает… — Ещё у Альберта дача есть, — вспомнила Маринка. — Хорошая, со всеми делами. Мне Варенец говорил, только я не помню где. Но могу у Варенца прощупать. — У Альберта я и сам спрошу, — сказал Витёк. — Чем меньше народу, тем лучше. И у Лёвушки Райтерштерна спрошу. — Дело, — одобрил Никита. — У Лёвушки вся родня на исторической родине, в Израиле, может, от кого дачка бесхозная осталась. — Ты что-то задумал! — Маринка обвиняюще вытянула палец в сторону Никиты. — Ты говоришь, соглашаешься, а сам — что-то задумал. Я чувствую. Говори — что? Никита смешался, что-то забормотал насчёт того, что ничего он такого… То, что он не нападал, а оправдывался, косвенным образом подтверждало правоту Маринки. «Ну и чёрт с ним! — подумал Витёк. — Не до детектива сейчас с его расследованиями. Надо Аи оттуда вытащить, а там — посмотрим». — Лёвушка с Альбертом — это классно, — усмехнулась Капризка. — Соберётесь вместе и будете задачки решать. Математические гении! Ты Аи ещё задачки не предлагал? В качестве развлечения? — Не подумал как-то, — серьёзно ответил Витёк. — При случае обязательно предложу. Только это Альберт с Лёвушкой и Варенцом — гении. А я — так, объяснятель. Ты же знаешь… — На скромных — воду возят! — зло процитировала Капризка высказывание сестры. — Пускай, — Витёк равнодушно пожал плечами. — Кто-то же должен и воду… — Ксюша, тебе не кажется, что в седьмом «А» что-то происходит? — А почему мне-то должно казаться? Ты — классный руководитель, пусть тебе и кажется, и… Максим! Ну сколько раз я просила тебя пожалеть мои нервы и сидеть нормально! В любой же момент могут люди зайти… — Ксюша, я не понимаю. Ну, вот если бы мы с тобой целовались, тогда, конечно, неудобно вышло бы… — Максим, прекрати!!! Ты совершенно не чувствуешь субординации, ты ведёшь себя антипедагогично. Педагог должен не только учить дисциплине, но и в первую очередь сам подавать ученикам пример. Всем. От посадки на стуле до оборотов речи и формы одежды. Мы же учим малышей правильно сидеть за партой. Ты знаешь, что у них к шестому классу делается с позвоночниками?! — Ксюша, я не служил в армии. Я учился в университете. Откуда мне чувствовать субординацию? А вот ты, иногда мне кажется, могла бы сделать армейскую карьеру… — Максим, ты меня разозлил, и мне хочется расставить точки над «и». Да. Я могла бы сделать карьеру и в армии, и где угодно. И я её сделала. Потому что у меня есть внутренняя, я подчеркиваю, внутренняя дисциплина. А у тебя её нет. Поэтому ты, несмотря на все свои таланты, карьеры не сделал. И не сделаешь никогда… И нечего на меня обижаться! — Ксюша, милая, да я же не обижаюсь! Ты сама подумай, что обидного в том, что кто-то не хочет или не может делать эту дурацкую карьеру, которая стоила тебе стольких нервов и морщинок вон там, между бровями, и ещё вот тут… — Максим, прекрати!!! — Ксюша, почему у тебя нет детей? Ты же была замужем. А ещё раньше ты была первой красавицей и умницей нашего класса. Тебя выбрали секретарем комсомольской организации школы, и комсомольский значок горел на твоём черном переднике, как капелька крови. Я боялся на тебя взглянуть, Ксюша… — Максим, прекрати!!! — Ну что ты заладила одно и то же… Я хочу поговорить с тобой о моём классе. У них что-то происходит, а я не могу понять — что. Ты же знаешь, в этом классе один мой клиент — Боб Антуфьев, ну, может, ещё музыкант Левушка. Остальные же меня в упор не видят и не слышат. Что для них история и историк в придачу к ней?! Вспомогательный предмет… Как хочешь, но, из соображений педагогического авторитета, в твоей гимназии классными руководителями должны быть только математики… — Где же я наберу столько математиков? — Тогда, может быть, немного переставить акценты? Чтобы те, кто не математические гении, не побеждает на всероссийских и прочих конкурсах, не чувствовали себя второсортными и не комплексовали? Ведь все ваши программы ориентированы на них — на гениев, им — всё внимание и весь педагогический пыл. Остальные — балласт… — Это вечный педагогический спор, Максим, — нужны ли спецшколы и какими им быть. Мы сейчас с тобой его не разрешим… Хотя… На кого же, по-твоему, должны быть ориентированы программы математической спецшколы, как не на математически одарённых детей? Ладно, ладно, не буду… И что же происходит с твоим классом? Там, между прочим, настоящих математических гениев всего ничего — два с половиной: Варенец, Альберт и половина Райтерштерна… Довольно слабый класс, по нашим, гимназическим меркам. Много детей спонсоров, а с них какой спрос… Потому я тебе его и отдала. — Спасибо, Ксюша! Послушай, а Витёк? Виктор Савельев. Почему ты не считаешь его? — Витя усидчивый, вдумчивый мальчик. Не без способностей, конечно, но звёзд с неба… сам понимаешь. Он даже ни в одной районной олимпиаде не участвовал. — Почему? У меня есть сведения, что на контрольных он решает задачи за половину класса, объясняет всем решения, по собственной инициативе занимается с отстающими. Вот сейчас он начал заниматься с Ветлугиной. Я так понимаю, что ситуация с ней стала менее острой? — Да, у неё появились твёрдые тройки. Так это Витя с ней занимается? Молодец, мальчик! Они с Лизой раньше дружили, с первого класса, их учительница рассказывала всякие трогательные истории — я помню. Потом раздружились, знаешь, как это бывает, когда мальчики и девочки взрослеют… — Знаю, — вздохнул историк. — Теперь, значит, опять подружились. Это хорошо, это славно… А Витя… Вполне возможно, что у него есть именно педагогические способности — объяснять. Это же разные вещи — ты понимаешь? Прорваться самому — и что-то объяснить другому. У Вити — как раз второе. Это тоже здорово. Но сильным математиком его не назовёшь — это точно. Я же его третий год учу. Всегда стандартные решения, никогда не поднимет руку, не предложит что-то оригинальное. Тот же Варенец из кожи вон лезет… Альберт все контрольные за пятнадцать минут решает. А Витя всегда сдаёт листок чуть ли не последним… — Ксюша! Да он потому и сдаёт листок последним, чтобы не привлекать к себе внимания. За это время он успевает решить все варианты и раздать решения жаждущим подсказки. Сколько у вас всего вариантов? — Шесть, по числу рядов. — Так значит, он за сорок пять минут решает шесть контрольных. Шесть, понимаешь?! Ты же математик, считай, это получается ровно в два раза быстрее твоего Альберта! Ты же сама говоришь — класс в целом слабый, много блатных. А программа по математике — ого-го! Альберт и Варенец скорее удавятся, чем для кого-то что-нибудь сделают, Лёвушка — весь в облаках. Вот Савельев и тащит всех желающих… — Да ну? Я как-то об этом не думала. Детям не свойственно скрывать свои способности, тем более у нас, в гимназии. Я думала, сидит тихой мышкой, значит, тихая мышка и есть. Присмотрюсь теперь к нему… — Я вообще-то не о Савельеве пришёл говорить. Хотя и о нём тоже… Ты знаешь, что его избили в электричке? — Конечно, знаю. Это ужасно! Витя — тихий, интеллигентный мальчик. Кому он мог помешать?! А ты говоришь — спецшколы! Ясно, что эту шваль, которая напала на наших детей, выпускают не гимназии… — Скажи, Ксюша, а ты никогда не задумывалась над тем, что если хороших интеллигентных Вить сразу отбирают в хорошие интеллигентные спецшколы, то оставшимся в обычных, дворовых школах просто не по кому себя мерить? Туда же, в дворовые школы, идут учителя рангом похуже, которые не смогли устроиться в школы хорошие. Они все меряются друг по другу, и получается та самая шпана… А мы потом сокрушаемся: откуда что взялось?! — Ну конечно, обвини теперь во всём спецшколы… — А как ты думаешь, что они там делали вечером, за городом, в электричке? — Кто? А, твои дети? Не знаю, может, гулять поехали? — Ксюша, эти дети не ездят по вечерам гулять за город. Они и во дворах не гуляют. Они после школы вообще практически не встречаются. Они даже заболевшим товарищам уроки домой не носят. Это другая генерация, Ксюша. — И что же ты полагаешь? Что они сами говорят? — Они врут. И даже не скрывают, что врут. И мне не нравится, что я не знаю, что происходит. Потому что было ещё и исчезновение Мезенцевой. Помнишь, милиция ночью звонила? — Да, да… — И тоже никто так и не понял, где она была. И все они стали по-другому себя вести. Я не могу это объяснить, я это чувствую. Они были все по отдельности, как раковины в море. Сидят рядом на дне или на парте, но каждый в своей скорлупке, никому дела до другого нет. А сейчас они собираются группками, что-то обсуждают, ругаются, мирятся, орут друг на друга, записки на уроке передают. Они словно впервые друг друга увидели… Знаешь, мне кажется, что у них появилась какая-то общая тайна… — Максим, не пугай меня. Какая такая тайна у семиклассников?! — Не знаю. Но очень хотел бы знать… Никита сидел верхом на невысоком чугунном заборе, держась за решётку странновато вывернутыми ступнями. По бокам, словно копируя его позу, расположились Лилька и Маринка. Все трое напоминали древнеегипетскую фреску. Вокруг стояло с десяток пацанов из седьмого «А». — Ну, чего тут думать! — рубанул воздух Баобаб. — Будем по очереди ездить, девчонок охранять, и Витька. Надо значит надо. — Может, правда, переправить её куда? У тёти Софы домик был под Вырицей, — вспомнил Лёвушка, черноволосый и носатый, со слегка выгнутой назад шеей. — Я могу узнать, у кого ключи, и попробовать… — Не пойдёт! — с досадой возразил Никита. — Новые сведения появились. Теперь получается, что Маринкина дача — идеальное место. Смотрите: в газете «Озерские ведомости» за двадцать пятое сентября пишут про «тёмное тело сферической формы, которое несколько десятков наблюдателей видели в 17 часов 30 минут в северо-западной части неба». В питерской газете «Тайны вокруг нас»… вот… «корабль инопланетян передвигался прыжками. Пока озерчане, раскрыв рот, наблюдали за его конвульсивными движениями, известный озерский уфолог[59] Николай Афонькин лихорадочно нажимал на спуск фотоаппарата. Увы! В 17.35 загадочный объект (наши эксперты полагают, что это был потерпевший аварию инопланетный корабль) скрылся за лесом, а плёнка оказалась засвечена!» Альберт, Варенец, скажите народу, что у вас? — Не надо нам сюда соваться, вот что я скажу, — мрачно пробурчал Варенец, высокий и сутулый. — Сунемся — нахлебаемся по самую макушку. Надо сдать эту девчонку куда следует, и пусть там разбираются… — И куда же, по-твоему, следует её сдать? — издевательски переспросила Маринка. От её голоса длинный и угрюмый Варенец почему-то сжался, стал ещё более сутулым. — Куда?! В милицию? В больницу? В КГБ? Или, может, отдать её известному уфологу Афонькину?! Пусть он её исследует! А? Между прочим, Аи живой человек, а не сумка с документами и не программа компьютерная! Математики хреновы! — Да я так… так просто предложил… Я же ничего… — пробормотал Варенец. — Мы посмотрели в сети, что могли, — перехватил инициативу Альберт. — Кроме того, что нарыл Никита, есть ещё страничка этого уфолога, там чепуха одна. И ещё — это может быть важно. Один чувак в чате (тоже математик, ролевик[60]) посчитал по данным Афонькина траекторию, получилось, что этот корабль приземлился где-то в двадцати километрах от Озерска. Ролевики собираются объединиться с уфологами и весной съездить, поискать. Что для нас интересно? Если в двадцати километрах — значит, он не взорвался, а сел. Это ясно? — А что такое уфологи? — спросила Лилька. — Это которые инопланетян ищут. Или уже нашли, — снисходительно объяснил Альберт. — Ага! Значит, если корабль сел, этот её брат или не пойми кто, скорее всего, жив и будет девчонку искать, так? — уточнил Баобаб. — Естественно, — подтвердил Никита. — Поэтому чем ближе будет Аи к месту посадки, тем лучше. — Так она что, вправду инопланетянка?!! — Лилька вдруг закатила глаза, прижала ладони к щекам и чуть не свалилась с забора. Никита, держась одной рукой, поймал её за шиворот. — Так чего же мы молчим-то?! — Заткнись! — внушительно сказал Баобаб и поднёс огромный кулак прямо к курносому носу Лильки. — Если хоть полсловечка кому брякнешь, я тебя, холера ясна, по пояс в землю урою. Вниз головой. Поняла?! Лилька, потеряв от страха дар речи, мелко затрясла головой. Требовалось успокоиться. Срочно. Потому что две ночи без сна — это много. Настолько много, что голова уже почти ничего не соображает и воспринимается, как горшок с кашей, забытый на плечах, как на полке. Была какая-то сказка про горшочек с кашей, из которого эта каша всё лезла и лезла, и никто не мог её остановить. В сказке нужно было сказать какие-то заветные слова… А, вот: горшочек, не вари! Горшочек, не вари! Всё равно варит. Совершенно невозможно не думать. Мама с её педагогическими мыслями и вопросами: «Что ты там делал?» — «На лыжах катался» — «На каких лыжах?! У тебя же нет лыж! Ты на них никогда не катался!» — «Мы взяли в прокате». — «Я знаю, ты мне врёшь! Что вы там делали?!» Горшочек, не вари! Они так договорились — говорить всем одно и то же, чтобы не поймали. Получилась глупость, но менять показания нельзя — так сказал Никита. Неужели трудно понять, что если человек говорит сто раз одно и то же, значит, ничего другого он говорить не хочет. Или не может. Мама не понимает. Папа, кажется, понял, потому что отстал почти сразу и только смотрит из своего компьютерного угла, поблескивая очками. Когда думает, что Витёк спит. Но Витёк не может заснуть и только делает вид, что спит, чтобы папа не догадался и не попробовал с Витьком поговорить. Потому что говорить с папой ему не о чем. Аи не вписывается ни в какой алгоритм, и Капризка не вписывается, и парни из электрички, и вообще никто… Только задачи из учебника… Горшочек, не вари! Может быть, задачи как раз помогут? Всегда помогали. Когда ссорился или когда обижали, когда оказывался самым слабым на физкультуре или самым трусливым во дворе. Может, помогут и сейчас? Только надо с кем-то говорить, иначе проклятый горшочек не даст настроиться, так и будет варить свою проклятую горькую кашу… Витёк достал с полки свой любимый учебник Сканави[61] (для поступающих на математические факультеты университетов), выбрал раздел «комбинаторика», с сожалением пролистнул самые трудные группы «Б» и «В» (их Альберту не потянуть, только разозлится), выбрал длинную, запутанную задачу из группы «А». По памяти набрал номер. Только бы Альберт не сидел в интернете… — Альберт? Ты? Привет, это Витёк. Занят? Давай задачку порешаем? Ну конечно, пользуйся чем хочешь… Варенцу не звонил. Мне оторваться надо, а ему такую не потянуть. Он комбинаторику не освоил ещё… У Лёвушки сегодня концерт в Капелле, ты что, не слышал, как он девчонкам хвастался? Хорошо. Записывай условие: «На книжной полке находятся книги по математике и логике — всего 20 штук. Показать, что наибольшее количество вариантов комплекта, содержащего 5 книг по математике и 5 книг по логике, возможно в том случае…» Альберт отключился. Время пошло. Сосредоточившись, Витёк зажал зубами колпачок ручки и уставился на листок. Каша в горшочке подуспокоилась и мерно побулькивала. Ситуация складывалась забавная. Дело в том, что Витёк Савельев как раз и был математическим гением, самым способным математиком не только седьмого «А», но, возможно, и всей математической гимназии. Но никто, в том числе и сам Витёк, об этом даже не подозревал. На уроках математики Витёк никогда не поднимал руки (он не понимал, зачем терять время, если можно решать задачи). Каждую задачу он решал многими способами, а потом выбирал среди них тот, который больше всего напоминал объяснения учительницы. Его Витёк и записывал в тетрадку. Курс средней школы (естественно, речь шла только об алгебре и геометрии) Витёк освоил практически полностью и сейчас осторожно подбирался к высшей математике. Выставлять напоказ свои способности или рассказывать о них Витьку просто не приходило в голову. Его считали середнячком и в олимпиадах участвовать не предлагали, да он и сам не рвался. Впрочем, потом он забирал у Альберта условия всех олимпиадных задач и с удовольствием их решал. Альберту, с которым они иногда решали задачки на пару, наперегонки, Витёк всегда давал приличную фору. Альберт об этом не догадывался и считал Витька математиком равным себе по силе, только тормозным и слишком застенчивым. Варенец, возможно, догадывался обо всём, но молчал из каких-то своих соображений. Лёвушку Райтерштерна — половину математического гения, по характеристике директора школы, — такие вещи вообще не заботили. Лёвушка мечтал стать скрипачом-виртуозом, как Паганини, учился в музыкальной школе и считал собственные математические способности скорее помехой, чем подмогой в будущей жизни. При этом математиком Лёвушка был более талантливым, чем музыкантом, и об этом знали все окружающие Лёвушку люди. Кроме него самого. Лёвушка обладал счастливой особенностью: замечал в жизни только то, что хотел замечать. Остальное для него как бы не существовало. С задачкой Витёк справился за сорок минут. Ещё через полчаса можно будет позвонить Альберту. А потом — спать. Если получится. Чтобы не думать о неприятном, Витёк вспомнил фельдшерицу из озерской больницы. Витёк с Капризкой подъехали туда с шиком, на жёлтой милицейской машине. Фельдшерицу, по-видимому, предупредили заранее, по телефону, и она встречала машину, торопясь ей навстречу по облетевшей мокрой аллее больничного сада. У фельдшерицы были толстые крутые бёдра, похожие на штаны-галифе, сильные белые руки и ослепительно белый халат, накинутый на плечи. Полы халата развевались по ветру, и вся она вместе с халатом очень напоминала корабль-бригантину, несущийся на всех парусах сквозь шторм по осеннему морю. «Где избитый ребёнок?!» — Горшочек, не вари! — Чего у тебя с этой Мезенцевой? — спрашивал Альберт. И Варенец не знал, что ответить. — Чего ты её слушаешь? Она же дура кромешная! — И не дура вовсе. Добрая она. Червяков с асфальта собирает и в траву относит, чтоб не погибли, — вяло возражал Варенец, понимая, что говорит не то и не так. — Ну так я и говорю — дура! Объясни. Ты же не хочешь ехать туда с ней, и история с девчонкой этой тебе поперёк глотки, я же вижу, — настаивал Альберт. — Зачем едешь, Тарас? Я же отказался… — Я сам, наверное, дурак! Потому и не отказался! — зло сказал Варенец. Тарас Варенец уже давно не понимал сам себя. А уж объяснить про себя кому-то другому… Пусть даже Альберту, который вроде бы понимает его лучше других. И с Мезенцевой непонятно, как всё вышло. Ещё во втором классе Маринка, вся в бантах и рюшах, как-то залезла в школьном дворе на пожарную лестницу и не смогла слезть. Потом она объясняла, что хотела спасти кошку, которая сидела на жестяном карнизе и жалобно мяукала. Увидев приближающуюся Маринку, кошка преспокойно запрыгнула в форточку и скрылась. А Маринка со всеми своими рюшами осталась висеть на пожарной лестнице и ревела белугой. Снизу были видны белые банты по бокам головы, юбка колокольчиком и шов на розовых колготках. Маринкины слёзы капали на выметенный асфальт и оставляли тёмные пятнышки, как будто начался дождь. Гуляющие перед факультативом второклашки растерялись, кто-то побежал за учительницей, а Тарас Варенец — самый высокий пацан в классе — притащил откуда-то ящик, встал на него, схватился руками за нижнюю перекладину и скомандовал: — Вставай ногами ко мне на плечи! Быстро! Маринка, не переставая всхлипывать, подчинилась. — А теперь хватайся за голову! Сползай на плечи! На шею садись! Девочка покорно и довольно ловко выполнила все команды. Тарас, осторожно балансируя, шагнул с ящика. Витёк и Альберт бросились ему на помощь, поддержали, чтоб не упал, помогли слезть Маринке. Чернявый Лёвушка, открыв рот, наблюдал за происходящим, а потом зачем-то понёс на место использованный Тарасом ящик. Именно в этот момент прибежала наконец-то отысканная девчонками учительница. Вечером, после факультативов, Маринку, как всегда, забирал отец на белом «Мерседесе». — Папа, вот этот мальчик, его зовут Тарас, — важно сказала Маринка, указывая на Варенца пухлым пальчиком. — Он меня сегодня спас. — Молодец, парень! — сказал папа Маринки, протягивая Варенцу руку. — Благодарю за храбрость. Ты вроде парень серьёзный. Расскажи, как всё вышло-то. А то моя доча такого наговорит… Варенец едва коснулся жёсткой ладони и убежал за угол, застеснявшись. Он плохо умел разговаривать с незнакомыми взрослыми, особенно с мужчинами. Да и откуда? В детском саду вокруг него были одни тётеньки, в школе — тоже. А отца, деда или старшего брата у Варенца не было. Дома Тарас, смеясь, рассказал матери, как он снимал девочку в бантиках с пожарной лестницы и как эта девочка потом решила, что он её спас, и сказала об этом отцу на «Мерседесе». — Это хорошо, это ты правильно сделал, — неожиданно одобрила мать. — Теперь держись этой девочки, дружи с ней. — Зачем дружить? — не понял Тарас. — Я с девчонками не дружу. Они писклявые. Я с Альбертом дружу. И со Стасиком. — Ну и дружись со своим Альбертом, кто тебе мешает? — согласилась мать. — А только и с девочкой этой тоже дружись. Как её зовут-то? Марина Мезенцева? Ага, правильно, это тот Мезенцев, который спонсор, мне мама Савельева говорила. Богатый жутко. И «Мерседес». Дружи с ней — такое моё тебе материнское слово. — Как же так, мама? — совсем растерялся Тарас. — Я же не могу по заказу дружить! — Сможешь, — хладнокровно возразила мать. — Тебе в жизни самому пробиваться придётся, ты всё сможешь. Вот есть у тебя способности к ентой математике, так и слава Богу. Но ведь одних-то способностей мало. Гляди сам: ента Марина в математике как? — Да никак! — пожал плечами Тарас. — Она без подсказки ни одной задачи решить не может. Только примеры. — Вот видишь! — обрадовалась мать. — А в гимназии учится. А почему? Потому что у отца денег много. — А я-то тут причём? — Покуда не при чём. Потом — видно будет. Ты ей помогай пока по математике-то. Ладно? — Ну… ладно, — весь этот разговор стал для Тараса неожиданно тягостным, и он хотел поскорее закончить его. Тарас вообще не любил, когда мать начинала говорить про деньги, про то, как у кого-то их много, а у них с Тарасом нет совсем. Он и сам знал, что денег у них мало, отец не помогает, мать растит его одна, но зачем же всё время об этом говорить? Спустя неделю, помня обещание, данное матери, Тарас предложил Маринке помочь решить задачу. Маринка охотно согласилась, воспользовалась услугами Варенца ещё пару раз, а потом пригласила мальчика к себе домой, «посмотреть игрушки». Игрушки Маринки, состоявшие в основном из огромного числа разноцветных «Барби», их чад, домочадцев и всяческих причиндалов к ним, Тараса не заинтересовали, но сама квартира Маринки поразила его до глубины души. Их с матерью пятнадцатиметровая комната в трёхкомнатной коммуналке, где, кроме них, проживали ещё две старушки и пьющая незамужняя дочь одной из них, показалась ему после Маринкиных хором настолько убогой, что он сразу же пожалел о своём согласии прийти к Маринке в гости. — Больше к тебе не приду, — угрюмо сказал он на повторное приглашение. — Хочешь, идём ко мне. Или так, по улице погуляем. Маринка обиделась ровно на пять минут, а потом согласилась погулять «просто так». Во время прогулки говорила одна Маринка, Тарас молчал и слушал. Удивительно, но скучно ему не было. С тех пор прошло почти четыре года. Тарасу казалось, что со всеми, везде что-то происходило. Но для него, Тараса Варенца, за эти годы ничего не изменилось. Та же комната в коммуналке, те же старушки, так же мать вечно жалуется на отсутствие денег и внушает Тарасу, что ему придётся всего в жизни добиваться самому. Тарас старался добиваться. Он участвовал во всех олимпиадах, он тянул руку на каждом уроке. Он уже решил, что после школы поступит в институт, выучится, а потом уедет в Америку, где будет зарабатывать много денег. В школе он почти не разговаривал с Маринкой. Но после школы они по-прежнему встречались и шли гулять «просто так». Маринка таскала Тараса в кино и в музеи. Тарас хмурился и переживал. Музеи он не любил, но в основном переживал из-за того, что за все билеты платила Маринка. Её, похоже, это совсем не трогало. «Я же понимаю, что у тебя одна мама и денег нет», — говорила она, удивлённо поднимая брови. Мол, если уж я понимаю, то ты-то тем более должен понимать, что всё нормально. Тарас не понимал, мучился и звал Маринку в парк. Ещё Тарас не понимал, зачем он ходит гулять с Маринкой, слушает её болтовню и пересказы дурацких «ужастиков», решает за неё задачи. Понятно, что мамины когда-то сказанные слова тут уже давно не при чём. Так в чём же дело? Один раз за эти годы в жизнь Тараса пришёл праздник. И этот праздник тоже был связан с Маринкой. Возле старого дома, где жил Тарас, затормозил синий «БМВ» (сменивший белый «Мерседес»), и оттуда выпорхнула Маринка, руководившая своим отцом и ещё одним незнакомым Тарасу мужчиной. Мужчины несли в руках какие-то коробки. — Сюда, сюда! — щебетала Маринка. — Четвёртый этаж. Я знаю, он прямо умрёт от радости. Он, знаешь, папа, такой всегда молчит, но я знаю, он просто ужасно, ужасно хотел… И к Альберту чуть не каждый день бегал… По нему ничего не поймёшь, но он просто умрёт… Тарас в майке и тренировочных штанах стоял на пороге и смотрел на довольную Маринку круглыми, злыми глазами. — Ты сейчас умрёшь, — радостно заявила девочка, вошла в полутёмный коридор и тут же поскользнулась на луже, которую напрудил кот одной из старушек. Схватившись за покосившуюся настенную вешалку, Маринка с грохотом обрушила её себе на голову вместе с висящими там одёжными раритетами, про которые Тарас иногда думал, что они, вполне возможно, называются не простыми пальто, а как-нибудь по-диковинному, например — макинтош[62] или лапсердак[63]. В общем, Маринка запуталась в этих старушкиных одеждах, кот шипел откуда-то из-под полочки с обувью, мама Варенца, закутавшись в замасленный на животе халат, грозно вопила из комнаты: «Тарас, что ты там сделал?!» Двое хорошо одетых мужчин с коробками в руках растерянно улыбались на пороге. Тарасу мучительно хотелось прямо в эту секунду выпрыгнуть в окно или хотя бы запереться в туалете. Маринка высунулась из-под вешалки (на голове у неё красовался какой-то загадочный головной убор, напоминающий старинную чудо-печку) и, солнечно улыбаясь, повторила: — Ты сейчас умрёшь от радости. Мы с папой тебе компьютер привезли. Ты же давно хотел, правда? Только не говорил никому. А я догадалась! Тарас Варенец побелел от охвативших его противоречивых чувств. Больше всего на свете он мечтал иметь компьютер! Но он знал, сколько он стоит! И он никак не мог принять от Маринки такую дорогую вещь! — Привет, Тарас! Можно пройти-то? — наконец обрёл голос старший Мезенцев. Может быть, он никогда в жизни не жил в коммуналке. А может быть, это было слишком давно. И он всё забыл. — Проходите, пожалуйста, — Тарас подтянул сползающие штаны и скользнул в глубь квартиры. Мать судорожно протирала тряпкой круглый стол, накрытый пластиковой скатертью. Узор на пластике имитировал вологодское кружево, а коричневые разводы обозначали пролитый Тарасом чай. — Сейчас чаю… — Нет, нет, нам с Сашей ещё на фирму возвращаться, — пресёк её попытки отец Маринки. Оглядев комнату и не найдя ничего подходящего, он водрузил коробку на обеденный стол (на нём же Тарас делал уроки, а мать кроила частные заказы). — Вот так. Это, Тарас, тебе. Тарас стоял возле шкафа и как заведённый, до боли сжав зубы, отрицательно мотал головой. Сказать что-либо вслух он был не в силах. — Понимаете, мы на фирме оргтехнику меняли, — обратился старший Мезенцев к матери. — Если старую продавать — так это копейки получаются. Вот я и подумал — пусть лучше пацану радость будет. Маринка, доча, все уши мне прожужжала, какой у вас Тарас к математике способный. Надо ж талант поддержать. И занимается он с ней уже который год. Моя-то, сами понимаете… Только за деньги и держат. Вот так. Здесь, значит, сам компьютер, здесь монитор с экраном. Смотрите, чтоб без экрана не сидел, а то глаза испортит. Здесь ещё какая-то мутотень[64], ну, я думаю, они сами лучше нас разберутся. Другое, понимаете, поколение, компьютерное. Если что, мои специалисты на фирме его проконсультируют. Доча говорила, у Тараса в прошлом месяце рождение было. Так вот, если хотите, считайте — от всей нашей семьи подарок. Да, доча? — Да, да! Тарас, тебе нравится? — Маринка подбежала к застывшему Варенцу и потрясла его за плечо. — Скажи хоть что-нибудь! Варенец что было сил закусил губу и с ужасом почувствовал, как из правого глаза медленно выкатывается на щеку слеза. Остановить её было невозможно. В карих глазах Маринки плеснулся ужас, потом сочувствие. С таким же выражением она смотрела на мёртвых голубей и попавших под машину кошек. — Папа, ты сейчас уходи! — быстро сказала она, выпроваживая из комнаты разгрузившихся мужчин и выходя вместе с ними в коридор. — Я пока здесь, помогу ему, а потом — сразу домой. Я маме позвоню, ты не волнуйся. И не думай, он очень-очень рад, просто не умеет показывать. И говорить. Он потом скажет, ладно? — Да ладно, ладно, — согласился отец Маринки. Мрачный, сутулый Варенец ему в целом даже нравился, хотя за несколько лет он так и не сумел понять — каким образом и на какой основе дружит с ним Марина. — Не все же такие балаболки, как ты. Кто-то и молчать должен. В комнате Варенец медленно, как отогревающаяся после зимы ящерица, начинал своё движение к столу. — А как же, Тарасик… — начала было мать, но запнулась на полуслове, потому что сын плавным, хищным движением метнулся вперёд и зарылся в коробки. Вернувшуюся в комнату Марину он даже не заметил. Глава 8 Ёська — Слышь, Младший Лис, а где этот, Вилли твой? — А зачем тебе Вилли, Мокрый? — переспросил Ёська, насторожённо блеснув глазами. — Если про замки, то даже и не думай. Не пойдёт Вилли воровать. Будешь уговаривать — Генке скажу. — Да надо больно! — огрызнулся Мокрый. — Мне спросить его надо. Про другое совсем. — Ну, если про другое, тогда он с Герасимом и Валькой. Они за баней дрова колют, а он смотрит, чтоб не покалечились. Генка решил попробовать печку восстановить в большом бараке, чтоб топить. Новый Сёмка говорит, что может ходы прочистить, щели замазать и всё такое. Буряк с Костиком ему помогают… — Да ладно, ладно… — видно было, что словоохотливость Ёськи утомляет собеседника. — Пойду к бане. — Мокрый высморкался, отряхнул пальцы и пошёл прочь, загребая ботинками сосновые иглы, перемешанные со снегом. — Мокрый! — крикнул вслед мальчику Ёська. — Может, тебе платок носовой завести? Знаешь такое? Мокрый вздрогнул всем телом, оглянулся, но не увидел в блёклых Ёськиных глазах даже тени насмешки. — Пробовал. Не годится мне. Гниёт что-то там внутри и течёт всё время. Не таскать же простынь с собой… — Тоже верно, — грустно согласился Ёська. За покосившейся баней Валька с Герасимом довольно ловко, в два топора кололи уже распиленные на чурбачки брёвна. Время от времени обмениваясь радостным мычанием, они с гордостью посматривали на всё увеличивающуюся кучу дров. Вилли, мальчишка ростом с Герасима, но в два раза уже, сносил наколотые дрова под уцелевший навес и складывал в аккуратный штабель. После каждого прохода он хлопал в ладоши и весело восклицал: «Молодец, Валька! Молодец, Герасим! Здорово у вас получается!» — Вилли! — позвал Мокрый. — Подь сюда на минутку! — Я тебя слушаю, — внимательные серые глаза, гладкий голос. Именно так — гладкий. А у всех остальных пацанов в бригаде — голоса шершавые, как необструганная доска. Ещё гладкие голоса бывают у дикторов в телевизоре. — Ты вот что скажи, Вилли. Как тебя по правде-то звать? Ну, сначала. Как ты Старшему Лису говорил? Уильям? — Нет, Уильям — это уже сам Генрих придумал. По созвучию. А Вилли — сокращенное от Уильям. — Ну, а на самом-то деле, блин, как?! — теряя терпение, переспросил Мокрый. Гладкий Виллин голос раздражал его до бескрайности. Хотелось дать в нос, чтобы согнулся с писком, захлебнулся кровавыми соплями. Нельзя. Старший Лис за Вилли в порошок сотрёт. Ещё бы — такая ценность, любые замки открывает. Золотой мальчик. — На самом деле меня зовут Уи. Но вам, по-видимому, не очень удобно это произносить. Сочетание двух гласных звуков… Не говоря ни слова, Мокрый отвернулся и пошёл, почти побежал прочь, сжимая кулаки. — Молодцы, Герасим и Валька! — донеслось сзади. — Продолжаем, мальчики, продолжаем! Мокрый грязно выругался и вытер снова выступившие сопли ладонью. — Лис, у меня для тебя сказка[65] есть. — Какая сказка, говори. — Скажу. Только ты мне сперва пообещай: если сказка стоящая, то и ты мою просьбу выполнишь. — Ты что, сопливый, шантажировать меня надумал? — вид и лицо Старшего Лиса не предвещали ничего хорошего. Однако Мокрый, вопреки всему, не дрогнул. — Нет, я того слова не знаю. Я торгуюсь. Продать ту сказку хочу. — Ну ладно, — Лис усмехнулся, остывая. В самом деле, по законам того мира, где они живут, Мокрый ведёт себя правильно. Всё покупается и всё продаётся. Не он так устроил, чего ж на него за это наезжать? — Покажи товар, там решим. — Ну так что, если товар стоящий, уважишь просьбу-то? — мальчик упрямо стоял на своём. — Говори просьбу, — сообразил Старший Лис. — Позволь Кролику вернуться. Пропадёт он. Сядет на наркоту, сдохнет быстро. У него же папаня наркот был… — Не знал. Так он же и так… — Генка скрывал это даже от себя, но где-то в глубине души был рад, что Мокрый просит за Братца Кролика. — Не, он не сидит. Не сидит, я знаю. Он правду говорил, компанию поддержать, чтоб за своего, и ещё раз позвали. А колёса — это он нам с Вонючкой принёс, побаловаться. Дают задарма, кто ж не возьмёт? А сам он — нет, только травку или марафет редко, когда угостят, он же понимает, что ему нельзя, он же сын наркота… — Да и вяжется он со всякой швалью. Кенты, друганы… Даёт им… Пусть бы при них и жил… — При них он сдохнет, ты ж сам знаешь. Что им Братец Кролик? А что даёт, так это ж он бабки на сеструх зарабатывает, не себе ж, всё туда несёт… — На сеструх? — Ну. У него в посёлке мамка пьяница и две сеструхи маленькие. Одной пять, другой три годика. Он мамке-то денег не даёт, всё одно пропьёт, а сеструхам еду покупает, шмотки, игрушки… И бабке-соседке оставляет, чтоб она их кормила, когда мамка в запое себя забудет. Это не брехня, я знаю, я сам с ним туда ходил, всё как есть видал. И Вонючка видал, у него спроси, коли мне не веришь… С наших-то дел всё в общий котёл идёт, а то, что он на стороне заработает, — туда. — Я не знал, — снова сказал Генка и надолго задумался. — Ладно, говори свою сказку… Мокрый истолковал молчание Старшего Лиса в свою пользу и не стал больше ломаться. — Мы тут намедни с питерскими в поезде разбор имели, — начал Мокрый. — Два пацана, две мочалки. Маленькие ещё. Когда мы в вагон вошли, пацаны писали что-то, вроде задачки школьные решали, а девчонки балаболили промеж собой. И вот одна другой говорит: «Аи сказала… Аи думает… А что Аи скажет?» — Вот я и подумал: нашего-то Вилли раньше Уи звали… А сеструху его, которую мы ищем, — как? Не Аи ли? Больно уж имя чудное. На слух ложится… — Так зачем же вы, идиоты, в драку-то с ними полезли?! — не сдержавшись, заорал Генка. — Надо ж было расспросить их осторожно или хоть подслушать! Проследить, куда едут! Узнать, откуда едут! Хоть билеты у них отобрать. Имена-фамилии по тетрадкам узнать, где учатся… — Да мы и хотели, — Мокрый смущённо шмыгнул носом. — Вот как ты говоришь. Так и думали. Но как-то так всё получилось… Менты поездные пришли, пришлось тикать… — Идиоты! Ублюдки кретинские! Придурки недоделанные!.. — некоторое время Старший Лис, который вообще-то не любил матюгов и других ругательств, выпускал пар. Мокрый стоял перед ним и глядел в пол. Наконец Генка более-менее успокоился. — Значит, так. Найдите мне этих ребят, хоть из-под земли достаньте. В лицо вы их видели, у ментов их имена-фамилии наверняка остались. В общем, как хотите, так и делайте, а чтоб нашли. Найдёшь — пусть Кролик обратно возвертается. Но чтоб без фокусов. На крыльце Мокрого ждал Шатун. Молча протянул раскуренную папиросу, заглянул в лицо. — То самое, — уныло протянул Мокрый и длинно, замысловато выругался. Шатун восхищённо закатил глаза. Сам он ругался просто, по-деревенски. — Найди, говорит, хоть из-под земли. Фамилии, говорит, надо было узнать… Школу, тетрадки… Тогда Братца Кролика назад можно… В ментовке, грит, знают. А что у меня в ментовке — сват, брат? — Мокрый, а ведь я книжку-то и тетрадку ихнюю забрал. Когда все побегли, я схватил и тоже побег, — вдруг сказал Шатун. — Хорошая книжка. Очень интересная. Про привидение на болоте, как оно детей жрало. Жуть! — Где?! — Мокрый не сразу уловил смысл слов Шатуна, слушал вполуха, курил. Когда понял, подскочил на сырой ступеньке. — Где она?! — Книжка-то? Её щас Буряк читает. Я-то сам плохо могу, медленно, он мне и Косому обещал сегодня вечером почитать… — Тетрадка где?! — А! Тетрадка? Тетрадка валяется где-то. Я её заодно прихватил. Вроде Герасим взял… Я отдал — мне на что? Я писем никому не пишу… Мокрый вскочил и рысцой побежал к бане, раздумывая на ходу, как будет объяснять Герасиму про тетрадку и, главное, как разберёт его ответ. — Сёмка, ты мне помочь можешь? — Ёська смотрел на мальчика снизу вверх. — Если не можешь, тоже ничего, только ты сразу скажи. Чтоб я не ждал. — Скажу. Если ты скажешь, чего тебе надо, — Сёмка уже уяснил для себя положение дел в бригаде. Главный — Старший Лис, человек странный и жестокий, но им, в свою очередь, как хочет вертит Младший Лис — рыхлый, пухлый, бесцветный, но вроде бы не озверевший, как Старший, и по своим годам умный. В результате получается, что подстраиваться надо под Младшего. Большой Лис — не в счёт, но злить его тоже не следует. Хотя он, кажется, и злиться-то не умеет. Это Сёмка хорошо понимает, у него у самого дома Люша такая… — Шатун говорил, ты можешь скрываться так, что даже зверь не увидит… — Зверь — увидит. А не увидит, так услышит или унюхает. На то он и зверь. Есть способы, как нюх сбить, но это когда по следу идут… — Мне звери не нужны, Сёмка. Я ж не охотник. Мне вот что нужно: сможешь ты за Вилли проследить так, чтоб он не догадался, что ты за ним идёшь? — Вилли — это тонкий такой, разговаривает культурно? — Ну да! — Ёська вроде бы удивился, как можно не отличить Вилли от остальных. Для Сёмки же из посёлка Петров Ключ — все они в диковину. — Так ты же с ним корешишься вроде. Чего ж следить? Не доверяешь? Ты или брат твой? — всё это следовало выяснить заранее, чтоб не напороться потом. — Не, Генка не знает, что я тебя прошу. Это я сам. Понимаешь, он иногда уходит куда-то. Один. Потихоньку. И возвращается один. А куда ему идти, если, как он говорит, у него никого здесь нет и ничего он не помнит? Была как бы сестра, и та куда-то затерялась. Куда ж он ходит-то? В городе его никто из наших не видел, а он же приметный… — Чудно! — удивился Сёмка. Чужие истории в бригаде не рассказывали, сам Сёмка с любопытством не лез и про Вилли слышал в первый раз. — Так-таки ничего не помнит? По башке, что ли, стукнули? — Может, и стукнули, — неопределённо отозвался Ёська. — Так чего, берёшься проследить-то? — А как я узнаю, когда он двинет-то? Или у него, как у автобуса, расписание? — Я тебе скажу. Он же меня одного предупреждает: пошёл, мол, погуляю. Приду тогда-то. — Ну ладно, пойду я за ним. А дальше? — А дальше — ничего. Посмотришь, куда он ходит, и обратно придёшь. Мне скажешь. — А ты — брату? — Не, я Генке не скажу. Кто его знает, что он решит. Ты не думай, я Генке не всё докладываю. Я — своей головой решаю. — Ну, старший же братан… — Это конечно. Но Генка… Понимаешь, он слишком несчастный… — Несчастный? Это как? — удивился Сёмка. Никогда в жизни ему не приходилось мыслить такими категориями. Но пухлый Ёська явно был с ними накоротке, и этим следовало воспользоваться. В конце концов, разве, уходя из дому, не утешал себя Сёмка: мир, мол, посмотрю… — Ладно, он такой. А счастливый — кто? У кого денег много? — Не, — Ёська помотал большой круглой головой. — У нас раньше много денег было. Очень. Просто завались. А счастья всё равно не было. — Ну и где ж оно тогда? Может, и нет его вовсе? — Сёмка даже закашлялся от глубины собственного философского предположения. — Может, придумали, чтоб жить красивше было? — Не зна-аю, — Ёська задумался. — Мне кажется, что счастье все-таки есть. Обязательно. Где-нибудь. — Ага. Есть. Хорошо там, где нас нет, — вспомнил Сёмка бабкину приговорку и засмеялся. — Так ты, Сёмка, проследишь за Вилли-то или как? — вернулся Ёська к вопросу, интересовавшему его явно больше, чем природа и расположение человеческого счастья. — Ладно, прослежу, — вздохнул Сёмка. Он бы ещё о счастье поговорил. — Вот здорово! — возбуждённо воскликнул Ёська и слегка подпрыгнул, пытаясь говорить Сёмке прямо в ухо. — Я думаю, он как раз сегодня пойдёт. К вечеру, как стемнеет. Ты не уходи никуда, ладно? Я сразу к тебе прибегу — скажу. Хорошо? И не говори никому, я не хочу… Или чтоб Генка выяснять стал… — Да ладно, ладно, кому мне говорить-то, — ухмыльнулся Сёмка. — Я ж новый у вас… Ёська сидел на полу, обхватив руками колени, и смотрел, как пляшут в печке оранжевые язычки. Коврик привалился к его боку и тоже глядел на огонь. В угольных глазах Коврика и на его розовом языке отражалось пламя. За Ёськиной спиной пацаны играли в очко. Буряк почему-то всё время выигрывал. Остальные подозревали его в мухлёвке, но никак не могли поймать и потому злились. Обстановка постепенно накалялась. Ёська за игрой не следил, думал о разговоре, который подслушал сегодня с утра. Говорили Генка с Вилли. — Понимаешь, Генрих, — Вилли говорил тихо, но внятно. Тон был такой, словно оправдывается, для порядка, не чуя за собой вины. — Я вовсе не продаю лекарство для Иоганна. Просто без сестры мне трудно его сделать. Я сам не знаю, почему так получилось, но мы с ней владеем разными кусками мира, разными знаниями. Как бы дополняем друг друга, понимаешь? — А то, что у него почки в любую минуту отказать могут, это ты понимаешь? — перебил Генка. — И всё — хана Ёське, да и нам с Валькой тоже. Ты же видишь, мне все это осточертело давно. А Валька — идиот — кому ж без нас нужен? — Понимаю, — вздохнул Вилли. — Я пытаюсь что-то сделать один. И ещё буду пытаться. Рано или поздно у меня получится. Но вместе с Аи получилось бы быстрее… Мне, кстати, нужен ещё один анализ мочи. И крови. Я тебе объясню, как сделать… А ты показывал Иоганна вашим врачам? — Да, регулярно показываю. У нас ещё от отца врач знакомый остался. В Питере. — Это хорошо… — Не знаю. Я его не люблю. Он лекарства прописывает и смеётся. — Как это — смеётся? — Ха-ха-ха — вот так. Мне кажется, ему на Ёську наплевать и вообще на всех. Он мне про пересадку знаешь, что говорил? — Что? — Если, говорит, он доживёт, когда можно почку пересаживать, так у тебя ж, кроме денег, проблем не будет. Потому что запасные детали под боком ходят. — Как это? — А это он Вальку так. На что, говорит, ещё идиот нужен? Только Ёське на запчасти. И, главное, понимаешь, он думает, что я тоже так считаю… — А ты? — А что — я? Я же знаю, что у него тоже душа есть. И может, не хуже нашей. Если, например, со мной сравнивать… Ёська задумался и не заметил, как пацаны передрались из-за карт и Косой пришёл их разнимать. — Ша, братва, ша! — крикнул Косой, перекрывая повисшие в комнате густые матюги. — Кто-то Буряка поймал? Не поймал? Тогда — ша! Промеж себя попусту лаяться — последнее дело. Кинуться на Косого никто не решился, и потасовка сама собой затихла. Косой подошёл к Ёське, присел рядом на корточки, закурил. — Дай курнуть! — протянул руку Ёська. — Обойдёшься, — проворчал Косой. — Генка не велел. — Да он не увидит. — Другие увидят. Сам с ним разбирайся. — Разберусь… А вот скажи, Косой, душа — она у каждого есть? — Чегой-то ты? — удивился и отчего-то смутился Косой. — Откуда мне-то про душу знать? — Ты много знаешь… — Что-то понимаю, наверное. А про это — уж извини, — Косой пожал узкими плечами и подумал, что Ёська, наверное, знает, что скоро умрёт, и вот — думает об этом, переживает. — К нам в интернат поп приходил, крестил всех. Вот он говорил, что душа у всех и она как бы хорошая, добра хочет, потому что — от Бога. — А у Коврика есть душа? — Если по-поповскому, то вроде бы нет, — неуверенно сказал Косой. — Но по мне так он ничем нас не хуже. — Я тоже так думаю, — горячо согласился Ёська. — И ещё я думаю вот о чём. Если там внутри у всех такая душа, что ей только добра надо, то как же ей там живётся? Вот погляди, Косой, пацаны дерутся, матюгаются, ненавидят всех… И вокруг тоже, алкаши, воры, наркоты. А внутри живут такие маленькие пушистые души, и им добра хочется… Представляешь, как им одиноко? Как же так, Косой? Кто такое устроил? — Не знаю, — Косой закатил свои и без того странные глаза, нахмурил брови. — Бог, наверное, устроил. Или дьявол. Или вообще никто. Не знаю — что ты привязался-то ко мне, в самом деле?! — Не сердись, пожалуйста, — Ёська протянул руку и погладил Косого по плечу. — Я не хотел тебя обижать. Я знаю — про такое люди говорить не любят. Это только я такой… Урод, наверное… — Нет, Ёська, — вздохнул Косой. — Ты не урод, ты — нормальный. Может быть, единственный из нас нормальный («И то помрёшь скоро», — добавил Косой про себя.) Это мы все уроды… И где там в нас эти маленькие пушистые души? Снегу в лесу навалило ещё немного, можно идти без лыж. А свет снег даёт — тёмная фигурка Вилли отчётливо видна меж деревьев. Куда ж это он идёт? Гуляет? Да нет, вон как чешет, как будто знает, куда идёт, и торопится. Встречается с кем? А с кем тут можно встречаться? Разве что с волком под ёлкой… Видел Сёмка в темноте хорошо, идти по неглубокому снегу легко, Вилли слежки за собой не чуял, не оглядывался. Иди себе да размышляй. Что дома-то делается? Мать сейчас, небось, постель младшим стелет, Люша по хозяйству чего, отец, как всегда, пьяный лежит. Домой бы… Крыльцо поправить не успел, дров наколотых хорошо если на ползимы хватит, да и то если не лютая будет. Печка-то похужела, больше дымит, чем греет, давно перекладывать надо… Даже школа ненавистная, и та — ничего, притерпеться можно, два класса всего и осталось… В бригаде у Лисов жутко. Злые все, на вид страшные, даже мальцы совсем, у многих, как послушать, так и руки в крови, и в головах не понять что… Воруют, прохожих грабят, попрошайничают… Но в бригаде хоть какой порядок, а одному на улице зимой — точно пропасть. И страх этот у Лисов понятный — злой, но человеческий. Несравнимый с тем страхом, что живёт на дне Сёмкиной души с того дня, как он увидел серый шар, опускающийся в озеро Петров Ключ… Он же и сейчас там лежит, на дне. Огромный, холодный, страшный. А в нём… Что в нём?!.. Нет, про это лучше не думать. Где там Вилли-то? Вон, идёт. Ровно и не устал совсем. Не всякий так по лесу ходить-то может. Чтобы и направление держать, и скорость. Вилли может. А куда это он… Вон, развилка знакомая, и вагончик от лесоразработчиков, а вон и расщеплённая молнией берёза… Неужто к моему посёлку топает?! Кто ж там у него? Сроду у нас никаких Виллей не водилось… А вдруг меня заложить хочет?! Вот гнида!.. Нет, мимо развилки прошёл… Что ж там? Ничего нет, кроме… кроме озера… Озера Петров Ключ, в котором… Ой-ё-о-о! Первым Сёмкиным побуждением было — бежать. Бежать назад, без оглядки, не разбирая дороги, всё равно куда и зачем. Так минуло несколько первых, самых страшных секунд, и Сёмка перемогся, закусил зубами рукав куртки: Обещал я! Да и чего психанул-то? Может, он и не туда вовсе? Может, мимо пройдёт? Стуча зубами от ужаса, Сёмка двинулся дальше, нагоняя уже почти скрывшуюся среди тёмных стволов фигуру. Тоненький сероглазый Вилли, с которым говорил о рыбалке ещё сегодня днём, куда-то исчез, забылся. Преследуемый человек (человек ли?!) казался огромным и зловещим. Вскоре сомнений не осталось. Миновав прибрежный ракитник, Вилли вышел на берег озера. Чёрная, отчего-то не замёрзшая вода парила беловатым туманом. Снег на берегах подтаял. Блики прорвавшейся сквозь облака луны отбрасывали на поверхность озера неверные тени. Сёмка на мгновение отвлёкся на их летучую игру, а когда снова взглянул на то место, где стоял Вилли, там никого не было. Закусив мякоть ладони, чтобы не заорать от ужаса, Сёмка бросился бежать, подумав мимоходом, что всё это однажды уже было с ним. Только подбегая к посёлку, понял, что по привычке рванул по знакомой дороге. В деревне горели редкие огоньки, брехали собаки, пахло дымом и разбросанным под снег навозом. Несколько минут Сёмка напряжённо думал, потом решительно зашагал к крайней слева, добротной избе. Дед Трофим! Когда-то, бабки говорили, он был милицейским начальником, а сын его и сейчас в милиции работает. Если и дальше молчать, бедная Сёмкина голова просто разорвётся от всего этого. Но кому сказать? Родители — дохлый номер. Учителя школьные? Подумать смешно! После смерти жены суровый дед Трофим живёт один. Он может при случае по шее накостылять, но никому Сёмку не заложит и даст хоть какой совет. Это самое главное. Несмотря на поздний вечер, дед Трофим с фонарём колупался на участке. То ли сгребал что, то ли, наоборот, разбрасывал. — Дедушка Трофим! — тихонько окликнул из кустов Сёмка, зная: зрение и слух у деда острые, не стариковские. Трофим Игнатьевич погасил фонарь, с минуту всматривался-вслушивался в темноту. Потом позвал: — Сёмка! Болотников! Вылезай-ка сюда, неча в кустах сидеть! Сёмка послушно вылез, перемахнул через невысокую изгородь, подошёл к деду. Стоял, молчал. Дед сам принял решение, воткнул вилы в землю, поднял фонарь: — Пошли-ка в дом, там разговаривать будем. В доме Трофим Игнатьевич сначала переобулся, потом разделся, потом тщательно вымыл руки, потом поставил на огонь чайник, а на стол — вазочку с вареньем. Высыпал из кулька на клеёнку сероватое печенье, достал из буфета коробку с кусковым сахаром, приготовил две объёмистые кружки с видами Ленинграда[66]. Сёмка обувь оставил в сенях, стоял на половике посередине комнаты, ждал приглашения. По душе и телу разливалось спокойное тепло — сейчас всё разъяснится, сейчас дед Трофим чего-нибудь придумает. — Садись, Семён, к столу, чаевничать будем, — пригласил старик. — Руки-то помыть не хочешь? — Помою, коли надо, — согласился Сёмка и двинулся к умывальнику. Хозяйские привычки уважить — первый гостя закон. — Вон, рушник на гвоздике, — указал Трофим Игнатьевич. — Чего ж — вернулся домой, что ли? Я так и говорил — побегает и вернётся. Сёмка отрицательно помотал головой. Потом спросил: — Кому говорили-то, дедушка Трофим? — Да кому, кому — родителям твоим! Мать-то всё плачет, а отец пристал ко мне, чтобы я через Витьку, сына, тебя искал. Пусть, мол, милиция его домой вернёт. А я, как писульку-то твою прочёл, так сразу ему и сказал: бесполезное это дело. Он же своей волей ушёл. Если бы украли его или там в плен взяли — тогда дело другое. А так — коли человек не хочет в каком месте жить, так его никакая милиция не удержит. Родной дом — это не тюрьма. Сам думай, Василий (это я отцу твоему говорю), что ты за человек, если у тебя старший сын, наследник, надежда и опора, в тринадцать мальчишеских лет[67] из дома подался «лучшей доли искать» — так ты написал, что ли? Ну, говорю, найдёт его милиция, поймает, домой вернёт, а он на следующий день раз — и опять поминай как звали. Опять ловить?.. Тут он плакать начал, что, мол, новую жизнь начнёт, всё по-другому будет, а сам всё к горлышку прикладывается… Я ему говорю: ты бутылку-то из рук выпусти, а потом про новую жизнь талдычь… И чего же ты теперича решил, Семён? Назад возвертаешься или так, проведать пришёл? — Как там, дед Трофим… мои-то? — Сёмка судорожно сглотнул слюну, прихлебнул чаем. — Ну, как, обнакновенно. Матери, конечно, тяжело. Василий-то что — налакался и все несчастья побоку. Как ни крути, мужиком-то в семье ты был. Без тебя лишенько. Младшие тебя вспоминают: чего Сёмка нас кинул?.. Доучиться бы тебе, Семён, хоть восемь классов, потом в ремесленное пошёл бы, я слышал, теперь опять по возрасту, а не по классам берут. Глядишь, до армии специальность получил бы. А так что — в уличную шпану?.. Ну, я так понимаю, тебе моё стариковское мнение не надо… С чем пришёл-то? — Я сейчас, дед Трофим, объяснять буду, — пообещал Сёмка. — Только вы меня не перебивайте и не спрашивайте, пока не кончу. А то — запутаюсь сразу. Очень уж всё сложно получилось… — Ну давай, излагай, — дед Трофим прикусил кусок сахара уцелевшим длинным и жёлтым зубом, подпёр сильной костистой ладонью почти лысую голову. — Слушаю тебя со всем нашим вниманием. Когда Сёмка закончил свой рассказ, Трофим Игнатьевич долго молчал, потом, кряхтя, поднялся, достал из плетёной вазы очки, протёр их отпоротым воротником фланелевой рубашки и водрузил на нос. — Да-а, Семён, озадачил ты меня! — сказал он наконец. — Всякое я в своей жизни видал. Воров-попрыгунчиков на пружинках видал, мужика-убийцу видал, который вещественное доказательство — нож — проглотил (нож-то потом хирург достал, но отпечатков пальцев там уже не было), но вот такого, как ты рассказал, — даже не слышал. Это что же у нас получается? Получается, что в нашем озере лежит эта самая штука, а к ней по ночам ходит этот человек по имени Вильям. Так? — Так, — кивнул Сёмка. Его очень радовало, что дед Трофим вроде бы понял его правильно и даже поверил ему (сам Сёмка в такую историю ни за что не поверил бы). — А ты, Семён, эту штуку видел ещё тогда, когда она на озеро садилась. Так? — Так. — А человека, или людей, ты тогда не видал? — Нет, никого не видал. Но я убежал сразу. — И что же всё это такое может быть? Какое у тебя, Семён, понятие? — Никакого у меня, дед Трофим, понятия нету. Шпана думает, может, инопланетяне они, со звёзд прилетели. А эта штука — ихний космический корабль… — Не пори ерунду, Семён! — строго сказал старик. — Стыдно тебе! Наши космонавты Гагарин и Титов в космос летали, американцы на Луну высаживались. Нету там никаких планетян. А были бы — нешто они в наше озеро полезли бы? И подумай сам: если они с каких далёких звезд к нам прилетели, то разве ж они могли бы точь-в-точь как мы выглядеть и на нашем языке говорить, а? Вон негр какой-нибудь из Африки приедет — и что? Совсем на нас не похож и лопочет не по-нашему. А всего-то — материк другой. А ты говоришь — далёкие звёзды… планетяне… Правильно я рассуждаю? — Вроде бы правильно, — согласился Сёмка. — Но тогда как же?.. — Я думаю вот как: эта штука — обнакновенный шпион. — Как — шпион? Чей шпион? — удивился Сёмка. — Ну, чей — это я тебе сразу не скажу, это компетентные органы должны разбираться. А так — всё просто. Раньше самолёты-шпионы были, а теперь эти — спутники-тарелки. Под планетян как раз и маскируются. А сами всё наши секреты разведывают. — Дедушка Трофим! Какие же у нас в Петровом Ключе секреты-то? — А ты много знаешь, что у нас в карельских лесах прячется! Нос не дорос. И потом: ты же сам говорил, что у них вроде как авария случилась, незапланированная, значит, посадка. Вот они теперь и суетятся. — А замки? Замки он пальцем открывает? — А что ты, брат Семён, про современную шпионскую технику знаешь? Может, у него там лазер встроенный? А? — Да, точно, дед Трофим, я и не подумал, — Сёмка приободрился. Самые секретные и технически оснащённые шпионы были всё же своими, земными и понятными. Шпионов лесной паренёк Сёмка Болотников не боялся. И готов был с ними сражаться. Бежать подальше, сломя голову, и сидеть там тихо, как мышь под веником, больше не хотелось. — А что же нам теперь делать-то, а, дед Трофим? — Надо план составить, — Трофим Игнатьевич достал с полки старую, ещё военных времён карту Карелии, развернул на столе. — Эх, был бы я моложе лет на двадцать… да хоть на десять… Смотри. Если мы его хоть как спугнём, он сразу на этой штуке и улетит… — А чего ж не улетает-то? — Да ты ж мне сам говорил: их двое было. Один где-то потерялся. Как же он может улететь? Во-первых, товарища бросать у всей разведки не принято, а во-вторых, у того же — информация. А ну как он попадётся органам и все ихние секреты выложит? Получается, что, пока он не убедится, что тот, второй, погиб, или, наоборот, его не отыщет, улететь он никак не может. Это нам на руку. Но! Если мы его чем-то напугаем, покажем, что он раскрыт, он может всё перерешить и рвануть восвояси… — А если его корабль захватить? — Ну и что нам это даст? Его же там не будет. И не докажешь ничего никогда. Лежит что-то на дне, наверняка, все клейма и всё такое спилено, сточено, стёрто. Секреты все под паролями. А то ещё и взорвётся, если кто чужой туда сунется. Считай тогда эту штуку хоть космическим кораблём, хоть металлоломом. — Так как же надо-то? — Надо вот как. Сначала — помочь ему второго шпиона отыскать. Потом — проводить их аккуратненько к ихнему кораблю. А там уж и брать их тёплыми и максимальными силами, чтобы не успели гадости какой сотворить. Тут тебе и вещественные доказательства в виде спутника-шпиона налицо, и весь собранный материал при них будет. Не отвертятся никак. — Хорошо, дед Трофим. Я всё понял. Как бы сестру его вся бригада ищет. Проследить куда — это я могу. Но откуда же силы-то эти возьмутся? В конце? — А это уж, парень, мой фронт работ. Я в нужное время нужные органы в известность поставлю. Ты только держи меня в курсе… Эх, вот уж подвалило какое дело, когда я совсем развалиной стал… — старик с досадой махнул рукой. — Не, дед Трофим, вы ещё очень крепкий, — подбодрил старика Сёмка. — Другие в ваши годы уж померли давно… — На то зарядку кажин день делаю… Ну ладно, теперь уж помирать недосуг, теперь надо этих шпионов изловить. Такая мне, видать, последняя в жизни задача поставлена… — Ну, я пошёл? — Сёмка сунул в рот последнюю печенину, отхлебнул остывшего чаю. — Вы там… матери скажите, что нормально всё… И пусть это… Ну, в общем, сами как-нибудь… — Ладно, ладно, скажу, — проворчал старик, провожая мальчика в сени и похлопывая его по спине. — Ты сам там смотри… аккуратнее. И чуть что — сразу ко мне! На крайний случай запомни телефон сына моего, он в милиции работает, в Северном округе. Зовут его — Виктор Трофимович. Телефон: 23-31-48. Запомнил? Это если совсем уж гореть будет. Но говорить с ним сложно — сразу тебя предупреждаю. И поверит ли тебе — это ещё бабушка надвое сказала… Иди, парень, иди… Спустя пару минут Сёмка Болотников привычной скользящей рысью бежал через ночной лес и думал о том, что и как он расскажет Младшему Лису о результатах слежки за таинственным человеком Вилли, оказавшемся секретным шпионом. — Виктор Трофимович, вы были правы! — возгласил Андрюша, входя в кабинет районного участкового и сияя всеми своими веснушками, которые к зиме почему-то не пропадали, а, напротив, на фоне всеобщей природной серости, становились ярче. — Ну разумеется, — невозмутимо согласился Виктор Трофимович. — Начальник всегда прав. А в чём я прав на этот раз? — Помните, вы просили проследить, не появится ли ещё кто из Питера, из той же самой школы, где девочка с икрой? — Ну, ну, — Виктор Трофимович отложил папку с бумагами и заинтересованно взглянул на стажёра. — И что? — Я попросил линейных ребят попроверять ученические билеты у подходящих по возрасту компаний, якобы для проверки льгот на билеты железнодорожные… — Молодец, Андрюша, ловко придумал. И… — Всё подтвердилось, Виктор Трофимович! Они сюда ездят регулярно. Ребята разные, но все из одного класса. Два раза попадалась эта девочка с икрой — Мезенцева её фамилия… — Что, она икру каждый раз с собой возит?! — Да нет, это я так просто сказал, для опознания… Ездят всегда по вечерам, всегда группой, группы меняются, такое впечатление, что ездят по очереди, с собой везут еду, консервы, но ни рюкзаков, ни палаток, ни спальников… — А это-то откуда знаешь? — Ребята подсуетились… — Так, Андрюша. Баста. Проверкам отбой. Теперь мы знаем, что они сюда ездят. Теперь главное — не спугнуть. Надо проверить ту дачу. Дачу этой самой Мезенцевой. Я уверен, что главные события разворачиваются именно там. — Но мы же не можем… — Не можем. Это — не можем. Но посмотреть-то вокруг… — Понял, Виктор Трофимович. Сделаем… Виктор Трофимович бодро постучал и сразу же вошёл в кабинет, на котором красовалась бордовая, отколотая с угла табличка «Инспектор по делам несовершеннолетних». — Марфе Петровне моё почтение! — Виктор Трофимович выложил на стол пачку финского печенья с повидлом и шоколадом и пачку чая «Липтон». — Выпьем рюмочку чайку? — Здравствуй, здравствуй, Трофимыч! — приветствовала милиционера тучная, круглолицая женщина, сидевшая сразу на двух стульях. — С чем пожаловал? Опять Лисы и прочие мелкие хищники… — Да как тебе сказать, Марфа Петровна… Оба они работали на своих участках и знали друг друга уже так давно, что молчание понимали едва ли не лучше слов. Виктор Трофимович помнил Марфу молодой, обильно краснеющей девушкой, выпускницей юрфака. Тогда она бурно стеснялась своей излишней полноты и вечно сидела на каких-то диетах. Стеснялась она и своего простецкого, как ей казалось, имени Марфа и представлялась всем Марией. Потом Марфа удачно вышла замуж, родила двоих детей, ещё располнела и так органично вписалась в своё родное имя, что никому уже и в голову не приходило назвать её как-то по-другому. Марфа и есть Марфа. Марфа Петровна Броневицкая — инспектор по делам несовершеннолетних. Выросшие шалопаи, которых она пасла в их неправедном и далеко не всегда счастливом детстве, сами становились отцами и приходили к Марфе посоветоваться по поводу несносных чад. — Что, проблемы? — Да вот спросить хочу… Ты чаю-то мне налей, налей. И печенье бери… Вот если бы питерские детишки к нам сюда регулярно приезжали. Группами, по вечерам, все из одного, седьмого, класса, из одной гимназически-математической школы, то что им здесь могло бы понадобиться? А? — А давно ездят-то? — Да уж пару месяцев точно. — Мальчишки и девчонки? Вместе? — Так точно! — Может, у них где-то здесь хата есть? Дача и всё такое. Вот они здесь и развлекаются. Шведская семья и всё такое… — Окстись, Марфа! Это же седьмой класс! Им же по двенадцать лет! — А что ты думаешь! Сейчас и не такое встречается. Вон у меня только десятилетних проституток обоего пола на учёте три десятка. Тебе фотки показать? А ты говоришь — двенадцать лет. Отстал ты от жизни, Трофимыч… — Нет, Марфа Петровна, нет! Это приличная гимназия, дети обеспеченных родителей или математически одарённые. Ну, один — всяко может быть, ну, двое, но чтобы весь, считай, класс… Нет! — Ну тогда не знаю. Ты-то сам про что думаешь? Про наркотики? Тогда зачем они группами? Распространители всегда по одному… — Может, боятся чего? — А чего они боятся, если приезжают за товаром или, наоборот, с товаром? Регулярно, в известное время, в известное место? Проследить-то пробовали? — Да нет пока… Значит, думаешь, на наркотики не похоже? — Все из одного класса, из одной школы? Нет, точно не похоже… Знаешь что — я, кажется, догадалась. Они здесь кого-то прячут. — Кого прячут? — Ну это уж я не знаю. Захочешь — выяснишь. — Может, щенка? Домой не разрешили, вот они и… — Смешно, Трофимыч! Эти дети из престижной гимназии плевать хотели на всех щенков и всё такое. Они бы к нему и по одному разу не приехали. Им и друг на друга-то обычно плевать, поэтому я удивляюсь твоему рассказу. Нет, там должно быть что-то серьёзное… У них из одноклассников никто не пропадал? В розыск не подавали? — Пропадала одна девочка. Но тут же нашлась. Хозяйка, между прочим, дачи у нас под боком… — Выясни, может, ещё кто пропал. Тогда его здесь и прячут. Найдёшь — галочку поставят. А может, и премию дадут. Ищи. — Спасибо тебе, Марфа Петровна. — А как Лисы-то? Не донимают? — Да притихли как-то. Зима настала, замёрзли, наверное, аки Маугли. А может, в тёплые края подались… — Максим, ты знаешь, я начинаю беспокоиться… — В чём дело, Ксюша? — Вчера был очень странный звонок. Почему-то из озерской милиции. Это в области, у меня там у подруги дача. Так вот, позвонил мужчина, представился капитаном милиции Воронцовым и спросил, не пропадал ли у нас кто-нибудь из седьмого «А». Я ему рассказала про Мезенцеву, он ответил, что знает про это, и спросил, не было ли ещё каких-то эпизодов. Так и сказал: эпизодов пропажи детей. Представляешь? Я теперь не знаю, что и думать! Что, ещё кто-то должен пропасть? И причём тут озерская милиция? — Не волнуйся, Ксюша. Если это не чья-то глупая шутка, я разыщу этого Воронцова и выясню, в чём дело. Глава 9 Взрослые Высокие тёмные деревья приглушённо шумели под ветром. Внизу, на дорожке, ветра не было. На белом влажном снегу оставались чёрные следы. Капризка с Витьком шли сзади и, кажется, ругались. Точнее, ругалась одна Капризка. Витёк отвечал что-то редко, тихо и односложно. Голос Капризки, обычно высокий и визгливый, казался обёрнутым в вату. Лица и руки становились влажными неизвестно отчего. Луна показалась на миг в клочьях туч и тут же исчезла, словно, что-то вспомнив, убежала по делу. — Смотри, деревья уснули, — сказала Маринка. — И видят сны. Интересно, что им снится? — Весна, наверное, — предположил Варенец, чтобы хоть что-то сказать. — А тебе хорошие сны снятся? — Хорошие? — Варенец задумался. — Да, вот один раз приснилось, что я в лотерею выиграл. Правда, потом я почему-то паровоз купил. Такой, знаешь, как в музее… — Всё равно интересно, — вздохнула Маринка. — А мне всегда всякая гадость снится. То гонится за мной кто-то, то я где-то застреваю, а иногда иду куда-нибудь и вдруг вижу, что на мне одежды нет… — Совсем нет? — зачем-то уточнил Варенец. — Совсем, — подтвердила Маринка и глупо захихикала. В темноте обычные дачные дома приобретали причудливые, старинные очертания. За заборами заброшенных на зиму участков торчали какие-то одинокие палки и стебли. Возле одной из калиток сидела тощая кошка. Её глаза горели диким, зелёным огнём. — Кис, кис, кис! — позвала Маринка, протягивая руку. Кошка бесшумно нырнула в щель под калиткой и растворилась в кустах малины. — Бросили её, — грустно сказала Маринка. — Теперь она никому не верит. — Правильно делает, — буркнул Варенец. — Каждый сам за себя. — Нет, неправильно, неправильно! — Маринка остановилась и даже топнула ногой в немецком дутом сапожке. — Я ей колбаски хотела дать! А она убежала! — Сегодня ты здесь со своей колбаской, а завтра? — Так что же? Всё время никому не верить, да? Как же тогда жить? Скажи, Тарас! — А вот так, — Варенец пожал плечами. — Как все. — Я так не живу! — крикнула Маринка. Тарас понял, что она говорит правду. И ещё он вдруг понял, почему ему хорошо с Маринкой, почему он как бы греется возле неё. Она что чувствует, то и наружу. Словами врёт, как все девчонки, а чувствами — никогда. Он, Варенец, врёт почти всегда. Ему хочется заплакать, а он не плачет, хочется смеяться — а он не смеётся. Почему? Так получилось. А Маринка смеётся, когда ей весело, и плачет, когда ей грустно. Может быть, так и надо жить? А Маринка вдруг вспомнила, как в третьем классе на экскурсии в Петродворец[68] Тарас разулся и залез в фонтан, распорол ногу куском стекла и оно там отломилось. Учительница хотела на руках нести длинного мальчишку в медпункт при Дворце, но он только усмехнулся и пошёл сам, прихрамывая и оставляя на светлой дорожке следы крови. У дверей медпункта Маринка шагнула вперёд из стайки притихших одноклассников и сказала: «Я с ним туда пойду». Молоденькая испуганная учительница по истории города всё повторяла: «Как же так, Тарас?! Как же так?» — и Маринке не возражала, В медпункте учительница продолжала причитать, немолодая заспанная медсестра ковырялась в варенцовской пятке, удаляя отломившиеся кусочки стекла, Марина держала Тараса за руку, а он смотрел на неё и криво улыбался. Вспомнив эту его улыбку, Маринка неожиданно заплакала. — Ты чего?! — обомлел Варенец, схватил девочку за плечи и грубо потряс. — Скажи: ты чего?! Ты за кошку, что ли?! Мезенцева, ты чего?!! Чувствительная Маринка Мезенцева плакала за Тараса Варенца, но он об этом, естественно, не догадывался. А она не умела объяснить. — Витя, не уходи, я должна с тобой серьёзно поговорить, — сказала мама и удобно устроилась на диване, подложив подушку себе под бок. — Говори, — Витёк присел на краешек стула. — Я прочитала много педагогической и психологической литературы и понимаю, что у тебя начинается переходный возраст… — А Капризка сказала, что у меня переходного возраста не будет, — улыбнулся Витёк. — У других есть, а у меня — нет. Я таким навсегда останусь. — Знаешь ли… — в мамином ровном «педагогическом» голосе проклюнулось раздражение. — Мнение твоей Капризки для меня не авторитет. Позволю себе предположить, что в некоторых вещах я разбираюсь всё же лучше, чем она. — Конечно, — примирительно сказал Витёк. — Например, во мне вы обе не разбираетесь. — Витя, не дерзи! — прикрикнула мама. — В последнее время ты очень изменился. Эти твои прогулки с друзьями по вечерам… Раньше тебя было не выгнать даже во двор. О чём ты с ними разговариваешь — с этими новорусскими отпрысками — с Мезенцевой, с Яжембским, с Орловым? Ведь ты не смотришь телевизор, не интересуешься молодёжной культурой… — Мы в футбол играем и на лыжах катаемся, — вяло сказал Витёк. Эту легенду придумал Баобаб — организатор и координатор поездок к Аи. Хорошо хоть штангу не приплёл. — Витя! Не смей мне врать! — взвизгнула мама. — Ты никогда не интересовался никаким видом спорта. И сейчас в этом ничего не изменилось. Ты даже не попросил купить тебе лыжи… — Да, кстати… Купите мне, пожалуйста, лыжи… — лыжи, пожалуй, действительно пригодились бы, ведь снег с каждым разом становится всё глубже. Но вот сумеет ли Витёк на них ходить? — Витя! Как тебе не стыдно врать! Ты же всегда был честным мальчиком! — А ты не приставай ко мне, мне и врать не придётся, — резонно возразил Витёк. Мама судорожно, как за спасательный круг, схватилась за книжку профессора Личко[69] про трудных подростков. Книжка была тоненькая, Витёк как-то из любопытства её прочёл и очень удивился. Интересно, неужели такие подростки действительно бывают на свете? Или профессор Личко их придумал для иллюстрации своих теорий? — Альберт, ты знаешь, я скоро уезжаю в Швецию на симпозиум и, может быть, потом задержусь там… поработаю с коллегами. До отъезда я хотел выяснить с тобой некоторые вещи… — профессор Зиновьев развернулся от компьютера и на мгновение заглянул прямо в красивое невозмутимое лицо сына. Крутящийся офисный стул понёс профессора дальше по окружности, и ему пришлось зафиксировать позу обеими ногами. Альберт чуть заметно улыбнулся. — Я слушаю тебя, отец. — Недавно я случайно встретил на улице Варвару Тимофеевну, маму Тараса Варенца. Вы дружили с ним с первого класса, и, мне кажется, эта дружба много давала вам обоим. Варвара Тимофеевна сказала, что теперь вы почти не общаетесь, и я сам вспомнил, что давно не видел Тараса у нас дома. Его мама говорила всякие неприятные для меня вещи: «Я так хотела, чтобы Тарасик с Альбертиком… Но я же понимаю, что мы вам не ровня… Альбертик теперь с другими ребятишками, с богатыми…» — Я очень надеюсь, что всё это не имеет никакого отношения к действительности и вы с Тарасом просто поругались или передрались, как это бывает у мальчиков вашего возраста… — Отец, я никогда не ругался и тем более не дрался с Тарасом. Ты же знаешь, я вообще не дерусь… — Мне больно думать, что Варвара Тимофеевна права и этот отвратительный снобизм[70] престижных школ действительно пустил корни в твоей душе. Ты же умный парень и должен понимать, что достоинства человека не определяются доходами его родителей. И если один ездит на белом «Мерседесе», а другой не всегда досыта ест, то это не значит… — Папа, всё это чепуха! У тёти Вари всегда мозги были в эту сторону перекошены… — Ей нелегко живётся… — Наверное. Но зачем она Тараса-то всё время этим долбает? Чтоб ему тоже нелегко жилось?.. Сообщаю: я не ссорился с Тарасом. Мы слегка разошлись, потому что я готовлюсь к Российской олимпиаде по математике, а он, на мой взгляд, вместе с другими занялся какой-то ерундой, бредятиной… — Вместе с другими? — Да, практически весь класс помешался на какой-то дурацкой псевдодетективной истории. Прости, но это страшная тайна, и я не могу посвятить тебя в подробности. — То есть ты хочешь сказать, что все занимаются ерундой, а посередине ты — занимающийся делом и весь, естественно, в белом… Весь строй шагает не в ногу и только барабанщик — в ногу. Так? — Я не хочу ходить строем! И, надеюсь, не буду! Отец, ты, между прочим, сам мне говорил, что существенное отличие нынешнего времени от прошлого — возможность ходить в свою сторону, отдельно от толпы… И ты, между прочим, говорил, что это — хорошо! — Да, я говорил это. И теперь не знаю, правильно ли ты понял то, что я сказал… — Я думаю, что я всё понял правильно… Ты — едешь на конференцию, я — готовлюсь к олимпиаде… Старший и младший Зиновьевы в упор смотрели друг на друга, одинаково раздувая ноздри тонких красивых носов. Никто не опускал взгляда. — Стасик, я была на собрании. Максим Палыч сказал, что у тебя за последние недели съехала успеваемость. Ты знаешь об этом? — Ну, знаю. Исправлю. — Мне кажется, что ты стал слишком много шляться. Не рановато ли? — В самый раз. — Не груби. Ты знаешь, я хочу тебе добра. Ты должен учиться, чтобы получить образование. Ты же не хочешь работать охранником, как отец! — А чего, батя неплохие бабки загребает! Мы с тобой на всём готовом живём, ты не работаешь, по заграницам ездишь, по косметическим салонам ходишь. Чем плохо? — Стасик! Что ты такое говоришь?! — А что — неправда? — Я даже не предполагала, что ты можешь думать об этом… так… — Да ладно, не парься, проехали… Исправлю я эти двойки… — Стасик! Но ты же умный мальчик. Ты ещё до школы решал задачки по системе Петерсон[71]. И на экзаменах набрал максимальный балл! Почему же сейчас тебя оттеснили?! Везде этот Альберт, и Варенец, и этот малахольный Лёвушка! Ты должен попасть на олимпиаду, должен доказать… — Уймись, мама. Никому я не должен. Альберт и Тарас правда способнее меня. — Неправда! Это просто такой стереотип в классе. Всё внимание — им. Давай наймём тебе репетитора из университета… Стасик! Мы же только для тебя стараемся, и я, и папа. У меня образование — техникум, у папы — канализационный факультет, после армии, вечерний. Туда вообще конкурса не было. Мы хотим, чтобы ты… чтобы в Англию тебя послать… — Мам, я не хочу в Англию. Я хочу гонщиком быть. Российским. Скажи бате, пусть он мне мотоцикл купит. Или хоть мотороллер, если боитесь… — Стасик, что ты такое говоришь! Ты меня просто убиваешь! — мама Стасика Орлова всплеснула ухоженными руками и принялась нервными, но точными движениями накладывать на лицо третий слой вечернего крема с керамидами и витамином В5. — Вы знаете, Лев, с сожалением вынужден вам сказать: последнее время с вами что-то происходит! — седовласый профессор вытер лоб маленьким платочком, скомкал его в шарик и положил в угол пюпитра. — В вашей игре исчезла четкость, проработанность, то, что всегда выгодно отличало вас от других моих учеников. Я понимаю, у вас сейчас сложный возраст, противоречивые желания, но именно вы как-то до сих пор с этим справлялись. А сейчас я ощущаю вашу нервозность в каждом этюде… Можно ли что-нибудь с этим сделать? — Да, Леонид Яковлевич, — Лёвушка наклонил кудрявую голову, опустил скрипку. — Я постараюсь, Леонид Яковлевич… А вот скажите, — Лёвушка блеснул живыми, почти чёрными глазами. — Как вы думаете: инопланетяне вообще есть? — Лев! Я потрясён! — Леонид Яковлевич всплеснул маленькими аккуратными руками. — Какие инопланетяне?! О чём вы думаете накануне конкурса молодых исполнителей, к которому мы с вами готовились полгода?! — Леонид Яковлевич! Я спросил! — в голосе Лёвушки зазвучали капризные, почти истерические нотки. — Да Бог с вами, Лев! Откуда я знаю! Если исходить из того, что Вселенная бесконечна в пространстве и во времени, то, конечно, где-нибудь вполне может существовать жизнь, напоминающая земную… — А параллельные пространства? — Какие параллельные пространства! Лев! Вы что, увлеклись чтением жёлтой прессы?! — Нет, Леонид Яковлевич, я пока ничего такого не читал, я просто хочу понять, существуют ли параллельные пространства и может ли оттуда кто-то попадать сюда, к нам, — терпеливо объяснил Лёвушка. Профессор потёр рукой скошенный подбородок и надолго задумался. Потом грустно сказал: — Знаете, Лев, мне больно вам это говорить, но, может быть, окружающие нас с вами люди правы и вам всё же стоит сконцентрироваться на изучении математики. Тогда, по крайней мере, вы будете изучать строгую гармонию и ваша голова не будет забита этой чепухой про параллельные пространства… Вы слишком эмоциональны, Лев. Может быть, ваш мозг требует… Нет, нет, я не могу решать! Идите и ещё раз всё хорошенько взвесьте. — Хорошо, Леонид Яковлевич, я взвешу, — сказал Лёвушка, аккуратно укладывая скрипку в футляр. — Только я думаю, знаете что? Что мне надо сконцентрироваться на изучении жизни… До свидания, Леонид Яковлевич, — глядя прямо перед собой, Лёвушка вышел из музыкального класса, споткнувшись об порог на выходе, а Леонид Яковлевич остался в одиночестве. Он протирал лоб уже совершенно мокрым платком, нервно приглаживал седой хохолок и что-то тихо бормотал себе под нос. — Василий! Ну куда ты пойдёшь? Ты же на ногах не стоишь… — Я — стою! Я крепко стою на ногах! Мы — кузнецы! И дух наш молод! Куём мы…[72] — Василий! Ну не надо! — жена заплакала. Младшая дочь, играющая под столом с котёнком, ничего не поняла, но тоже заплакала. На всякий случай. — Ну подумай, ты уйдёшь, и тоже пропадёшь где-нибудь. Зима же. Сгинешь в городе под каким-нибудь забором. Там, говорят, какие-то ребята-отморозки пьяниц убивают… — Я не пьяница! — А кто ж ты, Василий? — Я — был слесарь шестого разряда! Я получку на ветер кидал!..[73] — Брось, Василий! Когда ты последний раз получку-то приносил? Ну, уйдёшь ты, Сёмка ушёл, как же одна с малыми-то буду? Без работы, без денег. С огорода-то не прокормишься… — Я верну сына домой! Я п-пойду и верну! — Пойдёт он с тобой, как же! Вот с таким! Ты просохни прежде, а потом — иди! Погляди хоть раз на мир трезвым взглядом, а, Василий? Тут много интересного увидишь, нового… Дети вон подросли… — Ты чего… Ты чего, смеёшься, что ли, надо мной? Смеёшься?! — Смеюсь. Смеюсь, Василий, чтоб не плакать… — Да ты… Да я тебя… — Вот, вот, в своей-то кухне ты храбрый. На мне малые, мне идти некуда, а то и сама убежала бы, как Сёмка. Чтоб всего этого не видеть. Куда глаза глядят… — Я пойду и найду Сёмку. Я так сказал. Моё слово крепкое. Вздымайся выше, наш тяжкий молот!..[74] — А! Иди! Иди куда хочешь! — И п-пойду… — Трофимыч, мы с твоим отцом… Мы с дедом Трофимом… Как встретимся, так завсегда… Ну завсегда говорим… по душам говорим… И он мне про тебя тоже говорил: сын у меня — душевный человек, грит. Если что, ты, грит, Василий, к нему… И вот третьего дня тоже… говорили… Ты мне по-соседски… — Ну по-соседски, не по-соседски, а всё ж участковому в таком состоянии являться не следует, — Виктор Трофимович поморщился, стараясь дышать пореже. Совсем не дышать, естественно, не получалось. — Вот отправлю тебя в вытрезвиловку, там тебе небо с овчинку покажут… — Отправь, Трофимыч, отправь, я должен через страдание покаяние принять… — Я тебе, Василий, не поп. И не покаяние тебе нужно, а трезвый образ жизни. На работу постоянную устроиться… — Куда?! Куда у нас в Петровом Ключе можно устроиться? Пока совхоз был, так я же это… трактористом был. И механизатором могу, четвёртый разряд у меня. Но сейчас же нет ничего… — Езжай туда, где работа есть. — Куда я с тремя детьми малыми поеду?! Подумай сам! — Это ты, Василий, думай! — разозлился наконец Виктор Трофимович. — Я тебе не нянька и не Армия спасения[75]. Чего ты от меня-то хочешь, я никак не пойму? — Помоги мне, Трофимыч, сына отыскать! Век буду за тебя Бога молить! — Ты, Василий, атеист, пьяница и безбожник, поэтому Бог тебя не услышит, — назидательно сказал Виктор Трофимович. — А что с сыном-то? Сбежал, что ли? — Сбежал, как есть сбежал! — Василий ударил себя кулаком в грудь. — Писульку оставил и сбежал. Я, пьяница, во всём виноват. — Конечно, ты, — безжалостно подтвердил участковый. — Так что ж его искать-то, если своей волей. Пристал, должно быть, к нашей шпане — уголовщине-беспризорщине. Её у нас развелось немерено. От таких-то отцов… — Я покаяние приму! Но ты же тоже должен… У тебя же обязанности милицейские. У меня сын пропал! Ребёнок! Тринадцать мальчишеских лет! — Всего тринадцать? Эх! — Виктор Трофимович тяжело вздохнул и тут же скривился от запаха перегара. — Ну ладно, пиши заявление. Писать-то можешь? — Я — могу. Я — всё могу, — быстро закивал Василий. — Тогда пиши. Я сам в отделение отнесу, а то они как увидят тебя, такого красавца, так сразу на месте родительских прав лишат. — А разве так можно — на месте? — встревожился Василий. — Так нельзя! — Пиши, горе луковое! — воскликнул Виктор Трофимович. — Вот здесь сверху: начальнику двадцать третьего отделения милиции Смирнову К. Е… от гражданина Болотникова В… Как там тебя по батюшке-то? Геннадьевич? Значит — В. Г. Заявление… — Виктор Трофимович! — Андрюшин голос в телефонной трубке дрожал от еле сдерживаемого возбуждения. — Виктор Трофимович! Опять! — Что — опять? — Ангелина только что подала ужин — вареники со сметаной и шкварками. Холодная стопка и горячий чай ждали своей очереди. — Чего случилось-то? — Питерские школьники снова с нашими схватились. Похоже, по наводке. Мне дружок позвонил, мы вместе в школе милиции учились, он теперь на вокзале. Я просил сообщать мне, если что. Виктор Трофимович, там — огнестрел! — Что-о?! Огнестрел?! Лисы стволами обзавелись? Говорил же я… — Да нет, Виктор Трофимович! В том-то и дело! Это питерские в наших стреляли! Попали, между прочим. Раненый есть. Какой-то Вонючка. Больше ничего пока неизвестно. Виктор Трофимович! — чувствовалось, как Андрюша прямо-таки подпрыгивает у телефона. — Собирай информацию, я подъеду, — глухо велел Виктор Трофимович, отодвинул в сторону тарелку с варениками и тяжело уронил голову на руки. — Дожили! Дети в детей стреляют! Глава 10 Братья Яжембские — Всё равно они нас сильнее — вот о чём думать надо, — задумчиво сказал Баобаб. Стасик Орлов хмыкнул. — И ничего смешного. Ты, я — ничего себе, драться можем. Ну, может, Варенец ещё, если разозлить. А Никита, а Витёк? И девчонки у нас… А они — бойцы с улицы, и старше, и крови не боятся… — Так надо одним пацанам ездить… — Ты будешь с этой Аи говорить? Пожалуйста! На меня она как глазищами своими глянет, так я себя и теряю… Нет, пускай уж девчонки… — Может, нам вооружиться? — предложил Борька Антуфьев. — Ножи взять, напильники, ещё что? Пацаны переглянулись. Разговор происходил в школе, в мальчиковом туалете, на третьем этаже. Никита и Борька сидели на подоконнике, обхватив руками колени. Стасик стоял, ухватившись рукой за чуть тёплую трубу отопления, Баобаб удобно пристроился на стульчаке. Все, кроме Никиты, курили. — А чего… — одобрительно начал Никита. — Ерунда! — решительно отмёл предложение Баобаб. — Ты, Никита, человека ножом ударить можешь? Нет! Это тренировка специальная нужна. И сила большая. А пугать — так они вряд ли испугаются. Они у тебя мигом ножик-то выбьют и тебя же на твоё же перо поставят. — Верно Баобаб объясняет, — поддержал Стасик. — У меня и батя говорил: нормальному человеку на другого человека руку поднять — надо у себя внутри сперва революцию сделать. А батя-то у меня профессионал… О, стоп, братва, я придумал! Мы пушку возьмём! Это наверняка. Это любой, самый крутой испугается! — Откуда ж пушка-то? — У меня есть. У бати. Он её от меня в сейфе прячет, но я давно код подглядел. Помнишь, Никита, ты меня учил? — Ну, помню, только это не я придумал, это в книжке «Труп возвращается» описано. — Ну, труп — не труп, я сделал, как ты велел, и теперь код знаю. Проверял уже — открывается. — Но отец-то заметит… Полезет — а пушки нет! — Не, он туда только по субботам лазает, когда матери деньги на хозяйство выдаёт. А так — редко. У него на работе другая пушка. — А ты стрелять-то умеешь? — спросил Борька. — Ну, чего тут хитрого — стрелять? Жмёшь на курок, и всё. Да мы же и не будем стрелять. Это так — на всякий случай, пугнуть если. Чтоб отстали. — С пушкой, конечно, надёжнее, — Баобаб с сомнением шевельнул могучими плечами, покачался на толчке взад-вперёд. — Но только опасно это… — Ну! — Борька бесшабашно махнул рукой. — Кто не рискует, тот не пьёт шампанского! — А поймают если? С пушкой? А? — Баобаб испытующе оглядел пацанов. — Вон в поезде сколько раз к нам менты приставали, ученические спрашивали. А представь — пушку найдут… Незаконное ношение оружия! Не отмоемся… — Я знаю, как надо! — вскрикнул Никита и соскочил с подоконника. — Надо тому, у кого будет пушка, каждый раз класть в карман записку. В записке написать так: «Я, такой-то такой-то, нашёл на улице пистолет, прошу милицию принять под расписку». Подпись и дата, когда едем. В детективах все так делают, и милиционерам тогда не придраться. Нашёл пистолет, шёл в милицию сдавать, не успел. В чём проблема-то? — Здорово, — согласился Борька. — Я тоже что-то такое по телеку видел, только забыл. Тогда действительно не страшно. — Ну ладно, вон звонок звенит, — Баобаб, кряхтя, поднялся с толчка. — Так и порешим. А ты потом, Стас, сразу будешь пушку на место класть. Вдруг батя ещё когда в сейф полезет… — Витёк?! О, здорово! Проходи, проходи! — удивительно, но Альберт действительно обрадовался. До сих пор Витёк полагал, что обрадовать Альберта может только новая компьютерная программа. Витёк разулся (Альберт принёс ему тёплые тапки с львиными мордами), прошёл по длинному, просторному коридору, под потолок уставленному полками с книгами, зашёл в комнату Альберта, посредине которой выделялся стол с компьютером и аксессуарами к нему. Витёк не часто, но регулярно бывал у Альберта и каждый раз, оглядывая комнату, задавал себе вопрос: где же Альберт спит? — Альберт, а где ты спишь? — Что? Сплю? А, вон то кресло большое, оно раскладывается. На нём и сплю. А почему ты спросил? — Ну, сам не знаю. У тебя такой тут компьютер важный стоит, телек, видик, музыкальный центр, а кровати нет. Вот я и спросил. — Понятно, — Альберт рассмеялся. Смех у него был красивый, зубы белые. — Я, знаешь, не люблю валяться. Это расслабляет. Ты задачки порешать пришёл? Я сейчас как раз готовлюсь к олимпиаде, голова распухла, как котёл. Я вот тут тебе одно выражение[76] приготовил, сейчас покажу. Его как бы сократить надо… — Погоди, Альберт, я не об этом… То есть выражение я, конечно, тоже посмотрю, но потом… — Витёк, я давно хотел тебя спросить, но как-то неудобно в душу лезть… — Спрашивай, чего уж… — Почему ты никогда в олимпиадах не участвуешь? Ты же можешь, я знаю… Просто у Ксюши глаз на тебя замыленный… Но и ты сам тоже. Доказал бы. Хоть бы раз руку поднял, решил бы задачу другим способом, не как все. Ты же решаешь, я твои черновики видел… Почему? Витёк рассмеялся. — Ты чего? — растерялся Альберт. — Чего тут смешного-то? — Да вот, — сквозь смех сказал Витёк. — Ты сказал, что в душу не хочешь… А потом — про олимпиаду. Ты тоже думаешь, что моя душа — это задачки решать? — Я… нет… Я как-то не думал совсем… Ты что, обиделся? — Да нет, что ты! Просто смешно, — успокоил Альберта Витёк. — А про задачи, олимпиады… Не знаю… Я же не для Ксюши их решаю. Для себя… Чего лезть-то? Я вот тут вчера одну теорему доказал, потом напомни, покажу тебе. Глянешь, больно уж ловко получается, нет ли где ошибки. Со стороны-то видней… Но вообще-то я про другое говорить пришёл. Альберт, я знаю, ты от всей этой истории с Аи в стороне стоишь, ты так решил, и я твоё решение уважаю. Но подумать теоретически — лучше тебя никого нет. Мы все мельтешим, суетимся, но в общем взглянуть как бы боимся, глаза закрываем. Альберт, если она не сумасшедшая (а за это совсем ничего не говорит), то что же это такое?! — Я думал, — глухо сказал Альберт. — Чего врать — я всё время думаю. И мне страшно. Хорошо Баобабу, ему законы мироздания вообще по барабану. Видит только то, что перед глазами стоит. Или Маринке с Лилькой — чувствительные дуры, они тоже всё что угодно как должное примут… Я пытался аккуратно с отцом говорить, в качестве гипотезы… Он, конечно, зануда, но всё-таки умный мужик, в университете преподаёт, на конференции всякие ездит… — Ну? И что он сказал? — Он сказал, что мир нами безусловно не познан. Что наверняка есть вещи, которые в здание современной науки никаким боком не вписываются. Но это не потому, что этих вещей нет в природе, а потому, что само здание ещё очень недостроенное. — И что это для нас значит? — Ещё он сказал, что в мире есть такие законы, ну, как бы саморегуляции. Индусы называют их законами кармы, законами причины и следствия. Есть такой закон на уровне организма, называется — гомеостаз. Есть на уровне вида животных, называется — естественный отбор. А карма — это как бы такое всеобщее, для Вселенной. Это ты понимаешь? — Понимаю вроде. Причина, за ней следствие, чего ж тут непонятного? — Ну вот. И на уровне общества тоже всё как-то регулируется, если не туда идёт… — Ну да, конечно, войны начинаются, революции. Я помню — нам Максим Палыч объяснял. Я бы тогда ещё послушал, интересно, но наши дураки урок сорвали… Зачем? — Мой отец говорит, это оттого, что у нас в классе двадцать пять ребят и всего шесть девчонок. От этого гормональная обстановка недопустимо напряжённая и агрессия повышенная. А Максим просто подвернулся, потому что орать не умеет, как та же Ксюша… Но я не об этом. То есть не о Максиме хотел сказать. И не о войнах и революциях. Войны и революции — это регуляция как бы снаружи. А есть ещё регуляция в головах, внутри. И вот это нам уже совсем близко подходит… — Объясни. Не понял. — Да я сам не до конца понимаю, но чувствую — близко. Вот смотри. Люди всегда во всякую нечисть верили. Которая как бы может наказать, если что-то неправильно делаешь. Но люди же не просто придумывают всяких себе чертей, богов, водяных, духов, дивов и прочих. Они же ещё их регулярно видят, встречаются с ними, разговаривают, послания всякие от них передают… — Ну да, Моисей — евреям. На скрижалях. Я помню. — Ну, Моисей — это давно было. Но ведь сейчас-то то же самое. Чуешь? Только с поправкой на время. Двести лет назад видели Бабу-Ягу в ступе, как она по небу летит, а теперь — всякие НЛО. Вон тот же уфолог Афонькин — если судить по его страничке в интернете, то он лично два раза с инопланетянами встречался. Причём один раз — чуть ли не за руку… — Да ты что?! — А то — фирма веников не вяжет… — То есть ты хочешь сказать, что Аи и её корабль — это такая вполне земная форма саморегуляции? Ещё наукой не познанная? Но что же она регулирует? И почему в нашем классе? Больше негде, что ли? — Этого я, извини, не знаю. И вообще, сам понимаешь, всё это только гипотеза. Довольно бредовая, между прочим… Покажи-ка мне лучше свою теорему… — Ладно. А ты мне выражение для сокращения обещал… Шатун, Мокрый и Костик на корточках сидели возле сырой, обшарпанной стены и по очереди курили одну сигарету. Огромная дверь на той стороне улицы, за которой они наблюдали, уже давно оставалась закрытой. Вокруг стремительно темнело. Мимо прошёл дядька с крупной овчаркой на поводке. Овчарка подозрительно обнюхала штаны Мокрого и ботинки Шатуна и глухо зарычала. — Шли бы вы отсюда, ребята, — проворчал хозяин овчарки. — Тебя, козла, не спросили, — вслед ему огрызнулся Костик. — Сколько ж они учатся-то?! — раздражённо спросил Шатун. — Все уж домой ушли. — Может, у них какой-то добавочный урок? — предположил Мокрый. — И они сегодня не поедут? — продолжил мысль Костик. — И мы тогда зря сюда притащились… — Да ладно, — Мокрый примирительно качнул головой. — Переночуем в котельной. Завтра покараулим. — Жрать охота… — протянул Костик. — На, пожуй, — Шатун вытащил откуда-то из недр куртки банан, протянул Костику. — Откуда у тебя? — изумился тот. — Откуда, откуда… — усмехнулся Шатун, обнажая гнилые зубы. — Ларёк на углу проходили, помнишь? — Ловко, — Костикины мелкие зубы уже перемалывали кремовую ароматную мякоть. — Во, глядите, идут! — прошипел Мокрый. — Кончай базар! — А которые же сегодня поедут? — Считай. Прошлый раз вот этот мелкий ездил, он от электрички всех и увёл, следы запутал. Чует он что-то, что ли? И вон тот ездил, длинный. А до того — в очках. Значит, сегодня, скорее всего, поедет вон тот здоровый или вот этот, в красной куртке. Давай, я за здоровым иду, а вы с Костиком — за курткой. Если через пятнадцать минут он из дома не выходит, значит всё — встречаемся на вокзале. Второй вагон от головы — помните? Идёт — пасёте его до места встречи. Всё — разбежались. Стасик и Баобаб с недоумением покосились на Борьку с Витьком: — А вы чего пришли? Ваша же очередь следующая. — Маринка не может сегодня, у неё гости, — объяснила Капризка. — Я Витьку позвонила, он согласился. А Борька сам захотел. Он с Аи разговаривает, а не прячется, как вы. — Ну, я с ней об истории разговариваю, — подтвердил Борька. — Она образованная, почти как Максим Палыч. Откуда только такие девчонки берутся?.. Как хотите, а я не верю, что она инопланетянка! Наша она, только память частично потеряла… — Не хочешь, не верь, — проворчал Баобаб, которого все эти тонкости интересовали мало. — Стас, пушка с тобой? Стасик кивнул, многозначительно хлопнул себя по боку. — Гляди, Мокрый, как их сегодня много-то… — Ничего, у нас тоже подкрепление есть. Забыл? Вонючка на вокзале с Братцем Кроликом встречается, промышляют чего-то. К поезду подойдут. Хорошо, что они всегда на одной электричке ездят, в одном вагоне. — Не, помнишь, тот мелкий их увёл. Они выскочили, пересели, мы их и потеряли. — Ну, я и говорю, мелкий, блин, чует что-то. А другие ему, видно, не верят. Сегодня его нет — это хорошо, это нам на руку. — Значит, делаем так, — Вонючка командовал, но не по праву старшинства и уважения. Заводилой и самым старшим в тройке до недавнего времени был Братец Кролик. Но фарт покинул Кролика, и он, как и все остальные, слушал Вонючку. — Проходим в вагон все разом. Я остаюсь у кнопки, чтоб ментов никто не вызвал. Мне лучше не светиться, я с одним из них уже дрался. Тебя, Мокрый, тоже помнить могут, поэтому держись позади. Говорить будут Кролик и Костик. Костик, потому что малой, не страшный, а Кролик — умеет не заводиться. Помните, что говорить? — Ага, — с готовностью кивнул Костик. Ему было не западло подчиняться Вонючке. Кролик, с его наркотиками, опытом колонии и специнтерната, казался ему слишком крутым. Побаивался он Кролика. — С девочкой Аи хочет встретиться её брат Вилли. Он её давно ищет. Девочке Аи никто не сделает ничего плохого. Ребята из Питера могут девочку проводить к брату, чтобы убедиться, что озерские не врут… Так? — Точно так, — Вонючка удовлетворённо хмыкнул. Роль распорядителя ему явно нравилась. — Значит, помните, говорить спокойно, без матюгов, без угроз. Если мы ещё раз их упустим, Старший Лис всех раком поставит. Если не получится добром, тогда ты, Кролик, пугнёшь их. Если мне придётся включиться, тогда ты, Костик, бегом к кнопке. И хоть зубами… — Хорошо, Вонючка, я понял, — снова закивал Костик. — Тогда пошли. Я и Мокрый сзади. — Смотрите, шпана, — негромко окликнул товарищей Стасик. Витёк, сидевший спиной, оглянулся, и почувствовал, как разом вспотели ладони и заледенели мышцы на плечах. — Те самые, — прошептал он. — По крайней мере, двое из них. Баобаб как бы нехотя поднялся во весь свой огромный, почти взрослый рост, потянулся и загородил собой вход в купе, в котором сидели школьники. Вагонка остановилась, не доходя до купе трёх шагов. Неожиданно для всех семиклассников (и здесь оправдался психологический расчёт Вонючки) заговорил самый маленький из пацанов. — Мы драться не хотим, не будем. У нас дело до вас. Вот такое: с девочкой Аи хочет её брат встретиться. Сейчас. Он её ищет. Мы знаем, что девочка Аи у вас. Она тоже за брата соскучилась. Мы девочке Аи ничего плохого не сделаем, будет у нас как королева жить, каждый день бананы и конфеты кушать (последнее Костик прибавил уже от себя — для красоты). Да, забыл — брата её Вилли зовут. — Уи по-настоящему, — уточнил из-за плеча Костика Мокрый. — Где брат Аи? — спросила быстрее всех сориентировавшаяся в ситуации Капризка. — Почему он не с вами? Откуда вы знаете, что Аи у нас? Из всей вагонки говорить с мочалкой не западло было опять же Костику. Поэтому, раздуваясь от собственной важности, он продолжил переговоры. — Вилли ждёт в надёжном месте. Он нас попросил найти сестру. Мы нашли. Как нашли? Вас выследили, и всё. Вы же болтливые, как сороки. — Не зря Никита нас пугал, — прошептал Стас Баобабу. — Он чуял, что следят. А мы, дураки, не верили, ржали над ним. — А как ты думаешь, брат её действительно у них? — Наверное, так, — вступил Борька. — Иначе откуда им имя знать, и вообще… — Ладно, — принял решение Баобаб. — Мы согласны встретиться. — Капризка возмущённо зашипела за его спиной, но Баобаб не обратил на это внимания. — Где-нибудь в людном месте. На вокзале. Можно — в Питере. Можно, если вам удобно, у вас в Озерске. Время выберем удобное для всех. Вы привозите Уи, мы — Аи. А там — посмотрим. К вам Аи не пойдёт, — шипение Капризки за спиной умолкло, а Витёк первый раз за несколько лет мысленно назвал Баобаба Владиком. Игнорируя деревянную кличку. Вагонка, интенсивно размахивая руками и приглушённо матюгаясь, зашепталась между собой. Вонючка, не выдержав, присоединился к братве. Пассажиры на всякий случай переходили в другие вагоны. Пригородные жители знали — пацаны-подростки опаснее взрослых бандитов. Потому что по-детски тупы и жестоки. Потому, что не могут остановиться. Потому что — стая. Разбираются между собой — и ладно. Наше дело — сторона. — Нельзя, нельзя его к ним приводить, — убеждал всех Кролик. — Он же ихний, приличный, чистенький. Как увидит их, да ещё с сестрой, помашет нам ручкой, скажет: «Спасибо, братва», — и всё, поминай как звали. Прощай тогда все надежды. — А ежели не пускать? — Так они же не дураки, на вокзале к людям кинутся, а то и мента приведут. Скажут: украли вот его. В любом случае нам Вилли не видать, как своих ушей. — Может, договориться пока, и пусть Старший Лис решает? — предложил Мокрый. Ему вся эта история со странными мальчиками и девочками сильно не нравилась. Если бы не Братец Кролик, обошёлся бы он без неё совсем. Но свой уговор с Генкой он уже выполнил — Аи нашёл, Братца Кролика выкупил. Так пусть Старший Лис теперь сам… — А ты не боишься? — Шатун блеснул серыми, острыми как бритвенные лезвия, глазами. — Не боишься, что у Лиса с Вилли какой-то свой договор имеется? К нам, к братве, без отношения? Тогда что получится? Лис согласится на встречу, как-то по-своему Вилли повязав, Вилли уйдёт к своим, а потом его, Лиса, отдельно отблагодарит. И мы останемся сбоку-припёку… — Очень может быть так, — протянул Вонючка, соглашаясь. — Очень уж Лис над этим Вилли трясётся. Почти как над братьями. Причём ещё до всяких замков… — Так а чего говорить-то? Они же ждут! — переговорщик Костик подёргал старших за рукава, напоминая о себе. — Сделаем так, — Кролик ещё понизил голос. — Сейчас как бы согласимся на их условия, договоримся и уйдём. Понарошку. А на самом деле посмотрим, где они выйдут, и пойдём за ними. Мелкого среди них нет, следы путать некому. Они приведут нас к девчонке. Мы заляжем рядом, подождём, пока они уберутся оттуда, и спокойно девчонку возьмём. Приведём её к Старшему Лису и свои условия перед ним поставим. Лады? — А если они сразу домой поедут? — спросил Мокрый, которому план чем-то не понравился. Хотя это как раз в духе Кролика — обмануть всех сразу. — Не, не захотят они девчонку пугать. Она же их ждёт. Да и обрадовать её, что брат нашёлся… — А если она с нами не пойдёт? — Ну, скажем тогда, что брата порешим, пойдёт как миленькая, — невозмутимо сказал Братец Кролик. Маленький Костик зябко передёрнул плечами. Шатун толкнул его в спину: — Иди… дипломат… — Мы это… согласны, — сказал Костик. — Теперь вы решайте, когда и где. Нам бы лучше у нас, на озерском вокзале. А когда — это уж за вами. Вы же учитесь… Костик завистливо вздохнул. Едва ли не единственный из бригады, он любил свою деревенскую малокомплектную школу, любил учиться, любил запах зачитанных книжек и шуршание ручки по глянцевым тетрадным листкам. Даже чистописание любил (в их школе его всё ещё по старинке преподавали). Но до пожара, сгубившего всех его родных, Костик успел закончить всего два класса. А в детдомах уже было не до учёбы… — Хорошо, пусть будет в четверг, — оглянувшись на своих, но вроде бы ни с кем не посоветовавшись, сказал Баобаб. — В четверг, вечером, после шести. Лады? Мы вас узнаем, вы — нас. — Ладно, договорились, — кивнул Вонючка и сразу же заторопил своих. — Пошли, пацаны. Вам — покеда, ребята. До встречи! Не обманите! Вагонка гуськом втянулась в тамбур и оттуда перетекла в следующий вагон. Двое молодых милиционеров осторожно заглянули из тамбура в вагон. — Ну чего? Вроде те самые… — спросил один. — Да. И те, другие, тоже здесь. Но ведь едут мирно, не цапаются. Может, совпадение? — Совпадение, как же… Помнишь, что Андрюха говорил? Где-то тут у нас перевал наркотиков. Или ещё что покруче… — Что ж покруче-то? — удивился второй милиционер. — А я почём знаю… — А дети причём? — Дети — курьеры. Кто ребятишек заподозрит? Тем более приличных? Но Андрюха всё это дело раскрутил… — А нам-то что делать? — Ничего. Смотреть будем, куда они едут и где выйдут. Если совпадение, то вагонка — до Озерска, а эти — до притона своего… — Куда же они ушли-то? — задумчиво спросил Витёк, вытирая о брюки мокрые ладони. — Им же, если я правильно понял, до Озерска ехать… — А чего им тут-то? — пожал плечами Стас. — С нами сидеть? О погоде разговаривать и о видах на урожай? — Что-то больно быстро они согласились, — поддержала Витька Капризка. — И как они нас выследили? Где? — Что-то они задумали, точно, — подытожил сомнения приятелей Борька. — Я думаю, надо садиться на обратную электричку и ехать в Питер. От греха подальше. — Нет, Аи беспокоиться будет, если мы не приедем, — возразил Витёк. — Да она вроде не из пугливых, — задумчиво сказала Капризка. — Точно, не из пугливых. Возьмёт и сама куда-нибудь рванёт, — сказал Борька. — Выяснять, в чём дело. — Нет, вылезать ей оттуда нельзя, — решил Баобаб. — Ещё нарвётся на этих… Едем, как собирались. Но выйдем на платформу — будем смотреть в оба. Эх, Никиты с нами нет… — Если бы маленький детектив услышал эти слова, он бы раздулся от радости и гордости, потому что именно Баобаб особенно безжалостно высмеивал все его профессиональные ухищрения. Но слов Баобаба Никита, к сожалению, не слышал… — Вон, вон они! — закричал Стасик, указывая в конец пустой платформы, с которого быстро сбегала кучка мелкого по габаритам народу. — Эй, пацаны! — спокойно окликнул Баобаб. — Мы так не договаривались. — Значит, передоговоримся, — усмехнулся Братец Кролик, снова поднимаясь на платформу по средней лестнице. — Давайте, ведите к вашей девчонке! — А вот это — видал? — Капризка показала Кролику маленький аккуратный кукиш. У Кролика сами собой покраснели глаза и оскалились и так выдающиеся вперёд зубы. — Бежим на станцию, — скомандовал Баобаб — Электричка обратно через пятнадцать минут. К Аи идти нельзя. Пятнадцать минут придётся продержаться. Капризка — вперёд! Семиклассники попрыгали на пути и врассыпную бросились к тёмному домику станции, от которого начиналась вторая платформа, где останавливались поезда, идущие на Петербург. Впереди всех неслась Капризка. Баобаб переваливался замыкающим. — Стойте, козлы! — заорал Кролик, махнул своим, укрывшимся под платформой, и тоже сиганул вниз. — Лёшка — никого! — милиционер высунулся из переходника и разом отпрянул назад. — Они все вышли! Сейчас там махню устроят! — Чего они делят-то?! — Да не знаю я! Может, вагонка хочет этих, питерских, отвадить, участок для себя застолбить. Не знаю! Чего сейчас-то делать?! — Рви стоп-кран! Я с машинистом через переговорник побазарю. Пусть наших на встречном предупредит… Милиционеры качнулись от резкого рывка остановившегося поезда, упёрлись в стены тамбура. В вагоне какой-то дедок, прикорнувший на скамейке, повалился на заплёванный пол. Из чьей-то опрокинувшейся кошёлки покатилась по вагону крупная, ядрёная картошка. Милиционер Лёшка поправил кобуру, руками раздвинул автоматические двери вагона. — Прыгай, я за тобой! Машинист следит. Давай! Две тёмные фигуры мягко приземлились на гравий. Электричка тут же тронулась с места и побежала дальше, набирая ход. — Бегом марш! — скомандовал Лёшка и затрусил по шпалам назад, в сторону недалёких станционных огней. Вдали послышался приглушённый хлопок, потом ещё один. — Лёшка! Стреляют! — ахнул второй милиционер. — Наддай! — сквозь зубы откликнулся первый. По дороге двадцатилетний Лёшка размышлял: если придётся стрелять, сумеет ли он на бегу и в темноте попасть хоть во что-нибудь? Результат получался отрицательным. Лёшку такой результат, как ни странно, радовал. Стрелять в кого-то живого, тем более в детей, ему категорически не хотелось. На пустой платформе медленно сближались две группки невысоких людей. Одна из них застыла на месте, другая подходила всё ближе. Три местных тётки, ожидавших позднюю электричку, крестясь, уковыляли с платформы и хоронились сейчас в ближайшем леске. Витьку казалось, что стук его зубов слышен не только товарищам, но и приближающейся вагонке. — Давай, Стас! — скомандовал Баобаб. Стасик трясущимися руками вытащил пистолет и направил его на идущих по платформе пацанов. Борька присвистнул, Капризка удивлённо подняла брови и почему-то приободрилась. — Стой! Стрелять буду! — крикнул Стас. Мокрый и Шатун остановились. Маленький Костик спрятался за спины товарищей. Вонючка замедлил шаг. Братец Кролик продолжал идти вперёд, как ни в чём не бывало. — Ой! Как страшно! — издевательски захохотал он. — Мы, оказывается, при пушке. Ой, какие страшные дети! Ты в каком универмаге свою игрушку-то покупал? Дай-ка посмотреть, а? — Стреляй поверх, — прошептал Баобаб. — Стреляй, он испугается. Он думает, пистолет ненастоящий. В темноте же не видно. — А-а! Сдохни, сука! — как в боевике, распаляя себя, завопил Стасик и нажал на курок. Ничего не произошло. Кролик, хохоча во всё горло, запрокидывая голову и широко открывая рот, сделал ещё два шага. Мокрому показалось, что у него началась истерика. Идти под дулом, это даже для Кролика… Мокрый уже видел, что ствол настоящий. Кролик, наверное, тоже это понял. А Шатун с Вонючкой и Костиком, наоборот, осмелели, попёрли вперёд… — Стреляй же, холера ясна! — крикнул Баобаб. — Дай мне! — Капризка неожиданно шагнула вперёд, отобрала у Стасика пистолет, перекрутила барабан, взвела курок и, взяв пистолет двумя руками, наставила прямо на Братца Кролика. Такой машины[77] она никогда в руках не держала. Слишком тяжёлый. И темно. Но это ничего. Цель близко. И глазомер у Капризки хороший. Она справится. — У меня разряд по стрельбе. Считаю до трёх. Потом стреляю на поражение. Раз, два… Кролик продолжал хохотать, медленно, как во сне, шагая по усыпанной снегом платформе. Капризка выстрелила, намеренно взяв чуть выше Кроликовой головы. Костик взвизгнул, Мокрый, закрыв голову руками, повалился на снег, Кролик сделал почти невероятный рывок влево и совершенно по-киношному, боком спрыгнул с платформы. Вонючка бросился на Капризку, надеясь выбить из её рук пистолет. Капризка выстрелила ещё раз. Вонючка взвыл, упал и покатился по платформе. — Тикаем! — крикнул Кролик откуда-то из-под перрона. Капризка бросила пистолет на снег и присела рядом с Вонючкой. — Я в руку его, — потерянно объяснила она склонившемуся над ними Баобабу. — В правую. — Всем стоять! Милиция! — раздался задыхающийся приглушённый крик откуда-то с путей. Борька подобрал пистолет, обтёр рукоятку своей курткой и протянул Стасику. Стасик молча убрал его в карман. — Стрелял Стасик! — быстро сказал Баобаб. — В целях самозащиты. Мы ездили за город, хотели пострелять, потренироваться. Ветлугина, ты правда умеешь? — Капризка кивнула. — Значит, ты обещала нас поучить. Эти на нас напали. Уже второй раз. У них к нам счёты. Говорят, это их поезд. Мы ничего не знаем, ни о чём с ними не договаривались. Всё поняли? Витёк кивнул вместе со всеми, горько усмехнулся. Прошлый раз он ездил за город покататься на лыжах, в этот раз — пострелять из пистолета. Как всё это на него похоже… И как родители-то обрадуются! Все молчали, даже Вонючка прекратил скулить. В гулкой морозной тишине слышался топот шагов подбегающих по шпалам милиционеров и далёкий шум электрички на Петербург. — Тодька, у меня проблемы! — Да я это сразу понял, как тебя увидел. Это хорошо. — Что хорошо? — Баобаб с недоумением взглянул на старшего брата. — Проблемы — хорошо? — Угу, проблемы, — Тадеуш энергично кивнул. Он выглядел таким же крупным и массивным, как отец и младший брат, но в его медленных и как бы ленивых движениях угадывалась пластика хищного зверя. — Владек, сколько я тебя помню, у тебя всегда был взгляд коровы на пастбище. И ты всегда что-то жевал. А сейчас какой-то человеческий свет в глазах появился. — Тодька, у меня серьёзные проблемы! — Да это уж я знаю, слышал, как вчера отец матери пересказывал эту историю с пистолетом. У вас там что, совсем крыша поехала? — Это не то, что ты думаешь. — Да я пока ничего не думаю. — Ты мне поможешь? Отец посадил меня под домашний арест, а действовать надо срочно. — Я, по крайней мере, постараюсь. Если не придётся в кого-нибудь стрелять. И если ты мне объяснишь, в чём дело. — Я постараюсь объяснить, только ты ничему не удивляйся. — Я уже удивился, когда вернулся домой и застал своего тормозного братца бегающим где-то по ночам и стреляющим в людей… — Я ни в кого не стрелял… Это Капризка… то есть Стас… Но, если бы надо, я бы тоже стрелял… — Ладно, давай с самого начала. — Отец ничего, но мама меня теперь вообще никуда не выпустит. Она и так… Она, Тодька, всё время боится, что я тоже куда-нибудь сбегу, как ты… Потому что я на тебя похож, и на отца. А на нее и её родню совсем не похож… — Так это нормально, чтобы сыновья на отца похожи… — Я тоже думаю, нормально. Но мама думает иначе. Она говорит: бешеная кровь. Она даже к какой-то тётке меня водила, чтоб та отцовскую кровь заговором захолодила, порчу от меня отвела и к дому привязала. Бред какой-то! Мать говорит, та тётка — настоящая абиссинская колдунья Альматея… — Альматея? Вот умора… Ну, я всегда отцу говорил, что Жанна Бибиковна, конечно, тётка хорошая, но в голове у неё маленечко… ту-ту… Ты не обижайся, мать есть мать. Восток — дело тонкое… Одно скажу: повезло тебе, брательник, с кровями. С одной стороны наша — польская, с другой — армянская. Езус-Мария! Ты у нас должен таким необычным человеком получиться! Так что там у вас за дела-то? — Понимаешь, Тодька, у нас у одной девочки на даче живёт инопланетянка… — Что-о?! Владек, ты вообще-то здоров?! Может, у тебя от переживаний тоже крыша поехала? Или тебя абиссинская колдунья заколдовала? Какая инопланетянка?!! — Я же тебе сказал: сначала выслушай, а потом ори, — укоризненно сказал Баобаб. — А инопланетянку эту, или кто она там, ты скоро своими глазами увидишь. Тогда сам и решай, здоров ты или как. — Ладно, рассказывай, — вздохнул Тадеуш. По мере рассказа младшего брата старший всё более возбуждался и к концу уже бегал по просторной комнате, резко разворачиваясь в углах. Баобаб с трудом следил за ним взглядом. — Владек, ты не врёшь? — спросил наконец Тадеуш, останавливаясь напротив брата и глядя тому прямо в глаза. Баобаб уныло пожал плечами. — Знаю — не врёшь, — ответил за него Тадеуш. — Тебе такую историю сроду не придумать. И ты её сам видел? — Баобаб кивнул. — Но тогда же это… Тогда это… Это же просто чёрт знает что такое! Если удастся найти этот их корабль, это же такое научное открытие! — Баобаб уныло кивнул ещё раз. Никакие теории и никакая наука его не интересовали. Его интересовала практика. — Понимаешь, Тодька, её теперь нужно срочно оттуда забирать. Пока она сама не убежала. Она же там сидит и не знает, что случилось. Мы должны были приехать и не приехали. И эти козлы её везде ищут, они же знают, на какой станции мы вышли. И милиция в поездах. Понимаешь, нам теперь туда не сунуться. И всё равно — надо. У тебя, Тодька, права есть? — Понял, — кивнул Тадеуш, оторвавшись от размышлений о высоких материях. — Надо поехать туда на машине и забрать девочку. Я поеду. Попрошу у отца тачку, и поеду. Но я же не знаю куда. И девочка меня не знает. Она мне не поверит. — Наши тебе покажут и проводят, — Баобаб шумно вздохнул от облегчения и на мгновение задумался, что вообще-то было для него нехарактерно. Как же это вышло, что он, Баобаб, стал чувствовать себя в ответе за всю эту историю? И за девочку Аи? Его же никогда ничего не интересовало, кроме штанги и пожрать, а уж вожаком-то его и вовсе никто вообразить не мог. Но как-то так получилось, что, когда решили установить охрану и очередь, все стали слушаться именно его. А он, Баобаб, стал командовать. Это было непривычно, страшновато, но в чем-то даже приятно. Хотя ответственность… Но теперь всё на удивление хорошо обошлось — Тодька сразу согласился. — Значит, сделаем так, — Тадеуш сам любил покомандовать, Баобаб хорошо помнил об этом по собственному детству. — Если я один поеду в машине, набитой детьми, это может вызвать подозрение. Машин сейчас за городом мало — если нам пришла в голову мысль про автомобиль, милиции она тоже может прийти. Какие там постам даны про вас ориентировки, мы не знаем. Значит, нужна девушка. — Девушка? Зачем? — изумился Баобаб. Мысль брата была для него слишком прихотливой. — Очень просто, — снисходительно объяснил Тадеуш. — Я как будто еду с девушкой покататься. Куплю цветы, положу к заднему стеклу. Врублю музыку на полную громкость. Чтоб у ментов, в случае чего, никаких сомнений не было — парень с тёлкой едут на дачу оторваться по полной программе. А твои одноклассники спрячутся на заднем сидении. Есть у тебя девушка? — Тадеуш, ты что?! — искренне испугался Баобаб. — Откуда у меня девушка? — Ну, так что делать будем? Я-то могу быстренько кого-нибудь снять, но ведь ей что-то про девочку объяснять придётся. И опять же — лишний свидетель… — Есть! Есть девушка! — радостно вскричал Баобаб, хлопнув себя по лбу. — Верка Ветлугина, старшая сестра Капризки Ветлугиной. Она же эту Аи уже всё равно видела и общалась с ней… — Капризка Ветлугина — это стильно, — задумчиво сказал Тадеуш. — А сколько Вере лет? — Пятнадцать. Мало? — забеспокоился Баобаб. — Ничего, ты не волнуйся, она как накрасится, так ей все тридцать можно дать… — Пусть будет пятнадцать, — вздохнул Тадеуш. — В конце концов, это ж по делу… У тебя её фотография есть? Нет? Значит, завтра покажешь ей мою. Всё должно быть по-настоящему. В нашем преступном деле мелочей не бывает… — Ты прям как наш Никита, — проворчал Баобаб. — Засохни! — оборвал ворчание брата могучий и энергичный Тадеуш. — Начало операции назначаем на 17.00. Слушай сюда… — Дурдом, сплошной дурдом! — подытожил Андрюша, отправленный на разведку в оперативную часть и только что вернувшийся оттуда. — А поконкретнее нельзя? — поинтересовался Виктор Трофимович. — Успокойся и расскажи всё по порядку. Хочешь пирожок? С картошкой есть и с рыбой. Тебе какой? — Андрей не выдержал и улыбнулся. — Виктор Трофимович, скажите по секрету, где таких жён берут, чтоб каждый день пироги пекли, а? Честное слово, я никому не скажу, только сам женюсь… — Недалече, Андрюша, в посёлке Петров Ключ… Только там сейчас — беда. Работы нет. Бегут все оттуда. Даже мальчишки. Вон недавно заявление у отца принимал… Так что там наши мальчишки? — Сначала всё путём было, как в прошлый раз. Они все врали в один голос: «Пистолет нашли, поехали за город пострелять, а эти напали, чего хотели — не знаем. Стреляли в целях самозащиты». Так все и шпарили без остановки. Потом кто-то из ребят надумал их обыскать, ну, нет ли у них ещё чего интересного? Находят у одного записку: «Я, такой-то, нашёл на Невском проспекте пистолет марки такой-то. Несу в милицию сдавать. Число, подпись», — уже интересно, правда? — Интересно. Значит, где-то близко кто-то взрослый маячит. Сами они до такого додуматься явно не могли. Почерк-то его? Пацана? — Почерк-то пацана, но дальше ещё интересней будет. Вызывают родителей, они же все несовершеннолетние, сами понимаете, без родителей их и допрашивать нельзя. Так вот папаша этого пацана с запиской как пушку увидел, так сразу на стенку полез: «Какой — нашёл?! Это мой ствол, лежал в сейфе. Вот — разрешение, вот лицензия. Я — начальник охраны банка “Восточный кредит”». Проверили — всё сходится. — Так чего же получается? Папа с сыном вместе? — Да нет, вроде. У папаши волосы дыбом, как всё узнал. Сами посудите: из его ствола пацаны в пригороде разборки проводят. А он же в коммерческой структуре работает. Кому это надо? Дальше. Бабка-свидетельница утверждает, что стреляла девчонка. Там четыре пацана питерских были и одна девчонка. — Девчонка?! С ума сойти! Снайперы в белых колготках… Это не та, которая с икрой? — Нет, другая. А они все говорят, что стрелял тот пацан, у которого записка и папа. Отпечатки проверили — только пацана. Но эксперты говорят — стирали. Впрочем, бабульке и привидеться могло со страху-то. — Вагонка, естественно, вся разбежалась… А этот, раненый? Вонючка, что ли? Что говорит? Проверили его? — Пока был, ничего не говорил, молчал, как партизан на допросе… — Как — был? Неужто помер?! — Да нет, не помер, сбежал из больницы. У двери наш человек сидел, так он на простынях, из окна. Внизу его, видать, свои ждали… Установить его установили: Кирилл Кротов, он же Вонючка, четырнадцать лет, естественно, из группировки Лисов. Нашли в городе родственницу его, тётку, сестру матери. Кротова Тамара, двадцать восемь лет, кличка Чернобурка, известная в определённых кругах персона. Обещала известить, если племянник появится. Но на неё надежда, сами понимаете… — А он хоть выживет, без медицинской помощи-то? — Да медики говорят, рана неопасная, повезло парню, пушка-то серьёзная… — Да, Андрюша, чем дальше, тем страньше… А дачу-то они проверили? Я думаю, ключ там. Надо брать ордер и… — У них до дачи ещё руки не дошли, они, кажется, все эти эпизоды с пропажей Мезенцевой вообще не связали. Мы сами ходили… — И что? — Ничего. Темно, тихо. Но кто-то там явно бывает. Следов вокруг полно. Приятель мой — следопыт-любитель. Говорит: все следы детские, никого из взрослых с осени не было. — Да… Всё страньше, и страньше… Марфу Петровну-то подключили? — А то! Она сама себя подключила. С позавчера там… Особенно миндальничать со старшей сестрой Капризка не собиралась — много чести. Поэтому утром, собираясь в школу, спросила напрямую: — Верка, хочешь, я тебя с парнем познакомлю? Парень — отпад! — Ха-ха-ха! — сказала Верка и вытерла лицо Капризкиным полотенцем. — Какие у тебя парни, дурочка мелкая! — Ему двадцать лет. И он — тореадор, — сказала Капризка, с удовольствием наблюдая отвалившуюся Веркину челюсть, — и назло намазала руки Веркиным кремом, хотя вообще-то кремы не любила. Ходишь потом вся в масле, как беляш… — Торе… тореадор? А откуда… откуда ты его взяла? — Верка разом растеряла всю свою наглость и буквально заглядывала Капризке в рот. — Он — старший брат Владика Яжембского, из моего класса. Он в отпуск приехал из Испании. Он тебя приглашает сегодня на свидание ровно в семнадцать ноль-ноль, возле продуктового рынка. Он будет на тойоте цвета «мокрый асфальт»… — «Мокрый асфальт»… — обмерла Верка. — А откуда он меня знает? — Он увидел тебя около гимназии, где ты встречала меня, — сообщила Капризка (старшая сестра никогда не встречала младшую, но Капризка была уверена, что Верка об этом не вспомнит. Ведь она хочет, чтобы тореадор её увидел!) — А он там ждал Владика. И ты ему сразу понравилась. А теперь он будет тебя ждать, но ты сама должна к нему подойти, для этого Баобаб, то есть Владик, передаст тебе сегодня его фотографию, чтоб ты могла его узнать… — Но п-почему? — У них в Испании так принято. Это такой древний обычай. Тореадоры очень популярны, и даже если девушка ему нравится, она всё равно должна сделать первый шаг. А он может только намекнуть. Вот он тебе через меня и намекает… — всю эту бредятину придумала Лилька Воронова, которая смотрит все подряд сериалы по телевизору, а потом ещё читает их в литературном изложении. Теперь Капризка скучным голосом рассказывала Лилькину историю, а про себя думала, что это для Верки слишком жирно, на тореадора она бы поймалась и так, без всяких заморочек. Но Баобаб сказал, что всё должно быть наверняка. Пусть будет наверняка. Потом Капризка подумала о том, что в этой заварушке с Аи все участники как бы немножко посходили с ума и на фоне всеобщего помешательства история про анонимно влюблённого в Верку тореадора Тадеуша выглядит милой и вполне правдоподобной. — Потом вы поедете за город, но ещё с вами поедем мы — я и Никита. — Почему вы? — Верка казалась удивительно кроткой. Капризка подумала, что её сестра, когда не накрашена и не издевается, выглядит вполне мило и её даже можно назвать хорошенькой. — Потому что мы единственные не под домашним арестом. На Маринкиной даче мы заберём Аи. Ты её помнишь? — Помню, конечно. Но разве она ещё здесь? Я думала, она давно уехала в свою Нижнюю Вольту. А что она делает у Маринки на даче? — В Верхней Вольте случился военный переворот, — импровизировала Капризка, зная, что политикой Верка не интересуется. — Её семью захватили в плен, и Аи должна скрываться, чтобы её не выдали реакционерам. — Жалко девчонку, — Верка задумчиво покачала головой. — А потом что? — А потом — я не знаю, — честно ответила Капризка. — Потом — что Тадеуш скажет. — Тадеуш — это тореадор, да? — спросила Верка и мечтательно закатила глаза. — Та-де-уш… — Капризка сплюнула в раковину и смыла слюни водой. Веркина умильная физиономия напомнила ей обложку какого-то романа. — А теперь пойдём скорее, а то в гимназию опоздаем. Там нас у входа Баобаб с фотографией ждёт. Не дождётся — уйдёт наверх. Яжембский на уроки опаздывать не любит. — Я сейчас. Мигом, — вскрикнула Верка и действительно через пару минут была полностью готова. Капризка только удивлённо присвистнула. Неужели и на неё незнакомые тореадоры когда-нибудь будут производить такое дисциплинирующее впечатление? Да нет, вряд ли, все-таки они с Веркой совершенно разные люди. Баобаб переминался на крыльце с ноги на ногу и явно чувствовал себя не в своей тарелке. Увидев сестёр Ветлугиных, он замахал руками, как будто они могли пройти мимо, и сбежал с крыльца им навстречу. — Вот, — он сунул небольшую фотокарточку в руки Верке. — Это Тодька. В прошлом году снято. Я пошёл. — Подожди… Владик! Как мне его называть-то? Он же совсем взрослый… — Я откуда знаю! — обозлился Баобаб, потом усмехнулся. — Называй пан Тадеуш. Он поляк, ему понравится… Капризка взбежала по ступеням вслед за Баобабом. Верка осталась внизу и молча созерцала фотографию светловолосого юноши с квадратным подбородком и упрямым, чуть насмешливым взглядом. Гимназисты, торопящиеся на урок, удивлённо поглядывали на неё и вежливо обходили с двух сторон. Тойоту цвета «мокрый асфальт» Верка увидела сразу. Тем более что из заднего окна выглянула Капризка и показала сестре язык. И сразу же спряталась. Тадеуш сидел за рулём. Верка подошла поближе и остановилась, не зная, что делать дальше. Тут юноша за рулем как бы подпрыгнул (Верка почему-то подумала, что Капризка сзади ткнула его чем-нибудь острым), распахнул дверцу, схватил с переднего сидения огромный букет (Верка так пялилась на юношу, что букета не заметила) и бросился к Верке. — Здравствуйте, Вера! Мой сон сбылся — я вижу вас! — закричал Тадеуш и неожиданно опустился на одно колено, протягивая Верке букет. Верка обмерла и стояла как столб. Идущие мимо люди оглядывались на происходящее. Стоящие невдалеке милиционеры из числа наблюдающих за рынком весело ухмылялись. Именно для них, по замыслу Тадеуша, и был разыгран этот спектакль. Если что, они обязательно вспомнят и девушку, и юношу с букетом, стоящего перед ней на коленях. Верка наконец пришла в себя и осторожно взяла букет. — Здравствуйте, пан Тадеуш, — прошептала она. — Можно просто Тодя, — Тадеуш добродушно ухмыльнулся и помог Верке сесть в машину. — Ну что, ребята, поехали? — Поехали, — раздалось из-под клетчатого пледа, вольно раскинувшегося на заднем сидении. Капризка, не признаваясь себе, переживала за сестру. Вот сейчас Верка начнёт болтать всякие глупости, и симпатичный Тадеуш сразу поймёт, какая она дура. Но переживала Капризка напрасно. Потрясённая происходящим, Верка молчала и даже на прямо обращённые к ней вопросы Тадеуша отвечала односложным «да» или «нет». Тадеуш думал при этом, что девочка вполне мила и, кажется, не болтлива. Это качество он в девушках очень ценил. — О, вы наконец-то приехали! — обрадовалась Аи, пригласив всех в гостиную. — то я уже волноваться начала… А ко мне милиционеры приходили! — Какие милиционеры?! — Молодые совсем. В форме. Они вокруг походили, в окна позаглядывали и ушли. Я их заранее почувствовала, всё выключила и сидела тихо. — Ну, это теперь всё равно, — решительно заявила Капризка. — Потому что мы сейчас отсюда уезжаем… И ещё, Аи, вот что я хотела тебе сказать. Ты только не нервничай. Твой брат нашёлся и опять потерялся… — Как это — нашёлся и потерялся? — Ну, в общем, похоже, что он у озерской шпаны живёт. Добровольно или как бы в плену — этого мы пока не знаем. Но ты не волнуйся — узнаем обязательно. — Может быть, я сама туда пойду? И спрошу? — Ну да, только тебе туда и соваться! Я тебе по дороге всю историю расскажу, ты просто закачаешься… Полезай вот сюда под плед. Это у нас как бы маскировка. От ментов. Видишь, и к тебе менты приходили. Значит, маскировка — правильно! — А я что говорил! — удовлетворённо кивнул Тадеуш, ласково беря за локоть совершенно ошеломлённую Верку и подсаживая её в машину. Молчаливая, спокойная девушка нравилась ему всё больше и больше. Другая на её месте уже тысячу вопросов задала бы… — Эй, Баобаб, постой! — Альберт с трудом нагнал широко шагающего по улице одноклассника. — Вот! — он протянул Баобабу связку ключей с брелком-черепом. — Чего это? — вытаращил глаза Баобаб. — Вы же её, Аи, сегодня забираете с дачи. А куда денете? — Не знаю. Тодька сказал: придумаем что-нибудь. А это — что? — Баобаб кивнул на ключи. — Это ключи от квартиры. Пустой. Отец снимает её для своей… для своей аспирантки. А сейчас они вместе в Швецию уехали, на конференцию, и потом… в общем, недели две их точно не будет… — Так отец тебе, что ли, ключи оставил? — Нет, я их украл, — твёрдо сказал Альберт. — Спасибо, конечно, — Баобаб покачал головой. — Но ты же говорил, что в эти игры не играешь. Чего ж теперь? — Когда стреляют и прочее, это уже не игры, — сказал Альберт, глядя Баобабу прямо в глаза. — Я так решил. Берёшь? — Беру! — кивнул Баобаб и протянул Альберту широкую ладонь, похожую на лопаточку для котлет. Альберт коротко, но сильно пожал её. Аи с дачи увезли, и сразу стало очень скучно. Сидеть под домашним арестом под присмотром Лены — фу!.. В школу не пускают (мама достала справку у знакомого педиатра, и теперь Маринка как бы болеет). И даже вкусного в холодильнике ничего нет. Прибегала Лилька, которая всегда всё знает (хотя ей стараются ничего не рассказывать), рассказала, что Аи теперь живёт в квартире любовницы отца Альберта, которая уехала в Швецию, и там в ванной такие потрясающие зеркала, и такая косметика… и… Господи, и откуда только Лилька всё узнаёт? Ясно же, что никто её в эту квартиру не пускал… Заходила на минутку Капризка (вот кому везёт, находится в самой гуще событий, и под домашний арест её не сажают, видимо, её маме всё фиолетово), приносила ключи от дачи, сказала, что дачу вычислили менты и что, если её спросят, Маринке лучше всё отрицать, потому что доказать они всё равно ничего не смогут. Тут Маринка почему-то вспомнила Никиту и подумала, что на даче наверняка осталось множество отпечатков пальцев и всяких других следов. Капризка сказала, что они там прибрали. Прибрали — это для мамы с папой, но не для милиционеров же… А если они сделают там обыск? Потом Марина подумала, что надо срочно поехать на дачу и уничтожить там все следы. Но как это сделать? Очень просто — сбежать. Один раз у неё получилось, получится и во второй. «Вот тогда Лену уж точно уволят!» — подумала Маринка. После первого раза мама с папой долго про Лену ругались, а потом Лена долго плакала у папы в кабинете. И уговорила-таки её оставить. Мама потом тоже плакала — на кухне. Только папа этого не видел. Противная Ленка! Уволят её — так ей и надо! Марина осторожно, на цыпочках прокралась в коридор и начала одеваться. Потом передумала, собрала одежду и отнесла к себе в комнату. «Оденусь здесь, — решила она, — и сразу выскочу из квартиры. Даже если Ленка щелчок услышит, уже не догонит…» Был день, и до дачи Марина добралась безо всяких страхов и приключений. Что-то напевая, она поднялась на крыльцо, вставила в замочную скважину ключ, с трудом провернула (заржавел, наверное — решила она) и вошла в прихожую. И сразу же почувствовала на своей шее чью-то руку. Другая рука зажала ей рот. — Спокойно, мочалка, — проскрипел чей-то голос. — Если не будешь дёргаться, никто тебя не тронет. Пойдёшь сейчас с нами. Дёрнешься куда — порешу на месте. Если поняла, кивни головой — я тебя сразу отпущу. Маринка судорожно кивнула. Глава 11 Все вместе — Тарасик, ты бы поел… Хоть чайку попей! — Отстань! — Тарасик, ты бы поспал… Второй день ведь не спишь, маешься! — Я сказал, отстань! — Тарасик, ты бы… — Я бы удавился! Вот что я бы сделал… — Тарасик, ну нельзя же так убиваться! Найдётся твоя Марина! — Почему она не позвала меня?! — Да ты же в школе был. — Почему она меня не дождалась?! — Ну кто ж её знает, что ей в голову-то пришло. Девчонка же!.. А милиция-то что говорит? — Милиция говорит, она уже один раз пропадала, сама вернулась. И теперь вернётся… — Может, и правда… — Нет, неправда! Неправда! Она была на даче, да, там варежка её на крыльце, но оттуда её украли! И Никита говорит… — Господи Боже! Кому ж понадобилось её красть-то? Если бы из-за денег отцовских, так уже выкуп потребовали бы… Прости, Господи, что ж ты творишь-то?!.. Тарасик, поешь, пожалуйста, ну, для меня… — Эй, пацан! Постой! Дело есть! — Простите, это вы ко мне обращаетесь? — Лёвушка остановился, прижал локтем футляр со скрипкой и с удивлением оглядел маленького, бедно одетого мальчишку с грязными разводами на лице. — Вы уверены? — Уверен, уверен. Слушай сюда. Девчонка ваша у нас. Пока с ней всё в порядке, но если вы заартачитесь, то будет плохо. Запоминай. Забиваем стрелку на воскресенье, на четыре часа. От Озерска выйти на финское шоссе, от столба «189 км» идёт просёлок вправо, по нему пару километров, потом опять направо, там будет такая ложбинка между холмами и разрушенный сарай. Не перепутаете. Там мы будем вас ждать. Берите с собой девочку Аи, и чтобы никаких фокусов. Сами приходите хоть сколько. Но если стукнете ментам или вообще кому из взрослых — тогда вашей Маринке не жить, и Вилли, брату Аи — тоже не жить. Коли всё будет нормально, договоримся миром, девчонок обменяем и разойдёмся… Теперь покеда, я ещё поближе к делу подскочу, подскажу, что надо… — мальчишка развернулся и шустро исчез в подворотне. — Погодите! Постойте! Я должен уточнить! — закричал Лёвушка и, подхватив футляр, побежал следом. Вбежав во двор, он растерянно огляделся. Мальчишки нигде не было. По-видимому, он воспользовался проходной парадной. Здоровенный дворовый пёс окинул Лёвушку презрительным взглядом и задрал ногу на помойный бачок. С трудом сдерживая слёзы, Лёвушка вздохнул и понуро побрёл в сторону, противоположную от музыкальной школы. Потом вдруг остановился, достал из сумки нотную тетрадь и карандаш и принялся, шевеля губами, судорожно записывать что-то прямо на колене, поперёк нотных станов. «189 километр, просёлок вправо…», — бормотал он. Записать полученную информацию следовало срочно, ибо из всех видов своей памяти Лёвушка вполне доверял только музыкальной. — Я должен там быть, — упрямо повторял Тадеуш. — Одних я вас не пущу. — Ну, Тодька, он же сказал: никаких взрослых. Ты же взрослый, Тодька! — пытался убедить брата Баобаб. — Всё равно я должен там быть. Ну, пусть я буду где-нибудь в сторонке. Я поеду на машине. Поеду заранее и спрячусь. — Точно, — неожиданно поддержала Тадеуша Капризка. — Я поеду с тобой. Только мне нужно ружьё. Я буду снайпером. — Кем-кем? — изумлённо переспросил Тадеуш. Сестры Ветлугины производили на него всё большее впечатление. — Правильно, — оценил Капризкино предложение Никита. — Снайпер будет очень кстати. Ты спрячешься где-нибудь вместе с Тодей и будешь сидеть, как наше тайное оружие. При случае пара-другая выстрелов нам не помешает… Надо только заранее договориться об условном сигнале… — Пара-другая убитых противников? — ласково уточнил Тадеуш. Он не считал себя стариком, но иногда новое поколение, которое выбрало явно не «пепси», ставило его в тупик. — Да нет, зачем убивать-то? — возразил Никита. — Можно под ноги стрелять или разбить чего… Капризка хорошо стреляет. А ружьё у меня есть. Оно в ванной лежит, в чехле, в ящике для белья. А патроны — в серванте, в китайской вазе. Вынести его — это пара пустяков. Никто никогда не хватится. Только оно охотничье — это ничего, Капризка? У меня дедушка охотником был. Я ещё помню, он зайцев приносил и уток… Сгодится охотничье? — Наверное, сгодится, — задумчиво сказала Капризка. — В любом случае ружьё лучше пистолета. Из него прицелиться легче. — Но они же там вокруг явно шариться будут, — напомнил Борька. — Они же эти места знают. Враз Тадеуша с Капризкой и обнаружат. — Мы сделаем вот как, — решил Тадеуш. — Задействуем опять Веру. Они же меня с Верой и машиной не знают. Лиза спрячется сзади, а мы остановимся где-нибудь неподалёку на шоссе и будем обниматься, целоваться, то есть всячески изображать влюблённую пару… Даже если их разведка будет шнырять вокруг, они всё равно ничего не заподозрят. Как ты думаешь, Лиза, Вера пойдёт на такое ради пользы дела? — Уговорим, — буркнула Капризка, а про себя подумала, что вряд ли Верку придётся долго уговаривать. Целоваться с Тадеушем она согласилась бы не только ради пользы дела. Просто так она тоже согласилась бы. Хорошо, что Тадеуш этого, кажется, не понимает. Девушка должна быть или, по крайней мере, казаться неприступной — так считала Капризка. — Всё это очень хорошо, — сказал Баобаб, который, как всегда, зрил в корень. — Но вы что, действительно собираетесь Аи на Маринку менять? Все собравшиеся в заснеженном школьном дворе и только что оживлённо обсуждавшие подробности операции, разом замолчали. — Нельзя же вот так живого человека им отдавать… Что они с ней сделают — неизвестно, — сказала Лилька. — А Маринку им оставлять — можно? — тяжело спросил Варенец. — Маринку мы им не оставим, — решительно сказал Тадеуш. — Надо решить, как максимально себя обезопасить. Во-первых, Аи на встречу лучше не брать… — Да они же без неё и разговаривать с нами не станут! — Скажем, что она тут, неподалёку. Пусть сначала Маринку покажут! — А пусть она и будет неподалёку, с Тодей в машине, — предложил Витёк. — Ведь Уи, или Вилли, как они его называют, никто, кроме неё, опознать не сможет… — Точно, Аи будет в машине вместе с Капризкой… — А нам нужно подробно обсудить, что им говорить, чтобы и Маринке не повредить, и Аи тоже… — А разве так можно? — А искусство дипломатии на что? — Ну-ка, кто у нас тут дипломат, шаг вперёд… — Нужно просчитать разные варианты развития событий, — сказал Альберт. — И на каждый вариант составить свою схему действий. Это можем сделать мы с Тарасом. И всем надо запомнить, в каком случае что делать. Если мы предусмотрим достаточное количество вариантов, то почти наверняка выиграем… — Дедушка Трофим! Дедушка Трофим! Вы где? — Сёмка?! — старик с крыльца радостно прищурился в ранние зимние сумерки. — Иди сюда скорей. Куда ты запропал-то? Я уж беспокоиться начал… Проходи, отогревайся… Запыхался-то как… Бежал, что ли? — Угу! Торопился. Подморозило к вечеру, дыхалка сбивается. — Ну садись, рассказывай. Всё по порядку. Ничего не пропускай. Чаю-то будешь? Специально для тебя вон в магазине пряники прикупил… Слушаю, слушаю… — Сестру его я нашёл. То есть то место, где её прятали. Станцию-то наши бригадные вычислили, а уж там-то по следам всё просто. Но оттуда её уже увезли. Наши с питерскими разбор имели, со стрельбой… — Как со стрельбой?! — Так у питерских пистолет был. Причём стреляла, дед Трофим, вот ей-Богу, не вру, — девчонка. Ранила она Вонючку. Его в больнице-то мент охранял, но он всё равно сбежал. Лежит сейчас у нас, рука-то вроде ничего, но трясёт его. — Антибиотики давать надо! — сердито сказал дед Трофим. — Загубите мальчишку! Скажи своим: или антибиотики колоть, или в больницу везти. Запомнил? — Запомнил, запомнил. Но всё дело-то в том, что они на той даче ещё одну девчонку своровали… — Как ещё одну? Зачем?! — ахнул Трофим Игнатьевич. — Да я сам не знаю. Вроде менять её с питерскими на эту, Аи, которая со спутника-шпиона. Генка, бугор наш, вроде против был, но Косой с компанией ему, вроде, не доверяют. Очень уж им хочется с помощью Вилли то ли банк, то ли магазин ограбить… — Сейчас! — усмехнулся старик. — Раскатали, дураки, губу. Этот Вилли, как я погляжу, их всех использует… А что с девчонкой-то? Не обижает её шпана-то? — Да нет, Старший Лис запретил. Говорит, возвращать всё одно надо, а у неё отец крутой, из новых. Если порченая будет, приедет бригада из Питера и всех нас в землю вниз головой уроет. А так, может, обойдётся. Назначили всё это на воскресенье, на четыре часа. Питерским уже сообщили. — Да, Сёмка, придётся наш план менять. Не можем же мы им позволить питерских ребятишек гробить и девочку обижать. Да и питерские сам с усам, приедут с другой пушкой и ваших пацанов постреляют. Не дело это. Люди прежде всего. Ловко всё этот гад шпион подстроил — скажи, Сёмка? — Да не знаю я, дед Трофим, не похож он на гада-то… — Да это уж завсегда так, — усмехнулся Трофим Игнатьевич. — Это я тебе ещё по своей молодости скажу. Шпионы — они самые миляги и есть. Подумай сам, если бы у него поперёк лба написано было: вот я — гад-шпион, кто бы ему секретные сведения-то открыл бы, а? Значит, надо ему быть обаятельным-привлекательным… Вот как Вильям твой. И «сестра» его, наверное, красавица… — Не знаю, — снова покачал головой Сёмка. — Сестру не видел… — Давай, Сёмка, говори мне подробно дислокацию, а сам держись от всего этого подальше. Понял? Не хочу я, чтобы ты в какой случайной разборке пострадал. Ты ещё матери нужен, и как свидетель по всему этому делу пойдёшь. А ещё надо спутник этот из озера доставать, и вообще дел много. Как наступит момент, скажешь вашему бугру, живот, мол, схватило или ещё чего… Понял ты меня или нет? — Понял, дед Трофим, понял. Давайте я вам дислокацию на карте покажу… Всё не ладилось, всё расползалось под пальцами, как гнилой халат из раннего джамбульского детства. Толстый ватный халат, который пустили на тряпки. Столько лет прошло, а как сейчас стоит перед глазами. Даже запах помнится — дым, кизяк, сало… Утро началось с Ёськиной истерики. Мальчик катался по дощатому полу, выл, стучал руками и ногами. С трудом удалось выяснить, что случилось. — Чурки Коврика съели!!! Чурки Коврика съели!!! — рыдал Ёська. Вызвали на разбор Чурок. Они ни от чего не отпирались, виновато разводили руками, кланялись, улыбались. — Хорошая была собачка, жирная, скусная… Чурки другую найдут, поймают, Ёське в подарок принесут. Худая будет, весёлая, Чурки её есть не будут… Генка изображал злость, возмущение, даже дал в нос Большой Чурке (удар, конечно, получился несильным, но нос всё же расквасил. Чурка утёрся, заулыбался ещё сильнее). Однако всё это было скорее Ёське в утешение, потому что по-настоящему никакого возмущения Генка не испытывал. Ну, едят Чурки и весь их народ собак. Ругать их за это — всё равно что кошку ругать за то, что она птичек ловит. Оставить кошку в одной комнате с воробьем, а потом горевать — ах, ах, зачем она его съела?! Потому что кошка — и весь ответ. Вот и здесь так — потому что Чурки! Всё это Ёське вполне можно будет объяснить, но потом, когда он успокоится… Дальше дела с этой мочалкой, Мариной. Зачем Косой всё это устроил? Говорит: для верности. А того не понимает, дебил интернатский, что похищенную девочку менты искать будут. Уже ищут. Это тебе не бомжи-алкаши-старушки-божьи одуванчики, за которых никто никогда не вступится и не вспомнит. Если девчонка не врёт, то у неё отец из крутых, значит, свою команду тоже поднимет. Нет, Косой — козёл, что всё это затеял, надо с этим быстро кончать и девчонку в любом случае возвращать на место. Получится там, не получится с Виллиной сестрой — это дело следующее. Всегда можно сначала начать. Если есть кому начинать. А вот если на похищении девчонки повяжут всех, тогда кранты… Хорошо хоть Генка быстро спохватился, отобрал девчонку у пацанов, посадил к Вилли под крыло. Он её как-то там успокаивает… Пускай. Надо кончать со всем этим. И в воскресенье тоже — бардак. Кому доверились? Пацанам, школьникам?! Да неужто они не испугаются на стрелку идти, не стукнут хоть кому из взрослых? Кролик говорит: разведка, разведка… Какая разведка против роты ОМОНа или против крыши мочалкиного папы?! Да, заварили кашу, тут уж не до результата, тут лишь бы ноги унести… Расслабился Старший Лис со всеми этими делами, распустил бригаду — и вот результат… Жёстче надо дела вести. Жёстче… А здесь надо какой-то хитрый ход придумать. На сколько они там стрелку назначили? На четыре? Хорошо. Значит, надо с утра всё переиграть. Переназначить на два, так, чтобы пацаны-школьники только-только успели. Отдать им девчонку и сразу разбежаться, до приезда всяких вспомогательных команд (если таковые случатся). Может, хоть так удастся целыми из всего этого дерьма вылезти. Точно — в последний момент всё переиграть. И никому ничего не говорить. Особенно Косому, а то опять все напортачит… А вечером ещё того круче. Только свернулся в клубок на койке у тёплой стены (с той стороны печка топится), только собрался спать… Пришла к Генке в комнатуху делегация дебилов. Валька да Герасим в полной красе. Валька деловой такой, руками размахивает, говорит явно с чужого голоса: — Девочку Марину надо домой отправить. В поезд посадить — пусть едет. Ту-ту-у! Домой! Пусть едет! Так хорошо будет! Девочке Марине хорошо! Генке хорошо! Вальке хорошо! Всем хорошо! Ту-ту-у! Герасим рядом стоит, кивает, мычит, соглашается. Ясно, что это он каким-то образом Вальке напел, объяснил, что сказать. Но как? Валька человеческую-то речь понимает через пень-колоду. Как же с ним немой Герасим-то договорился? Надо будет потом его поспрошать. Может, чего полезное выяснится, для обращения с Валькой. — Пошли вон, уроды! — Генка соскочил с кровати, пинками выгнал обоих из комнаты. И опять, как утром, настоящей злости не испытал. Ведь, как ни крути, уроды-то правы на все сто… Как, когда всё закрутилось? Связалось с тем миром, с нормальным, про который Генка так хотел забыть, вытеснить его. Забыть, потому что в том мире ему нет места, с самого начала не было. И братьям, и пацанам — тоже не было. Нет его! Нет! Есть мир уродов, в котором живут Генка, его бригада, их жертвы… А больше нет ничего… Откуда же оно лезет?! Милиционер Алёша стоял возле стойки вокзального буфета и пил обжигающе горячий кофе, заедая его бутербродом с сыром. Рядом с Алёшей остановился грязно одетый пацан со странно застывшей физиономией, положил локти на стойку, молча заглянул в лицо. Пацан был бледен и худ, и Алёша решил, что он просто голоден и просит есть. Подумав, он протянул парню половину бутерброда. Но мальчик отрицательно покачал головой и даже спрятал руки за спину. Потом покопался в своих лохмотьях, вытащил оттуда какую-то бумажку и положил её на стойку перед Алёшей. На бумажке корявыми печатными буквами было написано: ТЫ — МИЛИЦИНЕР. Слова Алёша опознал сразу, но только по вопросительному взгляду пацана догадался, что, во-первых, парень — немой, а во-вторых, на бумажке написан вопрос, просто о существовании вопросительного знака парень не знает или не умеет им пользоваться. — Да, я милиционер! — Алёша несколько раз энергично кивнул. Он знал, что немые люди обычно не слышат, но что-то в поведении и в реакциях пацана подсказывало милиционеру, что этот как раз — слышит прекрасно. Но вот понимает ли? Наверное, если умеет писать, то понимает… Парнишка удовлетворённо замычал, забрал бумажку и выдал взамен неё другую. Эта, вторая, была почти полностью заполнена немыслимыми каракулями. Пацан, широко разводя руки, показывал что-то очень большое. Потом ткнул грязным пальцем в прошлую бумажку, в слово «милицинер». Опять широко развёл руки, дотронулся до бумажки в руках Алёши. — Показать большому милиционеру? Главному? — догадался Алёша. Мальчишка радостно закивал, заулыбался странной, но в целом приятной улыбкой. — Но я же тут ничего не пойму… — попробовал возразить Алёша. — И никто… Но было уже поздно. Немой мальчишка скрылся в высоких вокзальных дверях. Алёша склонился над запиской. Она сообщала, что ДЕВАЧКУУКРАЛИМАРИНАВАСКРЕСЕНЕАТДАТВИСКОЕШАСЕ РАЗРУШИНЫЙСАРАЙЧИТЫРЕЧАСАУБИВАТПЛОХОМИЛИЦИНЕР ПУСТПОМАГАТ Алёша задумался. Отмахнуться от сообщения немого оборванца он не мог, не имел права. Потому что в записке речь явно шла о похищенной девочке. Мальчик же хотел предотвратить какое-то убийство, которое, по его сведениям, должно случиться в воскресенье. Убьют девочку? Нет, из записки это, вроде бы, не следует. Из записки следует, что девочку, наоборот, собираются отдать. Кому? И кого собираются убить? Где? И, главное, что же делать с этой запиской? Представив жестикуляцию оборванца, который велел показать записку большому милиционеру, Алёша вдруг по совершенно явной ассоциации вспомнил огромную инспекторшу по делам несовершеннолетних. Точно! Это же как раз по её ведомству — мальчики, девочки! «Отнесу записку ей, всё объясню, — решил Алёша. — А там пусть она сама определяет, куда это передать и надо ли передавать». Алёша быстро допил кофе и отыскал напарника, вместе с которым дежурил на вокзале. Напарник заигрывал с девушками из киоска. — У меня тут ориентировочка появилась, — небрежно сказал Алёша. — От одного немого пацана. Насчёт убийства и пропавшей девочки. Я сейчас к инспекторше по делам несовершеннолетних сбегаю и разом вернусь. Лады? — Беги, беги, — благодушно согласился напарник. Видимо, его флирт с девушками из киоска разворачивался удачно! — Ты же у нас теперь специалист по детям, известный этот… детофил. — Каждый всё понимает в меру своей испорченности, — Алёша шутливо замахнулся, намереваясь съездить приятелю по шее. Тот легко увернулся, заржал, что-то вспомнив: — Да мы по сравнению с ними прямо Золушки, если хочешь знать. Во, мне позатот день племяш считалку рассказал. А племяшу, между прочим, одиннадцать лет. Слушай: К нам сегодня приходил – Педо-некро-зоофил, Мёртвых маленьких зверюшек Он с собою приносил… — Га-га-га! — заржали уже оба милиционера, и Алёша, легко петляя в вокзальной толпе и зажав в кулаке записку, побежал к платформам. Оттуда до инспекции по делам несовершеннолетних было ближе всего. — Трофимыч! Здравия желаю. Марфа Броневицкая беспокоит. И тебе того же. Да нет, по делу. У меня тут такая странная информация появилась. Вроде бы имеет отношение к нашему с тобой недавнему разговору. Ты бы подошёл, если можешь, я-то, сам знаешь, человек малоподвижный… — Да-а, — Виктор Трофимович отхлебнул чаю, который Марфа Петровна всегда подавала в подстаканниках. Это выглядело как-то очень по-мужски, и милиционеры это ценили. — Похоже, ситуация, в чём бы она ни заключалась, вышла на финишную прямую… Мы тут с тобой уже ничего не сможем. Надо патрульно-постовую привлекать и этих, которые в Питере девочкой занимаются. Чего же этот Алёша пацана-то не задержал, не расспросил как следует? — Понимаешь, Трофимыч, пацан-то вроде немой был, не больно-то его расспросишь. — Вона как… А что же это такое в записке «вискоешасе» — как ты думаешь? — «Шасе» — это, наверное, шоссе. Но вот какое? — «Виское» — тут же сказано. — Спасибо, друг, объяснил. Но вот ориентир точный есть — разрушенный сарай. — У нас в области знаешь сколько разрушенных сараев… — Знаю, знаю… Всё равно надо эту записку в оперчасть передать, пусть они там решают, где именно в воскресенье в четыре часа всё это случится. Девочка-то там точно будет, правильно я поняла? — Да вроде бы… Да… Ну, может у них ещё какая информация есть. Прибавят одно к другому и раскумекают… Наше дело — сторона. Хотя, честно скажу, мне уже и самому любопытно, что это за заварушка такая, где кругом одни дети, из пистолета стреляют, девочек воруют, немые пацаны милиционерам записки передают и всё такое. Вокруг чего всё крутится-то? — Да скоро узнаем, Трофимыч, так я понимаю. В понедельник уже всё ясно будет… Лишь бы без крови обошлось… Вот о чём я думаю… — Да, Марфа Петровна, — это ты права, это, как ни крути, главное… Василий, Сёмкин отец, постучал кулаком об притолоку, не дождавшись ответа, шагнул в сени. Пошаркал ногами об вытертый половичок, стянул неопределенного цвета шапчонку, зажал в кулаке. — Игнатьич! А, Игнатьич! — позвал он. — Дома ли? — Заходи, коли пришёл, — донеслось из комнаты. — Чего на пороге мнешься? Трофим Игнатьевич склонился над расстеленной на столе картой, возил по ней очки и что-то разглядывал. — Я вот чего спросить пришёл, Игнатьич, — Василий переступал с ноги на ногу, мялся. — Насчёт сына. Сёмки, значит. Я твоему Виктору заявление подал… — Подал — хорошо, — кивнул Трофим Игнатьевич. — Жди теперь. Как что появится — тебе сообщат. — Да я вот… это… бабка Настасья говорит, что это… Сёмку намедни в посёлке видела… — Да ну? — удивился старик. — Как же это? И домой не зашёл? — Да я не знаю, жена темнит чего-то, — признался Василий. — Меня-то тоже не было… А только Настасья говорит, что Сёмка-то с твоего крыльца сходил и в лес подался… Примерещилось, может? — Примерещилось, примерещилось, — старик согласно покачал лысой головой. — Чего ему от меня в лес сигать-то? — Вот и я думаю, — облегчённо вздохнул Василий. — Чего ему мимо родного дома, да к тебе?.. Ну, я пошёл?.. И я вот, гляди, Игнатьич, новую жизнь начал. Второй день уже… Утром для поддержания… И больше ни-ни… Как полагаешь? — Полагаю, Василий, если ты себя насупротив выпивки поставить сумеешь, — серьёзно сказал старик, — то это случится большая поддержка для вашего семейного очага. И Сёмка, глядишь, вернётся, если ты меня об этом спрашиваешь… — Об этом, об этом, — радостно закивал Василий и решил в ответ на добрые слова польстить старику. — Ты, Игнатьич, хоть человек уже глубоко пожилой, а прямо в корень зришь. Удивительно даже, что в таком преклонном возрасте такой острый ум сохранил. Это ж не часто случается. Небось, знак на тебе какой… — Какой знак! — невесело усмехнулся старик. — Здоровый образ жизни, работа, цель опять же… Но стар я стал, Василий, стар, ничего больше не могу… А надо, надо одно дело сделать… — Так, может, подмогнуть чем, Игнатьич? — спросил Василий. — Я для тебя завсегда пожалуйста. Потому как уважаю твою честную трудовую биографию… — Не балаболь, — строго одёрнул гостя старик. Поколебался, пожевал губами, потом горестно махнул рукой. — Ладно, Василий, доверю я тебе государственную тайну. Только ты её храни, как… ну, как чекушку на опохмел. Понял? — Понял, Игнатьич, понял, — Василий перекрестился, а потом изобразил пионерский салют. — Истинный крест и честное пионерское. Извиняй, других клятв не ведаю, но эти всегда за правду почитал. — Э-эх, стар я… — ещё раз вздохнул старик. Он понимал, что пьянице Василию нельзя доверить даже тайну местонахождения банки солёных огурцов, не то что… Ну, да что делать! Сына-то своего он, вроде, по-настоящему любит. Вот пусть и постарается… — Значит, слушай меня. Сёмка твой ввязался в разборы между питерской братвой и местными шпанскими[78] малолетками. Там ещё государственные интересы замешаны, но это для тебя неважно. Значит, в воскресенье, в четыре часа назначен у них общий сбор. Вот, карту-то понимаешь? Тогда гляди сюда, покажу — где. Вот здесь, скумекал? Я Сёмке строго-настрого заказал задание мое выполнить, а туда не соваться, схорониться на это время. Опасно это, силы там могут схлестнуться неизвестные. Но он пацан ндравный, может и побечь туда. Исходя из обстановки, твоя задача такая: явиться туда заранее, и, если Сёмку там узришь, хватай его в охапку и хоть силой держи-тащи оттуда подале. Ну, а если Сёмки там не будет, заляжь где-нибудь, пронаблюдай и потом мне всю обстановку доложишь. Только чтоб трезвый был! Мне твоих пьяных докладов не надо, да и с Сёмкой тебе по пьяни не совладать. Он пацан сильный. Всё понял, Василий? — Всё, Игнатьич, как на духу! Это там, значит, питерские наших ребятишек бить будут? — Это я не знаю. Это как получится. Ты своё-то дело крепко уразумел? — Так точно, Игнатьич! Выполнить и доложить! Будет сделано! Василий ушёл, по привычке раскачиваясь из стороны в сторону, а Трофим Игнатьич присел к столу, нацепил на нос валяющиеся на карте очки и медленно покачал головой. — Ох, дожил ты, участковый, дожил! — сказал он сам себе. — На боевую операцию — пьянчужку посылать… Самому бы пойти… Но сил нет. Ох, старость, старость! С вечера субботы учитель истории Максим Павлович работал за компьютером почти до утра, потом задремал в кресле с книжкой, и телефонный звонок заставил его подпрыгнуть. — А? Что? Куда? — спросил Максим Павлович. Спросил неизвестно у кого, потому что в квартире он проживал один, если не считать мыши Маши, живущей в норке под раковиной, и некоторого количества тараканов. Максим Павлович был человеком, к живым тварям лояльным, тараканов новомодными средствами не травил, а мышь Машу иногда даже подкармливал обрезками сыра. Но на его вопросы ни Маша, ни тараканы ответить не могли. Поэтому Максим Павлович снял трубку и услышал задыхающийся, тихий голос. — Максим Палыч! Здравствуйте. Извините, пожалуйста, что я вам в воскресенье домой звоню… Это вас Лев Райтерштерн беспокоит… — А, Лёвушка… Здравствуй, здравствуй, рад тебя слышать. Хочешь меня на концерт пригласить? Приду, приду непременно, ты же знаешь, я преданный поклонник твоего таланта… — Нет, Максим Палыч, я не про это… То есть на концерт тоже, конечно… Спасибо… Но я хотел сказать про другое… Максим Палыч, если что-то не сделать, то их убьют. Или они убьют, потому что у них ружьё, а Капризка Ветлугина — снайпер! И Тадеуш — тореадор, он вообще отмороженный, вы же знаете, тореадоры, они быков убивают, а что те им сделали? А в милицию нельзя, потому что тогда те убьют Марину Мезенцеву и Вилли-инопланетянина… — Погоди, погоди, Лёвушка! Ты здоров? Где ты находишься? У тебя нет температуры? Если надо, я могу приехать… — Нет, нет, Максим Палыч! Я здоров совершенно, я только очень нервничаю, потому что это неправильно, когда люди едут друг друга убивать. Я понимаю, вам трудно поверить во всю эту историю, я и сам долго не верил, но нужно немедленно ехать на сто восемьдесят девятый километр, чтобы их всех остановить… — Лёвушка, мы всё сделаем, только попробуй объяснить мне всё с самого начала. Кто, куда, зачем поехал? У кого ружьё? Почему Лиза — снайпер? — Все, все поехали! А меня не взяли! Баобаб, то есть Владик Яжембский, сказал: извини, Лёва, но там тебя не надо. Ты блажной, неизвестно что отмочить можешь. А у нас все варианты просчитаны… Понимаете, Варенец, Альберт и Витёк Савельев — они три дня на компьютере считали алгоритмы и потом всем раздали распечатки, кому что делать… Мы же, говорят, всё же математическая гимназия! Они дураки, Максим Палыч, я — музыкант, я знаю, что гармонию алгеброй — нельзя… Я говорил, а меня не взяли… Это потому, что я — еврей, да? Да, я драться не умею. Но у меня прадедушка воевал, у него — орден… Я бы тоже мог… — Господи, Лёвушка, причём тут еврей?! У вас же полгимназии — евреи. И что? А Израиль вообще — самое агрессивное государство. Что же с вами, с евреями, поделаешь, если вы к математике и к музыке талантливые? — Максим Павлович понимал, что у мальчика на другом конце провода — истерика, и нарочно говорил всякую чепуху, чтобы его успокоить. — Давай ты с самого начала расскажешь, что произошло, а я приму соответствующие меры. Давай? Только ни на что не отвлекайся и рассказывай спокойно. Начинай… — Всё началось ещё давно, осенью, когда Витёк Савельев нашёл на лестнице девочку-инопланетянку Аи. Но, может быть, она из параллельных миров — это мы точно не знаем. Они спрятали её у Мезенцевой на даче. Потом Альберт вычислил по интернету корабль, на котором она прилетела. А потом нашёлся её брат Уильям, но он ещё не наверняка нашёлся, потому что те, шпана, вполне могут врать. А когда Капризка подстрелила кого-то из их банды, Тадеуш с Верой увезли с дачи Аи и спрятали на квартире, которую снимает отец Альберта. А они украли Маринку, чтобы обменять её на инопланетянку. Мы думаем, что инопланетяне им нужны, чтобы грабить банки, потому что они могут пальцем открывать любые замки… Слушая Лёвушку, Максим Павлович медленно оседал в кресле. Проще всего было бы решить, что у мальчика высокая температура и бред. Но чем дальше Лёвушка говорил, тем отчётливее Максим Павлович осознавал, что, скорее всего, мальчик говорит правду, и никакой температуры у него нет, и все эти снайперы, тореадоры и инопланетяне существуют на самом деле, и… И, по мере того, как Лёвушка, выговариваясь, явно успокаивался, отчётливый ужас происходящего медленно, но верно заполнял душу учителя истории… — Здравствуйте, будьте добры Лизу. Нету дома? Спасибо. — Добрый день. Могу я попросить к телефону Тараса? Уехал? Простите, а куда? Не знаете? Извините. Нет, нет, не надо расстраиваться. Он обязательно скоро вернётся… — Это квартира Зиновьевых? Будьте добры Альберта. Его нет? А можно пригласить его отца? Он в Швеции? Извините, мне срочно нужен Альберт. Он не может быть на другой квартире, которую снимает ваш муж? У вас нет никакой другой квартиры? Простите… — День добрый! Можно Владика? Нет дома? А его отец? Будьте любезны, позовите его, пожалуйста. Николай Константинович? Здравствуйте. С вами говорит Максим Павлович, классный руководитель вашего сына. Слушайте меня внимательно. У меня есть основания полагать, что дети из седьмого «А» сегодня отправились за город, чтобы попытаться непонятно у кого отбить Марину Мезенцеву. Они не обратились в милицию или к взрослым, потому что это было им запрещено. В противном случае эти подонки обещали убить Марину и ещё какого-то мальчика, про которого наши дети почему-то думают, что он инопланетянин. Кто он на самом деле, я даже боюсь предположить. Среди наших детей тоже присутствует некая таинственная девочка, которую подонки, укравшие Марину, предлагают обменять. Наши дети надеются выиграть схватку с помощью алгоритмов, которые просчитали математические гении класса, и охотничьего ружья Никиты Горохова, из которого почему-то собирается стрелять Лиза Ветлугина. Всё это ужасный и опасный бред. Ваш сын Владик, как я понял, руководит этой безумной операцией. Что касается второго вашего сына, то тут я не до конца… — Холера ясна!!! — не выдержав, взревел на том конце провода старший Яжембский, и историк невольно отпрянул от трубки. — Тодька — мерзавец! Так вот зачем он у меня тачку с утра пораньше взял! С девушкой покататься!.. Слушай, Максим, я пока не всё понял, но сколько у нас времени? — Нисколько. Встреча назначена на четыре часа, но это далеко за городом. — Ты знаешь — где? — Знаю. Мне сказал Лёва Райтерштерн. Ваш сын не взял его на встречу из-за излишней эмоциональности, и у мальчика сдали нервы. Он не приемлет саму идею насилия. И он позвонил мне. — Хорошо. Ты Мезенцеву не звонил? — Нет. Если честно, я не решился. Всё-таки речь идёт о его дочери, и есть угроза: если кто-то вмешается, Марина может погибнуть… — Ладно, я сам. Ты, Максим Палыч, сиди у телефона и жди. Думаю, что за полчаса мы сорганизуемся, и я тебе отзвонюсь. Согласен? — День добрый! Могу ли я услышать пана Мезенцева? В офисе? Очень срочно! Нет, нет, с девочкой пока всё неясно. Простите, пани… Записываю телефон офиса… — Господина Мезенцева, пожалуйста. Спасибо. Мезенцев? Это с тобой Николай Яжембский говорит. Отец Владека-Баобаба. Сообразил? Держи себя в руках и слушай. Ребята отправились отбивать Марину или менять её на кого-то. Сегодня, сейчас. Оба моих балбеса — там, и старший, и младший. Там ещё замешаны космические монстры, мутанты, звёздные войны, ограбленные банки и прочая брехня. То есть помесь детских фантазий с вполне реальными вещами. Да, они откуда-то знают, где она. Им сообщили и велели в милицию не стучать и взрослым не говорить. Я узнал от учителя. Да, место учителю известно. Погоди! Не кипешись[79]! Кому твои стволы помогут! Надо всё делать аккуратно, иначе Маринка может пострадать и ещё пара каких-то непонятно чьих детей. Да и наши тоже. У них там у самих стволы, и они намерены из них стрелять. С кого они пример-то берут — понял? То-то же! Ты на колёсах[80], так я понял? Сейчас разработаем план действий… — Здравствуйте! Никиту можно? Ушёл в библиотеку? В воскресенье? Открыта? А когда вернётся? Не сказал? Спасибо, извините за беспокойство. — Будьте любезны, Льва к телефону. Кто спрашивает? Учитель истории. Пошёл в музыкальную школу? Давно? Спасибо. Нет, ничего передавать не надо. — Квартира Орловых? Стасика, конечно, нет? Гуляет? В хоккей? Ну, ясное дело, воскресенье… Мне бы тогда отца. Дежурит в банке? А достать его можно? Очень нужно, серьёзное дело. Прошу, пани. Записываю номер мобильника… А как его по имени-отчеству? Премного благодарен… — Виталий Олегович! Николай Яжембский беспокоит. Перезвонить мне можете? Хорошо, тогда говорю кратко, по существу. Сегодня, в четыре часа следующая по счёту разборка. Ваш Стас, разумеется, участвует. Вы сейф сегодня проверяли? Всё убрали оттуда? Хорошо, уже легче. Объясняю диспозицию… — День добрый. Витю позовите, пожалуйста. Гуляет? Что, и он — в хоккей? На лыжах? Ну надо же! А что же — один? Я? Я — Николай Яжембский. А вы? Виктор Сергеевич? Очень приятно. Поскольку ваш Витя у нас один из основных, то вам, наверное, будет интересно узнать, где он сейчас на лыжах катается… — Максим Палыч! Значит, так. Едем на двух машинах. Больше нельзя — не подобраться. Место, я по карте посмотрел, — открытое, могут психануть, дров наломать. На одной — Мезенцев с парой ребят и я. На другой — папаня Стаса Орлова с другом из банка, отец Витька Савельева и… Ты-то едешь, Максим? Или дома подождёшь? Отлично, одевайся-собирайся, минут через десять мы у тебя будем… Нет оружия? Какое вам оружие?! Вы же учитель, историк, постыдились бы! Там же с обеих сторон — дети! Совсем с катушек посъезжали! Едва уговорил Мезенцева пулемёт не брать… Ладно, жди, сейчас подъедем… — Ксюша! Здравствуй, Ксюша, это Максим. Ты только не волнуйся, Ксюша, но я сейчас уезжаю отбирать Марину Мезенцеву у каких-то непонятных негодяев. Весь седьмой «А» уже там. В милицию — нельзя. Ксюша, я тебе потом всё объясню. Да, я — учитель, педагог, и именно поэтому я должен быть там, где мои дети. Да, это ужасно опасно, потому что, кроме всего прочего, там есть ещё мутанты, которые открывают пальцем замки, и инопланетяне, которые прилетели на космическом корабле. Нет, Ксюша, я вовсе над тобой не смеюсь. Это — наши дети, и их мир таков, каким мы его сделали. Потом, когда подрастут, они переделают его для своих детей. Ты знала, что Лиза Ветлугина — снайпер? И я не знал. А что Владик-Баобаб — лидер класса? Даже не предполагала — так я и думал. Я и сам не догадывался. Нет, Ксюша, я абсолютно трезв, и всё это не бред, а вполне нормальная реальность. Мир не вписывается в твои педагогические циркуляры, Ксюша, — вот в чём всё дело. Через десять минут за мной приедут, и я постараюсь, чтобы всё кончилось хорошо. На всякий случай знай, Ксюша, что я всегда, с седьмого класса, любил только тебя. До седьмого класса я ещё колебался между тобой и Иркой Ланда, но после седьмого — уже нет. А когда ты ушла с Виталькой после танцев, я вылез на чердак и бросился с крыши твоего дома, чтобы, возвращаясь, ты нашла мой размазанный по асфальту труп. Но броситься у меня не получилось, потому что там был такой поребрик[81], я споткнулся об него, зацепился ремнём за крюк и висел на нём, пока дворник дядя Гриша не снял меня с помощью рычага от насоса… И вообще-то я давно хотел тебе сказать, Ксюша, что я собираюсь эмигрировать… Нет, я не еврей, и эмигрировать я хочу в Бразилию или в Аргентину. Не только потому, что там все ходят в белых штанах, но потому, что я всегда хотел изучать древние южноамериканские цивилизации. И, наверное, уже пора. Так что, Ксюша, всё будет хорошо, и мы с тобой обязательно поженимся, не в этой, так в следующей жизни. Я же был в Индии, Ксюша, и жил там, пока ты здесь делала карьеру, и там я понял, что человеческая душа бессмертна и всегда стремится к совершенству, и если человек чего-нибудь не доделал в этой жизни, то он вполне может доделать это в следующей… До свидания, Ксюша, мне внизу сигналят… Помни о том, что я тебе сказал… Старая такса Роза с трудом дотерпела до утра и уже в семь часов, когда было ещё совсем темно и холодно, начала, жалобно подскуливая, скрестись в двери обеих комнат. Родители делали вид, что спят и ничего не слышат. Бабушка ворочалась и охала. — Пошла вон! — заорал Никита Розе. Настроение у него было совсем нехорошее, потому что под утро ему опять приснился знакомый кошмар, сложившийся из двух обстоятельств, каждое из которых само по себе было вполне положительным. Первое — с самого раннего детства любимой книгой Никиты (он прочитал её, наверное, раз двадцать) была повесть Сельмы Лагерлёф «Путешествие Нильса с дикими гусями». Второе обстоятельство заключалось в том, что минувшим летом родители с ознакомительными целями свозили Никиту в столицу нашей Родины Москву. Москва Никите в целом понравилась, но из всего вместе почему-то получился полноценный и многоразовый ночной кошмар — время от времени мальчику снилось, что за ним гонятся ожившие скульптуры Зураба Церетели[82]. Роза замолчала на пять минут, потом заплакала ещё жалобнее и заскреблась ещё сильнее. — Чтоб ты сдохла! — пробурчал Никита в тёплую подушку. — Никитушка, нельзя же так, — тут же включилась спавшая на кровати бабушка. — Тоже тварь Божья. Старенькая она, писать хочет. Вчера-то с ней рано отец гулял, вот у неё и поспело. Выведи её быстренько и сразу назад. Ещё поспать успеешь… — Как же вы мне все надоели! — в сердцах сказал Никита, высунул из-под одеяла ноги, которые тут же покрылись гусиной кожей, и, мерно стуча зубами от холода, начал одеваться. Роза, услышав его, носом открыла дверь и теперь юркой колбасой сновала вокруг. Розины бока, касавшиеся голых Никитиных ног, были скользкие и холодные. Во дворе, как и следовало ожидать, никого не было, только чёрная кошка сидела на нижнем пролёте лестницы и отрешённо созерцала подвальную дверь. Возможно, туда спряталась мышь. На пробегавшую мимо неё Розу кошка не обратила никакого внимания. У Розы, впрочем, тоже были другие, не кошачьи интересы. Роза быстро сделала все свои дела, и Никита уже собрался идти домой, когда невысокая фигурка отделилась от двери соседнего подъезда и шагнула прямо к нему. — Ты Никита? — спросила фигурка, лица которой не было видно из-за большой кроличьей шапки. — Да, — сразу ответил Никита. Мальчик в кроличьей шапке не выглядел опасным. — А ты кто? — А я — Костик, — ответила фигурка и тут же спохватилась. — То есть я хотел сказать, передай своим, что всё переносится на два часа. И чтоб не опаздывали. Иначе девчонку не увидите. — Но как же… — растерялся Никита. — Мы же не успеем… — Успеете, — усмехнулся Костик. — Захотите — успеете. А не успеете — ваша воля… В просторной комнате с высокими потолками стояло сразу четыре больших стола. За столами сидели четверо мужчин. Двое из них были блондинами, один — брюнет и ещё один почти лысый. Глаза у двоих были серые, ещё у одного — карие и у последнего — зелёные в крапинку. В дополнение к портретам в комнате присутствовало два носа картошкой, один с горбинкой и один — почти греческий, без переносицы. Но, несмотря на перечисленные различия, все четверо мужчин в комнате были чем-то очень похожи между собой. Возможно, такое впечатление создавалось оттого, что у всех у них был одинаковый взгляд. — Скажите, коллеги, кто знает, вчера у нас магнитных бурь не было? — спросил старший из присутствующих, он же обладатель зелёных глаз, лысины и одного из носов-картошек. — Да нет, вроде не слышно было, а что? — Да вот тут вчера странный сигнал прошёл. Из озерского отделения капитан Воронцов сообщает, что в озеро рядом, как я понял, с его огородом опустился спутник-шпион, оснащённый самой современной секретной аппаратурой… — Да ну? — восхитился обладатель греческого носа. — А он как был, автоматический или с живыми шпионами? — В том-то и дело, живые шпионы тоже имелись, при этом замаскированные под детей — мальчика и девочку. И они как-то там стакнулись с местным криминальным элементом. И теперь капитан Воронцов призывает соответствующие органы, то есть нас с вами, немедленно отреагировать, приехать в указанное им место и время и забрать всех тёпленькими — спутник, шпионов, ну, и местную молодёжную мафию заодно… — Ну и чего это? Вы звонок-то проверили? — с интересом спросил самый молодой — сероглазый горбоносый блондин. — Проверил, — вздохнул старший. — Всё правильно. Был в Озерске участковый капитан Воронцов, Трофим Игнатьевич, работал с 1940 по 1982 год, с перерывом на Великую Отечественную. Сейчас там же, в Северном округе, его сын служит, Виктор, значит, Трофимович, майор. Трофим Игнатьевич жив, от роду ему восемьдесят пять лет, живёт на пенсии, в посёлке Петров Ключ, в том самом, куда спутник-то и прилетел… Вот так… — А, вот почему ты про бури-то спрашивал… — протянул греческий нос. — У старичка, значит, обострение шпиономании случилось… — А чего, молоток старик-то, — бодро заявил четвёртый, средних лет блондин с картошистым носом. — Бдит, не дремлет. Чуть что — сигнализирует. Вот что значит старая гвардия. До последних дней на посту. А теперь? Не поймёшь, то ли товарищ из органов, то ли из банды… Надо вот что — благодарность старичку послать. Спасибо, мол, капитан Воронцов, за службу, за бдительность, проявленную при выявлении вражеских шпионов… Знаете, как ему приятно будет? Сын передаст… — Да ну, что ты несёшь-то?! — отмахнулся зеленоглазый. — А что?! — неожиданно завёлся блондин. — Как гадость какую человеку сделать, так мы ни секунды не колеблемся — вперёд и вверх, выполняйте! А как доброе слово сказать — так сразу: что несёшь? Что стоит по электронной почте отбить-то? Где у нас там адрес озерского отделения… — Сейчас я в каталоге посмотрю, — быстро сориентировался горбоносый. — Вот, Озерск, адрес, все дела. Что писать-то? — Да вы чего, мужики? — удивился греческий нос. — Нас же озерские засмеют! — Нет, не засмеют, — флегматично откликнулся лысый и зеленоглазый. — Они нам позвонят и спросят, мы как — совсем с ума сошли или что? — Ну и объясним им, — с энтузиазмом сказал нос картошкой. — Что, не поймут, что ли? Их же, между прочим, ветеран. С сорокового года — это же подумать страшно! Да они, наверное, и сами в курсе. Он же, небось, им тоже про спутник сигнализировал… — Может, и нет, — возразил греческий нос. — Тут же такое дело серьёзное, государственное, он мог сразу в центр… Большой спутник-то, там не сказано? — Согласно агентурным сведениям, — лысый заглянул в какую-то бумажку, лежащую перед ним на столе. — Согласно агентурным сведениям — примерно с трехэтажный дом. — Круто, — протянул молодой блондин. — Большие нынче спутники-шпионы стали делать… — А ты думал! — усмехнулся греческий нос. — Прогресс — он не дремлет! И враг тоже! — Всё, значит, пиши, — скомандовал старший блондин младшему. — От имени органов государственной безопасности (отдел внешних воздействий) выражаем благодарность капитану Воронцову Трофиму Игнатьевичу… — Вот балаболы, — проворчал лысый и зеленоглазый. — Взрослые вроде мужики, столько лет в органах, а всё бы дурачиться. Как маленькие, ей-Богу… Максим Павлович уже поставил ногу на подножку огромного джипа с затенёнными стёклами, когда истошный крик остановил его. Чёрненький кучерявый мальчик, размахивая скрипичным футляром, выскочил из-за водосточной трубы и бросился к тёмным, опасным даже на вид машинам. — Возьмите меня! Возьмите меня туда! — кричал Лёвушка Райтерштерн, пытаясь залезть в джип. Огромный мужчина раз за разом осторожно ловил мальчика за талию и выставлял его на асфальт. — Лёва! Погоди! — пытался уговорить его вылезший из машины отец Марины. — Тебе туда не надо. Там опасно. Ты подожди здесь, мы тебе сразу же сообщим… — Все наши там! Все наши там! — рыдал Лёва. — Я тоже должен! Если вы меня не возьмёте, я под колёса брошусь! Я утоплюсь! — У мальчика истерика, — озабоченно сказал старший Мезенцев. — Так его оставлять нельзя. Как бы правда чего с собой не сделал… Ладно, садись в машину. Но чтоб тихо! — Я тихо, я очень тихо, — всхлипывая, Лёвушка полез в тёплое нутро джипа и примостился между двумя мезенцевскими боевиками. — Инструмент-то возьми, — сказал один из них, протягивая Лёвушке забытый на асфальте футляр. — Тоже, между прочим, денег стоит. Я по телеку видел, скрипки дорогущие бывают… Новенькая тойота цвета «мокрый асфальт» бодро бежала по зимней заснеженной дороге. Аи и Капризка, накрыв ноги пледом, тихонько чирикали о чём-то на заднем сиденье. При приближении к постам ГАИ Тадеуш, сидящий за рулем, включал на полную громкость едва слышно журчащую в салоне музыку (она мигом начинала напоминать грохот асфальтоукладчика), поднимал сжатую в кулак правую руку, и девочки шустренько заползали под клетчатый плед. Верка, одетая в свой лучший наряд и умеренно накрашенная (накануне они с Галкой и ещё одной приятельницей полдня это обсуждали и даже советовались с Галкиной мамой, работающей маникюршей в косметическом салоне), начинала кидать на Тадеуша влюблённые взгляды, а иногда, зажмурившись, решительно клала руку на тёплое колено, обтянутое голубыми джинсами. Миновав пост, музыку приворачивали, Верка тут же убирала руку, а девочки тихо выползали из-под пледа и оглядывались по сторонам. — Пан Тадеуш, а зачем мы едем? — спросила Верка. — Мы, Верочка, помогаем вашей сестре и её друзьям разрешить некий вопрос. — Понятно. Спасибо, — Верка кивнула и снова стала смотреть на дорогу, исчезающую под колёсами тойоты. «Удивительная девушка! — искренне подумал Тадеуш. — Другая на её месте уже вся изошла бы на вопросы. Да ещё и по дороге болтала бы непрерывно. Жалко, конечно, что ей всего пятнадцать лет…» — Подумав так, юноша решил сказать Верке комплимент («Тореадор должен быть в первую очередь галантен и уметь нравиться публике, а ловкость и храбрость — это уже во вторую», — так говорил его учитель). — Верочка! — начал он. — Я никогда не встречал такой девушки, как вы… — Тодя! Тодька! Останови! Останови тут! — закричала Капризка с заднего сидения. — Что случилось, Лизанька?! — встревоженно спросил Тадеуш, резко ударив по тормозам. Если сказать по-честному, то младшая из сестёр Ветлугиных нравилась ему не меньше, а, может быть, даже больше, чем старшая. Но ей-то вообще тринадцатый год! Да и видел он, как она смотрит на своего щупленького друга, молчаливого и серьёзного одноклассника брата… Матка Боска! О чём он вообще думает! Верка сидела выпрямившись и цветом напоминала свежепобелённую стену. Если бы она могла, то придушила бы Капризку собственными руками. В самый, может быть, важный момент Веркиной жизни она влезла со своими глупостями! Если бы Верка умела читать мысли и догадалась, о чём только что думал Тадеуш, то судьба Капризки могла оказаться ещё страшнее… На обочине дороги сидел беспородный большелапый щенок. Он дрожал крупной дрожью и тихонько подскуливал. Увидев остановившуюся машину, щенок поднялся и, приволакивая подгибающиеся, замёрзшие лапы, заковылял к ней. Его карие глаза смотрели с безумной надеждой. С утра здесь проехали десятки машин, но ни одна не остановилась. Может быть, эта… Капризка пулей выскочила из машины, подняла бредущего ей навстречу щенка и прижала к себе. Его большие лапы свешивались на куртку. Щенок вытянул песочную морду и лизнул щёку девочки тёплым языком. — Кто его выбросил?! Здесь же нет никаких посёлков! Он же замёрзнет сейчас! — крикнула она, и злые слёзы, тут же остывая на морозном ветру, брызнули из её глаз. — Как они могли! — Может, он прибежал откуда? — нерешительно предположил Тадеуш. — Или действительно из машины выбросили… Ты хочешь его взять? — А что же, оставить его здесь умирать? — с вызовом спросила Капризка. — А куда же мы потом его денем? — рассудительно поинтересовался юноша. — Не знаю! — Капризка махнула рукой. — Что-нибудь придумаем. — Мама не разрешит, — подала голос Верка. — Придумаем, — повторила Капризка. — Не оставлять же его здесь на верную смерть. Хорошо, Аи его заметила, а то так бы и проехали… Успокойся, маленький, сейчас в машине согреешься… Он большой, но ещё маленький совсем. От него ещё молоком пахнет… Вот, понюхай, Тодя… — Ладно, садитесь в машину, — вздохнул Тадеуш. — Семь бед, один ответ… За новой, вполне приличной озерской кафешкой «Сытый пеликан» угол старого, ещё финских времён дома образовывал уютный закуток. Кусочек морозного, зимнего ветра, попав в закуток, заблудился, потерял свою силу и злость и теперь не мог найти выхода, бегая по кругу и крутя по голому асфальту четыре высохших листка и смятый бумажный пакетик из-под пирожков. В закутке на перевёрнутых ящиках расположилась компания местных пьяниц и бомжей. Бутылки, стаканы и три банки с закуской расставлены на газетке. Все внимательно слушают. — И вот теперь сына моего… Только я… Мне так дед Трофим и сказал… Он старый мент, он в людях понимает. Он так и сказал: на тебя, Василий, вся надежда. Потому что кто же за наших детей? Кто, я вас спрашиваю?! Никому они не нужны, все кинуты… все! Каждый сам за себя. Но дети! — Василий поднял скрюченный тёмный палец и, подумав, указал им на кряжистого, однорукого мужика. — Вот у тебя, Паша, дети есть? — У меня? — несколько растерялся Паша. — Нет, вроде. А может и… Я ж контуженный, в Афгане[83], не помню… Вот и руку там… Может и есть, дети-то… Да… Я даже так думаю теперь — есть! Все присутствующие знали, что ни в каком Афгане дядя Паша сроду не был, а руку потерял, свалившись пьяным с платформы под электричку, но кто же будет лезть? Как человек сам свою жизнь понимает — так и ладно. — Вот и я говорю — никто за наших детей постоять не сможет, — возвысил голос Василий. — Только мы. Иначе их эти, новые, толстопузые, ваще на обочину жизни вытеснят. Вот как нас с вами… Мне милиционер говорит: работать иди! Так разве ж я против, работать-то? Я же всей душой! Да где у нас в Петровом Ключе работа-то? И детям тоже… У меня сын школу бросил… Почему? Потому что перспективы не видит… Где у наших детей перспектива? — Перс-перспектива у наших детей уд-удручающая, — философски заметил небольшой мужичонка в вязаной шапочке, надвинутой почти до кончика длинного носа. — Это ты верно ска-сказал… Если не принять решительных м-мер… — А чего? Чего? — заволновался Паша. Несмотря на довольно сильную степень опьянения, он понял, что его только что обретённым детям угрожает какая-то опасность. — Чего, Василий? Ты толком-то объясни… — Сейчас я, мужики, вам всё разъясню, — важно сказал Василий. — Только помните, что всё это — военная тайна! — Понимаем, понимаем… Чего тут… Ясное дело… Мы сами люди государственные, — сидящие вокруг закивали и согласно сдвинули стаканы, выпивая, видимо, за все военные тайны разом. — Дед Трофим! Дед Трофим! — Сёмка, тяжело дыша и забыв про всякую конспирацию, ввалился на порог. Старик у стола пересыпал крупу из пакета в жестяную банку. — Что за пожар, Семён? — Генка время перенёс. С четырех на два. Я едва утёк, сейчас хватятся. Генка велел мне с братьями евонными побыть. Хворые они у него. — А Генка-то — бугор ваш, что ли? — Да, да! Чего делать-то будем, дед Трофим? — Значит, так, — Трофим Игнатьевич решительно отставил жестянку с крупой, подошёл к старинному, оставшемуся от родителей Ангелины буфету, зашелестел бумажками. — Вот, бери деньги и дуй на почту. Звони сыну моему, Виктору Трофимовичу. Телефон-то помнишь? Скажешь, Трофим Игнатьич велел предупредить, что операция переносится с шестнадцати на четырнадцать часов… — Кого предупредить-то? — Соответствующие органы. Я им сигнализировал, там все в курсе. Виктору объяснишь, что дело государственной важности, он выйдет на кого надо. Только бы успели… Беги, Сёмка, что есть духу. Теперь от твоей оборотливости многое зависит… — А потом? — Потом возвращайся к этим хворым братьям и сиди тихо, как бугор велел. Далее — по обстановке. Сёмка убежал, так и не восстановив дыхание. Трофим Игнатьевич поглядел в окно, взялся было за крупу, но сразу же раздражённо отодвинул в сторону, так, что жестянка едва не опрокинулась, а на клеёнке зажелтела горка просыпанного пшена. Подошёл к карте, провёл пальцем какой-то отрезок. Вздохнул, взглянул на часы. Вздохнул ещё раз и неожиданно громко выругался. — Не успеют, — бормотал старик себе под нос. — Не успеют. Не успеют. Бормоча, Трофим Игнатьевич надел старую болоньевую куртку, заячью ушанку и натянул высокие, подшитые кожей валенки. Потом вышел из дома, тщательно запер дверь и, неловко переступая, зашагал к сараю. В сарае в углу стояло с десяток разномастных лыж. Трофим Игнатьевич выбрал широкие, лесные, с ременными креплениями. Кряхтя, наклонился, едва не упал, но, крепко выругавшись ещё раз, удержался за крюк, вбитый в стену. Прислонился плечом к шершавой, дощатой стене и принялся пристраивать крепления вокруг валеночных голенищ. — Марфа Петровна, здравствуй! — Здравствуй и ты, коли не шутишь. — Майор Воронцов тебя беспокоит. — По делу или так, по личной симпатии? — По делу, по делу. Как там у группы, которая девочку ищет? Я им звонил, никого нет. Что они решили по записке, не знаешь? — Они решили, что разрушенный сарай — это склады на юго-востоке. Там как раз шоссе рядом проходит. И там же ещё Лис-отец стрелки забивал. Всё сходится. Я думаю, что патрульные уже выехали. Они вроде собирались со стороны Серебряного Бора заехать и там подождать. — А ты откуда знаешь? Это ж оперативные сведения. — А мне Сергунчик по дружбе сообщил… Ты, может, помнишь, он у меня ещё в трудных подростках ходил. А сейчас сам — оперативный состав… Я как знала, что ты позвонишь, специально выспросила… — Ясненько-колбасненько… Понимаешь, Марфа, у меня тут другие сведения образовались, которые в корне всю картину меняют… — От кого образовались? — Самое смешное, от моего отца. — От Трофима Игнатьевича?! Как это? Он что — в городе? — Да нет! Тут вот какая штука, я уж и сам не знаю, что думать. Звонил с почты в Петровом Ключе какой-то пацан, якобы от имени моего отца, и нёс сначала какую-то чушь про то, что нужно сообщить в органы о том, что операция по поимке секретных пилотов с секретного спутника-шпиона, который, может быть, ещё и космический корабль, переносится с шестнадцати на четырнадцать часов. И что, якобы, эти органы уже всё сами знают, кроме вот переноса сроков. Я уже хотел было пацана послать, сказать, что, мол, поймаю — уши надеру, но тут меня время как-то насторожило. А что, спрашиваю, где же вся эта операция с участием шпионов и органов будет происходить? Тут он мне и отчеканил: «Финское шоссе, сто восемьдесят девятый километр, поворот направо, разрушенный сарай». Меня, понимаешь, как ударило: «виское» — это «финское»! Понимаешь? Финское шоссе, разрушенный сарай. То есть речь идёт об одном и том же деле! Звонок я уже проверил, всё правильно — действительно почта и действительно мальчик лет тринадцати. Позвонил и сразу убежал. — А причём тут спутники-шпионы и твой отец? — Да чтоб я сам понимал! Но времени-то, понимаешь, времени совсем нет! Надо прямо сейчас что-то решать. Я так думаю, что надо бы на этот сто восемьдесят девятый километр всё-таки съездить, но только вот машин у нас, сама знаешь… — Машину я, пожалуй, достать могу, развалюху, конечно, но как-то, Витя, всё это… несерьёзно, что ли? И почему тут кругом одни дети? Ты это понимаешь? Пока выходит, что единственный известный взрослый в этом деле — твой отец. Сколько ему лет, кстати? — Да восемьдесят пять стукнуло. Не трави, Марфа, душу — и так крыша едет. Можешь, говоришь, машину достать? Давай, доставай, поедем сами. Чтоб потом не смеялись. Подъезжай ко мне, а я пока всё же осторожненько нашим местным гэбэшникам звякну, провентилирую вопрос со спутниками… — Здравия желаю! И вам того же! Майор Воронцов из Северного округа беспокоит. Что? Всегда к услугам органов. Так точно — Виктор Трофимович. Трофим Игнатьевич Воронцов — мой отец. Давно на пенсии. Вы сами только что собирались мне звонить? А в чём дело? Электронное письмо из вашего главка? По поводу моего отца? Что за бред? Благодарность? За что? Читайте, конечно! Слушаю внимательно. «Капитану Воронцову Трофиму Игнатьевичу объявить благодарность за проявленную бдительность в деле обнаружения и поимки иностранного спутника-шпиона и его экипажа. Полковник Иванов Сергей Петрович». — Мужики, это что, хохма такая? Из современной жизни? Действительно в главке есть Иванов Сергей Петрович? Серьёзный мужик? Что? Приписка? Передать благодарность отцу?.. Да, передам… Конечно… Передам… Виктор Трофимович положил трубку, ладонью вытер пот со лба и уставился прямо перед собой. Ни одной мысли в его голове не было. Валька лежал на железной кровати лицом к стене и тихо выл. Дрова в печке давно прогорели, комната выстудилась. На другой кровати стонал и метался в лихорадочном сне Вонючка. Сёмка подошёл к кровати, тряхнул идиота за толстое плечо: — Валька! Где Ёська? Где Вилли? Где Герасим? Ответь! Перестань выть, Валька, а то по уху дам! Ответь! Куда все подевались? — Ёська убег! И Герасим убег! И Вилли тоже! — пуще прежнего заплакал Валька. По уже просохшим грязным дорожкам на толстых щеках побежали свежие крупные капли. — Все Вальку бросили. И ты, Сёмка, бросишь… У-у-у! — Брошу, — с некоторым чувством вины согласился Сёмка. Куда потащился Герасим — непонятно. Но вот куда убегли Ёська с Вилли — в этом у него сомнения не было. — Зато потом приду и булки принесу. Ты сейчас сиди тихо, я вот дров в печку подложу, тепло станет. Но ты всё равно одеялом накройся и спи. Так время быстрее пройдёт. А потом я приду, и Ёська, и другие. Ты только не выходи никуда, потому что там волки злые, они тебя загрызть могут… — Я бою-усь! — Не бойся, сюда они не придут. Я дверь крепко закрою. А ты тихо сиди. Никто не услышит и не придёт. Если Вонючка пить попросит, ты ему дай. Понял? А я сейчас быстро побегу и Ёську и Вилли отыщу… Глава 12 Битва добра со злом Позёмка волнами летела меж двух невысоких холмов, словно кто-то огромным веником подметал раскинувшееся за холмами поле. Низкие, полузанесённые снегом кусты чернели забытой в ложбинках грязью. Снежный веник упрямо хлестал их голые верхушки, но кусты не хотели выметаться, жались к земле и чуть слышно скрипели промёрзшими ветвями. Школьники тоже жались друг к другу, толпились пёстрой кучкой, разом позабыв все наказы и разработанные математическими гениями алгоритмы. Видно было, что их намного меньше, чем собравшейся поодаль шпаны. Зато школьники не мёрзли, потому что одежда их была добротной и дорогой. Шпана же мёрзла, переступала с ноги на ногу, пряталась в воротники и капюшоны, ёжилась под холодным ветром. У многих из них не было ни варежек, ни шапок. — Где девочка Аи? — крикнул, выступив вперёд, Косой. Разговаривать на крик было неудобно, саднило горло, но сближаться дальше обе группы не решались, опасаясь, что после этого никакого разговора не будет вообще… — Она здесь, неподалёку, — крикнул в ответ Баобаб. — А где Марина? И брат Аи? — Марина здесь, — Косой обернулся, указал пальцем на маленькую фигурку, молча застывшую между двумя рослыми пацанами. — Пусть Аи идёт сюда, мы вашу отпустим, как договаривались. — Так не пойдёт! — закричал Баобаб, а Альберт удержал за ворот рванувшегося вперёд Варенца. — Вы соврали, что её брат у вас. Просто так мы Аи к вам не отпустим. Что вы с ней сделаете? Пусть её брат скажет. — Придётся отпустить, — Косой издевательски засмеялся, отчего зрачки в его глазах, и так находящиеся вовсе не на своём месте, уплыли куда-то под веки. — Потому что иначе вашей мочалке будет плохо. О-ох, как плохо! Мы её покудова не трогали, но… Альберт всего на секунду переглянулся с Баобабом, но этой секунды хватило, чтобы выпущенный из зоны его внимания Тарас Варенец бросился вперёд и разом повалил в снег щуплого Косого, который из-за особенностей зрения даже не уловил атаки. — Я тебя раньше придушу, чем ты ей чего сделаешь! — прошипел Тарас прямо в уродливое лицо Косого с окончательно закатившимися под веки глазными яблоками. Буряк и Мокрый бросились было на помощь Косому, но короткий Генкин окрик остановил их. — Уберите своего придурка! — крикнул Генка, в то время как Альберт со Стасиком уже оттаскивали Тараса от скорчившегося на снегу Косого. — Вы — малявки и слабаки, — сказал Генка, и голос его легко долетел до группки школьников. В голосе не было ни злости, ни упрёка. — И дела делать не умеете. Вы нам по жизни должны, потому что Вонючку подстрелили, а он от заражения крови копыта отбросил. Поняли? Умер он — вот что. («Чур, чур, чур!» — пробормотал в этом месте Мокрый и сплюнул через плечо. Он не особенно любил Вонючку, но смерти его не желал, потому что других корешей у него не было.) Так что на вас долг. По понятиям[84] мы могли бы вашу Марину замочить или иным образом использовать. Но мы вам предлагаем хороший вариант: Марину в обмен на девочку Аи. Девочке мы вреда не причиним. Брат её нам для дела нужен, а девочка — для брата. Всё ясно? Брата мы вам не покажем, потому что с ним у нас свой расчёт. Но он у нас — это все подтвердят. А Марина — вот она. Забирайте. — Так не пойдёт! — ответил Баобаб, снова переглянувшись с Витьком и Альбертом. — Покажите Уи, и пусть Аи подтвердит, что это он. А там, как они сами решат. Если у Уи с вами дела, как ты говоришь, то… пусть тогда. А если нет… — Если нет, то будет много совершенно ненужной драки, крови и всего такого… Ты этого хочешь, пацан? Ты же видишь, вас меньше, вы проиграете. Девочке Марине будет очень плохо. И другим тоже. На что вы надеетесь? Где спрятали девочку Аи? — Генка судорожно вздохнул и перевёл дух. Говорить на морозе, тем более громко, было тяжело. Почти сразу же что-то заныло за грудиной. Кружилась голова. Что здесь происходит? Зачем? Всю жизнь Генка много читал. Сначала Валькины сказки, потом книжки из дома, потом — что попадётся. Не любил только детективы, от них тошнило так же, как от реального мира, который был вокруг. Последние годы читал много фантастики. Там в конце почти каждого романа случалась грандиозная битва, где на одной стороне собирались все силы Добра, а на другой — силы Зла. «Вот и у нас так же, — внутренне усмехнувшись, подумал Генка. — Только где у нас Добро, где — Зло? Если посмотреть снаружи, то вроде бы зло — это мы, бригада, я лично. Я очень подхожу на роль зла, больше других. Но если посмотреть с другой стороны? За этих, случись что, родители заплатят деньги и всё сделают. А кто вступится за тех, кто со мной? Кто вылечит Косого, Ёську? Кто накормит, оденет других? Значит, Вилли — это по справедливости наш шанс. И тогда получается, что зло — это они, ведь они хотят его у нас отнять, увести с собой? Но ведь они-то не виноваты в том, что родились в приличной части мира… Нет, всё это чепуха. Только в книжках добро и зло делятся в пространстве. На самом деле граница проходит внутри. Внутри каждого человека. И каждый из людей сражается сам с собой… Я свою битву уже проиграл. Но есть ещё Валька и Ёська. И ради них я должен…» — Это ещё неизвестно, кто проиграет, — набычившись, крикнул Баобаб. Похоже, ему кричать было совсем не трудно. — Вы тоже не всё про нас знаете (в этом месте расчёт шёл на то, чтобы посеять неуверенность в рядах противника). Но просто так Аи мы вам не отдадим. — Вы сами решили… — Генка устало махнул рукой. Интересно, где они могли спрятать девчонку? Вон в тех кустах? Лишь бы пацаны окончательно не озверели. Потому что потом не расхлебать, не отлежаться, а у него ещё Валька с Ёськой на руках. Как глупо всё кончается… Толпясь и мешая друг другу, группки начинают сближаться. — Не-е-т! Не-е-т! Жд-а-ать! Нет! — странный голос, словно говорит попугай или неисправный магнитофон. Высокий жилистый мальчишка сбегает с холма, размахивая руками и словно кутаясь в осыпающийся снег… — Герасим?! — ахает остроглазый Костик. «Вот и немой заговорил, — равнодушно думает Генка. — Настало, знать, время». — Оська, Илли — там! — машет рукой Герасим, указывая на вершину холма. Все заворожённо смотрят в ту сторону. Генка морщится, как от сильной боли. Он уже всё понял. На вершине появляются две темные фигурки. Тоненькая поддерживает грузную, неловкую. — Ёська, зачем?! Сёмка — убью! — шепчут посеревшие Генкины губы. — Он же сейчас уйдёт… Мальчики подходят вплотную к своей группе. Ёська задыхается, выпучивает глаза, дышит тяжело, со свистом и бульканьем. Вилли, как всегда невозмутимый, с каким-то нелепым саквояжиком в руках, шагает вперёд, так, чтобы все могли его видеть. — Вот Вилли, — глухо говорит Генка. Кричать уже нет смысла — слышно и так. — Он же Уи. Смотрите. Где девочка? Пусть она брата опознает, а он — её. — Лис, учти, и ты, Вилли, учти тоже — мы его к ним не отпустим, — говорит Буряк, угрожающе пошевеливая широкими плечами. — Он нам по жизни… И ты, Лис, говорил… Мочалки пускай там, а Вилли у нас останется… А если он — туда, так мочалке лучше и на свет не рождаться, так и знай… И ты, Лис, нам тогда не указ… — Генка, пусть девочку отпустят, к своим… — Ёська умоляюще складывает перед грудью пухлые, помороженные в пути руки. — Нет! — резко возражает Косой. — Зачем ты его сюда притащил? Теперь девчонку отпустим, только если будем знать наверняка, что он к ним не уйдёт… — Как же ты наверняка узнаешь? — резонно спрашивает Генка. — А вот сестра его будет у нас — тогда, — вполне миролюбиво объясняет Косой. — Куда он от неё денется-то? Эй, вы! — кричит он в сторону школьников. — Вилли — вот он! Где же девчонка-то? Хватит резину тянуть, давайте меняться! Вилли делает ещё пару шагов вперёд, стоит почти вплотную к школьникам. — Аи у вас? — спрашивает он Витька. — С ней всё в порядке? — Да, в порядке, наверное… — неуверенно отвечает Витёк. Всё происходящее кажется ему дурным затянувшимся сном. Позёмка усиливается и продолжает заносить ложбину между холмами. Капризка, лёжа в кустах и стуча зубами от холода, сжимает обеими руками почти антикварное ружьё и боится, что не сможет как следует прицелиться. Тадеуш накрывает её своей курткой и растирает худенькие напряжённые плечи. — Я не хочу стрелять, — едва слышно шепчет она. — Я никогда не хотела… — Зачем же училась? — тихонько спрашивает Тадеуш, чтобы хоть что-то сказать. — От страха. Я боюсь. Никого нет. Мама всегда говорила: не на кого рассчитывать. Я решила: буду рассчитывать на себя. Страшно… Вдруг я промахнусь и кого-нибудь убью… Тадеуш протягивает руку и согнутым пальцем молча утирает холодные слёзы с Капризкиных глаз. — А я — что? — хрипло говорит Верка. — Меня нету, что ли? Ты ж мне сестра. Я за тебя… В полусотне километров ближе к Петербургу почти бесшумно мчатся по шоссе два темных джипа. А в паре километров ближе к Озерску, на том же шоссе шофёр Саша вместе с молодым милиционером Андрюшей пытаются ручкой завести старенький, безнадёжно заглохший милицейский «козёл». Марфа Петровна и Виктор Трофимович, не стесняясь друг друга, во весь голос матерятся в кабине. — Ты, Марфа, оставайся здесь, — наконец решает Виктор Трофимович. — Попробуйте завестись. Получится — подъезжайте. А мы с Андреем через холмы рванём, напрямки. Здесь близко совсем, буквально два шага… Пошли, Андрюша. Вдоль кромки леса медленно, но неуклонно движется вперёд лыжник. Заячья шапка съехала на сторону, но лыжник не поправляет её, боясь потерять равновесие. Главное — это ритм, — вспоминает он, под ритм идти легче. Ритм — это песня. Лыжник вспоминает давно прошедшие времена и начинает сначала тихо, себе под нос, потом всё громче декламировать слова песни. Шаги и дыхание не сразу, но подстраиваются под вновь обретённый ритм, становятся увереннее, ровнее: «Последний раз. Сойдёмся завтра. В рукопашной. Последний раз. России сможем. Послужить. А за неё и помирать. Совсем не страшно. Хоть каждый все-таки. Надеется дожить…»[85] — Так я не понял, — говорит Баобаб, обращаясь к Вилли. — Они тебя что, насильно держат? — Нет, так сказать нельзя, — улыбается Вилли. — Не беспокойся обо мне. Я сам так решил. Но они, может быть, думают иначе. — А твой Дом, или космический корабль, он уцелел? Тебе удалось его посадить? — не выдерживает Альберт. Баобаб смотрит на Альберта, как на умственно отсталого. Тут судьба людей решается, а он про какие-то железки… — Я не уверен, что это моя заслуга, — говорит Вилли. — Но Дом удачно приземлился. Точнее — приводнился. — А вся техника, которая в нём есть, она… — глаза Альберта светятся маленькими зелёными огоньками, как светодиоды на электронной аппаратуре. — Вот! Я же говорил! Я же тебе говорил! — кричит Косой Генке. — Он же ихний! Он же сейчас с ними добазарится и уйдёт! И всё! — Не уйдёт, — вкрадчиво и негромко говорит Братец Кролик. — Никуда он от меня не уйдёт. Я его лучше сам кончу. И девчонку. Чтоб неповадно было… — Правильно, Кролик! — визжит Шатун, которому надоело, что никто никого не бьёт. Следить за происходящим в интеллектуальном плане Шатун не в состоянии. Ума не хватает. — Вилли-Вилли! Отло-вилли! Уда-вилли! Все бригадные пацаны, включая самого Вилли, улыбаются или смеются. — Как же вы мне все надоели, — шепчет Генка. — Успокойтесь, — говорит Вилли Кролику и Шатуну. — Вашим планам относительно меня всё равно не суждено осуществиться… — Я тебе покажу — не суждено! — орёт Кролик прямо в лицо Вилли. Вилли улыбается, словно он в зоопарке и ему жалко сидящего в клетке Кролика. Эта улыбка заводит Кролика так, что у него даже кончик носа белеет. Все понимают, что сейчас — начнётся. Витёк инстинктивно пятится назад, а Баобаб встаёт в боевую стойку. — Здравствуй, Уи! Я так соскучилась! — лёгкая, узкая фигурка выныривает откуда-то из-за спин Альберта и Баобаба. Девочка подходит к брату, и все присутствующие разом думают о том, что он, наверное, действительно её брат — они очень похожи, это бросается в глаза. Вилли счастливо улыбается, обнимает Аи, гладит рукой по спине, она легонько трётся щекой о его плечо. Потом оба встают спина к спине и разворачиваются в разные стороны — Уи лицом к школьникам, Аи — к бригаде Лисов. Глаза Аи останавливаются на лице Старшего Лиса, и Генрих Лис впервые в жизни думает о том, что, сложись всё иначе, и он мог бы когда-нибудь кого-нибудь полюбить. Но этого уже не случится, потому что девочка с сиреневыми глазами сейчас уйдёт. Он не понимает, как и куда она могла бы уйти, но знает, что это произойдёт. Просто знает, и всё. — Мы благодарны вам, — говорит Аи. — Вам всем и каждому в отдельности. Нам жаль, что мы — это не совсем то, на что вы, может быть, рассчитывали. Но ведь всегда бывает именно так — ждёшь одного, а получается другое… — Чего ты несёшь, с-сука… — Кролик прыгает вперёд и протягивает руку к горлу Аи. Огибая с двух сторон развалины сенного сарая, взметая снежную пыль и натужно ревя моторами, в ложбину вылетают два джипа, резко останавливаются, двери распахиваются сразу с обеих сторон. — Стоять! — С-суки! — Кролик рвёт на груди куртку. — Отец? — Максим Палыч? — Папаня? — Папа? — Витёк выглядит наиболее изумлённым из всех. Именно с его отцом как-то совсем не вяжется гонка на джипах, упёртые в бригаду Лисов стволы какого-то оружия… А с ним самим, с Витьком Савельевым, всё это вяжется? Со всем его гимназическим седьмым «А»? Старший Яжембский цепко оглядывает сцену действия. «Кажется, успели. Вот наши дети, вот Владек, и Стас, и маленький Витёк. Непонятно, где Тадеуш. Вон, у тех, в стороне, Марина. Вроде бы цела. Может быть, удастся закончить всё миром. Только бы Мезенцев и его боевики не психанули… А где же инопланетяне? Что-то не видно… Матка Боска! А это-то что такое?! Предводитель этих, озерских? Езус Мария! Да он же карлик, урод! И вон тот, рядом с ним, где у него зрачки-то? И другие… Какие тут, к чертям собачьим, космические монстры, какие инопланетяне! Вот они, монстры, здесь, рядом, вполне земные, нашим земным умом, точнее, безумьем, сотворённые… Холера ясна! А это-то кто такие?!» Со стороны шоссе, размахивая бутылками, палками и каким-то ещё, столь же грозным оружием, приближалась толпа нетрезвых, небрежно одетых людей. Впереди всех уверенно шагал Василий. Увидев джипы и вышедших из них людей, он наставил на них указательный палец и пронзительно закричал: — Вот! Видите! Что я вам говорил?! Они в наших детей стрелять собрались! Из пистолетов — в детей! Не смейте, сволочи! В меня стреляйте, раз так! Где мой Сёмка? Куда вы его, сволочи, дели?! Все замерли, никто ничего не понимал, и только умный и злой Генка, которому как-никак уже исполнилось двадцать лет, сумел оценить юмор ситуации: алкаш впереди — это, по-видимому, отец нового Семёна. А приведённые им бомжи и пьяницы — обычные жертвы бригады Лисов — теперь пришли защищать их от питерских братков. Ха-ха-ха! Как странно устроен этот мир! В заключительном сражении Добра и Зла всё окончательно перепуталось. Вилли тоже оценит… А где, кстати, Вилли? Где чудесная девочка Аи, его сестра? Где они?!! Генка зажмурился, потом снова открыл глаза и понял: их нет и не будет уже никогда. Внезапно он увидел у своих ног маленький саквояж, который до последних минут держал в руках Вилли. Почему-то это показалось необыкновенно важным. Не обращая ни на кого внимания, Генка присел, раскрыл саквояж. Увидел какие-то баночки, флакончики, ампулы… Поверх всего лежал свёрнутый листок бумаги. Генка достал его, развернул… Явление толпы агрессивно орущих оборванцев вызвало оцепенение у большинства присутствующих в ложбине, но как-то разморозило старшего Мезенцева. — Доча!!! — взревел он. — Папа! — пискнула Марина, бросаясь вперёд. Один из стоящих рядом пацанов схватил её за воротник куртки, удержал. — Ну всё, гады, вы попали! — заорал Мезенцев, выхватывая пистолет. — Не стреляйте, не надо! — закричал Максим Палыч, бросаясь к Мезенцеву и пытаясь перехватить его руку. — Задавим гадов! — качнулась вперёд толпа пьяниц, а однорукий Паша швырнул в джип пустую бутылку. Бутылка глухо звякнула по крыше, скатилась на капот. Внезапно раздался выстрел, и посередине пустой площадки между группами людей фонтанчиком взлетел снег. За выстрелом последовал ещё один. — Кто стреляет? Откуда? — старший Яжембский закрутился на месте, похожий на большую охотничью собаку, взявшую след. Трофим Игнатьевич не успевал. Он понял это, взобравшись на вершину последнего холма. Что-что, а момент, когда разборка превращается в побоище, он чувствовал прекрасно. Это и произошло внизу, а он был ещё слишком далеко. Если бы он был на тридцать, хотя бы на двадцать лет моложе, можно было бы оттолкнуться палками и рвануть с холма круто вниз, по целине, так, чтобы очутиться как раз посередине действия. Но теперь ничего не выйдет. Не успеть. И крикнуть — дыхания не хватает. Он уже слышал выстрелы (правда, ему показалось, что стреляли не из боевого, а из охотничьего оружия), видел чернеющие внизу фигуры, преисполненные угрозы. Где-то там спровоцировавшие всё это безобразие шпионы, где-то там доверившийся ему Сёмка. Но где же ребята из органов? Не успели. Или не поверили Сёмке. И он не успел. Но нельзя сдаваться до последней минуты. Старая гвардия не сдаётся. Трофим Игнатьевич набрал в грудь побольше воздуха и из последних сил закричал тем самым звучным голосом, которого так страшилась когда-то озерская шпана: — Всем стоять! Милиция! Арестуйте шпионов! Именем Закона Советского Союза! Николай Яжембский почувствовал, что волосы на его непокрытой голове медленно встают. Какие шпионы? Почему — именем несуществующего Советского Союза? Кто этот нелепый дед в валенках и заячьей ушанке? Ещё один пьяница? Совершенно не похоже. У него голос человека, который привык командовать и имеет на это право. Но кого он велит арестовать? «Теперь всё нормально, теперь разберутся. Сёмка объяснит», — подумал Трофим Игнатьевич. Последнее дело сделано. Старый милиционер покачнулся, сделал два неверных шага и рухнул лицом в снег. Снег был белым и холодным, но Трофиму Игнатьевичу в последний миг его жизни показалось, что он летит прямо в тёплую и пряную темноту. — От-е-ец! — разнеслось над холмами, и ещё один человек пробежал по склону холма, упал на колени рядом со стариком, склонился над ним. «Всё! — подумал Николай Яжембский. — Если сейчас здесь появится ещё кто-нибудь, то я, пожалуй, поверю даже в инопланетян». Молодой милиционер в форме медленно и торжественно, скрывая растерянность, шагал по склону холма. Виктор Трофимович бросился к отцу, это естественно. Что здесь делал старик? Неизвестно. Что делают здесь все эти люди? Тоже неизвестно. Вон те, бандитского вида, приехавшие на джипах, явно собираются стрелять в детей. А эти, нетвёрдо стоящие на ногах, — вообще непонятно кто. Всё время были одни дети — откуда же взялось столько взрослых? И что делать в этой ситуации ему, лейтенанту Андрею Петухову? Поколебавшись, Андрюша поднял ракетницу, прихваченную им на всякий случай, выстрелил вверх и крикнул звенящим, срывающимся на фальцет голосом: — Всем стоять! Милиция! Именем Закона Российской Федерации! Николай Яжембский обхватил голову руками и засмеялся. Кто-то из алкашей крикнул: — Да здравствует наша родная милиция! — и отхлебнул из бутылки, которую держал в руках. Маринка, которую больше никто не удерживал, подбежала к отцу и прижалась к нему. Он, обхватив её руками, шептал: «Доча, доча!» Пистолет мешал ему, и он бросил его в снег. Генрих Лис сидел прямо на снегу и перечитывал записку, написанную четким, без наклона почерком Вилли. Строчки скакали и расплывались у него перед глазами, и Генка — никак не мог понять отчего. На самом деле глаза его застилали слёзы, но Генка плакал последний раз так давно, что просто забыл, как это бывает. «…после первого курса обязательно диализ. Не бойся, он уже будет возможен и не принесёт вреда. Второй курс в капельницах. Третий — внутривенно. Там всё подписано и пронумеровано… Потом ещё два года жёсткой диеты (ты проследишь), и функция почек полностью восстановится. К совершеннолетию Иоганн будет здоровым человеком. Прости, что не сумел помочь тебе и Вальтеру. Но у Вальтера возможен существенный прогресс. Вплоть до социализации. Тяните его. Прощай и не поминай лихом. Твой Вилли». Странные, совершенно неуместные на заснеженном лугу звуки привлекли внимание Генки. Он поднял голову и увидел, что ровно посередине всего происходящего чернявый носатый мальчик настраивает скрипку. — Не надо стрелять, — бормотал Лёвушка Райтерштерн, приседая от ужаса. — Совсем не надо стрелять. Появляющиеся из ниоткуда всё новые и новые действующие лица и их странные слова и поступки пугали Лёвушку до полусмерти. Вместе с тем всё происходящее очень напоминало ему важную сцену из сказки «Золотой Ключик», где куклы как бы сражаются с Карабасом, Пьеро читает гадкие стихи, Мальвина хохочет, Буратино кривляется. Всё это было очень смешно и совсем не страшно. Лёвушка Райтерштерн умел испытывать противоположные чувства одновременно и считал это важным признаком творческого человека. Увы! Чернявый, вертлявый, носатый Лёвушка всегда, во всех детских спектаклях играл Буратино. Но ощущал себя Пьеро. Всегда Пьеро. Но ведь Пьеро тоже сражался с Карабасом. Как умел. — Не надо стрелять, надо наоборот, — сам себе сказал Лёвушка. — Как наоборот? Что наоборот — стрелять? — руки у Лёвушки тряслись от страха. — Красота спасёт мир[86]! — громко подбодрил себя Лёвушка. Где-то он слышал эту фразу и она ему понравилась своей звучностью. — Красота — это наоборот от «стрелять», — решил он и распахнул футляр. Скрипка лежала в нём, как уснувший щенок. Никогда в жизни Лёвушке не приходилось играть на морозе, под снегом. И звук на отрытом воздухе был другой — более резкий, короткий. Лёвушка подстроил скрипку, огляделся. Встретил изумлённый взгляд Владека Яжембского, подмигнул ему и заиграл полонез Огинского[87]. «Та… Та-ра-та-та, та-тата-та. Та-та-та-та-а, та-та, та-та…» Музыка великого поляка стелилась вместе с позёмкой, сметала всё ненужное. Витёк Савельев, тихо улыбаясь, поднял скрипичный футляр и держал его на весу, чтобы внутрь не попадал снег. Задача, которую он не мог решить уже два месяца, вдруг как-то решилась сама собой. Со стороны кустов, смущённо улыбаясь отцу, широкоплечий и красивый, шёл в одном свитере Тадеуш Яжембский. Он нёс на руках девочку, завёрнутую в его куртку. Другая девочка, постарше, шла рядом, волоча по снегу длинноствольное ружьё. Сбоку подпрыгивал и вилял хвостом нескладный большелапый щенок. Над лежащим Трофимом Игнатьевичем склонились Виктор Трофимович и папа Витька, когда-то в молодости окончивший фельдшерские курсы. Виктор Трофимович держал тяжёлую лысую голову отца у себя на коленях и быстро, путанно рассказывал незнакомому щуплому мужчине с серьёзным близоруким взглядом, каким человеком был его отец, какую жизнь он прожил, как он, мент до мозга костей, боялся умереть где-нибудь на грядке, как он в последние свои дни ловил каких-то шпионов и связывался со службой безопасности и они прислали ему благодарность… Отец Витька внимательно слушал. Он уже знал, что сделает, вернувшись домой. «И если Витя захочет взять себе этого щенка, я ему разрешу», — решил он. Тарас Варенец стоял в снегу, в стороне от всех, и смотрел на Марину, которую отец не отпускал от себя ни на шаг. Он думал о том, что завтра, нет, сегодня вечером он скажет ей, что, пока её не было и неизвестно было, что с ней, он, Варенец, чуть не умер и не мог ни есть, ни спать… И пусть Альберт над ним смеётся, если хочет. А завтра он скажет математичке и директору Ксюше, что самый способный математик класса — Витёк Савельев и если она этого не видит, то это её сложности, но на олимпиаду должен идти именно он… Маленький Костик подошёл к Никите и осторожно потрогал ружьё. — Оно настоящее? — спросил он. — А то нет! — обиделся Никита. — Вот смотри, сюда патроны кладут, это приклад, это курок, это вот мушка. А вот здесь дарственная надпись — моему деду… — Здорово, — искренне восхитился Костик. — А можно мне стрельнуть? — В другой раз, — сказал Никита и смягчил отказ улыбкой. Впрочем, Костик не обиделся… Ёська присел на корточки возле щенка и обнял его за шею. Щенок, недолго думая, облизал Ёськино лицо. — Какой хороший щенок! — сказал Ёська. — Хочешь — бери, — предложил Тадеуш. — Он пока ничей. Мы его на дороге нашли. — А можно мне? — обрадовался Ёська. — Конечно, можно, — улыбнулся Тадеуш. — Ты ему сразу понравился, — добавила стоящая рядом Капризка. — Спасибо. Я его Чуркам съесть ни за что не дам! — непонятно сказал Ёська и поцеловал щенка в холодный чёрный нос. Щенок фыркнул и почесал лапой за ухом. Баобаб подошёл к брату и встал рядом с ним. — Тодька, я из гимназии уйду, — сказал он. — Я так решил. — Чего так? — Мне математика по сараю. Не въезжаю я в неё — и всё. — И чего ж ты решил? — В спортшколу пойду. Штангу тягать. У меня пойдёт. — Верно, брат. Ты медленный, но упорный. Только курить бросай. Для спорта это нельзя. — Уже бросил. Вот сейчас. Стас Орлов решительно подошёл к Мокрому, которого узнал по зелёным соплям, пузырящимся под носом. — Слушай, а тот, Вонючка, взаправду, что ли, помер? Что ж в больницу-то? — Да не, — Мокрый примирительно махнул рукой. — Не взаправду. Это Лис вас пугал. Живой он. На базе лежит. — На какой базе? — Живём мы там. — Как же живёте-то? Одни, без взрослых? — с любопытством спросил Стас. — А чего нам взрослые? — Мокрый гордо выпрямился, шмыгнул носом. — А деньги, жратва? — Промышляем помаленьку… — А родители чего ж, померли, что ли? — По-разному, — уклончиво ответил Мокрый, уловил во взгляде Стаса удивление и даже, пожалуй, уважение и довольно улыбнулся. Альберт, каким-то неведомым чутьём угадавший интеллектуального лидера бригады, разговаривал с Косым. — А что, этот Вилли, ни разу про корабль не проговорился? — Да нет вроде, мы про него и не знали ничего. Знали бы, так проследили бы, пошарились там… — Нам Аи рассказывала. — Надули они и вас, и нас — вот что я тебе скажу. Гляди — чуть все всех не перестреляли… — Да нет, тут сложнее. Понимаешь… Как тебя зовут-то? — Косой. — А по-нормальному? — По-нормальному — Матвей, но я уж и забыл про это… — А что у тебя с глазами — всегда так было? — Вроде всегда. Меня потому и в интернат сдали. Там получше стало. Сейчас вот очки разбились… — А другие купить? — Они у меня сложные очень, на заказ надо делать… Да и в них тоже. Операцию если бы сделать… — Верно, сейчас, я слышал, ещё лазерная коррекция есть. — Этого я не знаю, но ведь всё равно — большие тыщи нужны… — Можно спонсора поискать, — рассудительно предложил Альберт. — Сейчас так многие делают. Не безнадёжное дело. Только вот через кого… Вы чего же — совсем отдельно? Взрослые-то у вас есть? — Нет. Генрих — старший. — Карлик? Ну надо же! А чего ж вас взрослые бандиты под себя не подгребут? — Да я сам не знаю. Генрих платит кому-то, и ещё дружки отца, может, прикрывают. У них отец крутой был, пока не убили. Не знаю. — Тем более. Ты подумай, насчёт спонсора-то. Я могу через интернет прокрутить… Сёмка Болотников выполз из кустов, в которых хоронился почти с самого начала действия, и, с трудом разминая затёкшие и замёрзшие ноги, пошёл к отцу. Василий, увидев сына, как-то бестолково засуетился, зачем-то расстегнул и снова застегнул куртку. — Шёл бы ты, Сёмка, домой, — сказал он. — Мать извелась. Чего тебе с этими? Я понимаю — во всём моя вина. Но я это… другой настрой возьму. На работу, вон, устроюсь. Я уж договорился — каменщиком в бригаду, которые коттеджи на берегу строят. Я же могу каменщиком, ты не думай — я в армии в Казахстане дома строил. И насчёт выпивки там строго, так что дисциплину блюсти… Ты, Сёмка, не серчай на меня… — Да я же не из-за тебя, батя, — слушать отца было стыдно и непривычно. — Я этих испугался… шпионов или ещё кого… которые в озере. Теперь чего уж… теперь я вернусь… обязательно… Генка сидел на снегу и слушал скрипку чернявого мальчика. Дышалось непривычно легко. Генка думал о том, что чудо в его жизни, о котором говорил Ёська, уже произошло. Одно чудо на всю жизнь. «Но это же Еськино чудо! — сам себе сказал Генка и тут же возразил: — Нет, моё! Ёська ещё маленький, он не понимал, что должен был умереть в этом или следующем году, он вообще о смерти не думал. Это я знал, я думал, поэтому и чудо — моё. Ну, и Ёськино немножко. И всех других тоже, — неожиданно подумал Генка, оглядев ложбинку и всё, что в ней происходило. — Одно чудо на всех. Жалко мне, что ли?» Эпилог — Послушайте, господа, нам тут ответ пришёл, — греческий нос внимательно разглядывал экран компьютера. — Какой ответ? — Зачитываю: «В отдел внешних воздействий, полковнику Иванову Сергею Петровичу от капитана Воронцова Трофима Игнатьевича. Текст: СЛУЖУ РОССИИ!» — Я же говорил, нехорошо получится, — поморщился зеленоглазый. — Заварили кашу. А теперь? Ну что там в этом Озерске думают? — А мы сейчас позвоним и спросим, — бодро предложил блондин с носом-картошкой. — Где у нас там телефоны отделений? Ага, вот они… Так, так, так… Сейчас и проясним ситуацию… — Здравствуйте, с кем я разговариваю? ГБ, отдел внешних воздействий, подполковник Канаичев. Я насчёт капитана Воронцова, он у вас в Озерске заслуженный участковый в отставке. Хочу объяснить… Что? Как?!.. Спасибо. Всего доброго. Положив трубку, подполковник Канаичев потёр лицо сложенной в горсть ладонью и хрипло сказал: — Капитан Воронцов вчера погиб на боевом посту… — Вот это хохма вышла… — протянул греческий нос. — Кто ж мог подумать… — Как же он в восемьдесят пять-то лет? — удивился младший блондин. — И письмо-то про «служу России» — как же? Оно же сегодня?.. — Он ей с сорокового года служил, — задумчиво сказал Канаичев. — До последнего дня. Чего ему оттуда письмо прислать… Зеленоглазый и лысый обвёл сослуживцев тяжёлым взглядом: — Хватит болтать! Почтим память капитана Воронцова. Земля ему пухом. Уложив младших, мать Сёмки вытряхнула на крыльце половики, сложила их и присела на получившуюся стопку. Несильный мороз приятно пощипывал разгорячённые в протопленной избе щёки. К вечеру позёмка улеглась, вызвездило. На крыльцо вышла Люша, остановилась за спиной у сестры, положила ей на плечо большую тёплую ладонь. Огромный тёмный шар бесшумно пронёсся по небу наискосок, на мгновение заслонил звёзды. — Чего это? — шёпотом спросила Люша. — Не знаю, — ответила мать Сёмки. — Может, НЛО. Помнишь, по телевизору говорили — неопознанный летающий объект. Космонавты с других планет прилетали, теперь обратно вертаются. Хоть кто-то домой полетел. Хорошо. Наши-то все из дома. Когда вернутся-то, как думаешь, Люша? — Скоро вернутся, я чую, скоро. Может, сегодня даже. — Так ты чуешь? Хорошо бы. Пойду тогда горох замочу, вернутся, так голодные, небось, будут. Покормить надо. Примечания 1 При составлении Примечаний был использован «Словарь русского арго» B.C. Елистратова. (обратно) 2 Хариус — пресноводная рыба семейства лососей. У нас он водится в северной северо-восточной части Европейской России (бассейнах Белого моря и Ледовитого океана), в бассейне Балтийского моря. (обратно) 3 Вуокса — (фин. Vuoksi), река в Финляндии и Российской Федерации, вытекает из озера Сайма, впадает в Ладожское озеро. (обратно) 4 Краснотал — красная верба, шелюга (Salix acutifolia), кустарник или деревце (высота до семи метров) семейства ивовых с красно-бурыми побегами, покрытыми сизым налётом. (обратно) 5 Заполошно — тревожно, беспокойно. (обратно) 6 Черемша — дикорастущий чеснок. (обратно) 7 Кавторанг — капитан 2 ранга. (обратно) 8 Перельман Яков Исидорович (1882–1942, блокадный Ленинград) — выдающийся популяризатор науки, который умел захватывающе интересно рассказывать о сухих научных истинах. Книга «Занимательная математика» впервые вышла в 1927 году. (обратно) 9 Остер Григорий Бенционович (род. 1947) — известный российский писатель, автор знаменитых «Вредных советов», юмористических «учебников» для детей и многих других произведений, сценарист нескольких популярных мультсериалов — в том числе про Мартышку, Попугая, Слонёнка и Удава. (обратно) 10 Самураи — военно-феодальное сословие, возникло в Японии в VII–

Конец ознакомительного фрагмента. Полная версия книги есть на сайте ЛитРес.