Малахай

Борька тогда не понял ничего, но, боясь и в самом деле схлопотать дёру, к яблокам не прикасался, хотя и висели они, наливались по-за самым окном. Распахни раму, потяни за ветку — и они тут, в избе!

Суть тогдашних дедушкиных слов дошла до внука лишь в канун первого сентября. Борьку стали собирать в школу, во второй класс, и тут вдруг обнаружилось: идти ему не в чем.

Под теплыми летними дождиками, под радугами да под вольным солнышком маленький, всегда считавшийся недоростышем, Борька вдруг вымахал чуть ли не на целую пядь. Правда, и от этого он не стал богатырем, но когда мать вынула из сундука всю его прошлогоднюю школьную обувку-одежку, то так и охнула:

— Матушки-светы! Что делать теперь?

Не лезли на Борьку ни старые, стоптанные башмаки, ни суконное пальтецо, ни истрепанная вдрызг шапчонка.

Бабушка попробовала шапчонку помять, растянуть хоть чуть-чуть, но — бесполезно.

А дедушка тут же и не преминул напомнить всем тот старый разговор о яблоках.

За окном яблоки теперь уже не алели, они все давным-давно полеживали в кладовке под замком у дедушки, но дедушка все равно торжествующим и даже немного ехидным жестом показал на окно, на желтую и теперь по-осеннему совсем легкую яблоню:

— Во-от… Скупердяй был ваш дедушка, сердились на дедушку, а выходит — дедушка был прав! Схрупали бы яблочки просто так, из-за одного лишь баловства, и — конец. А они нам нынче — во спасение… Деревенский народишко теперь, чтобы ребятам своим хоть какую одежку справить, последние припасы, хлебушко да картошку на рынок потащит, а мы обойдемся вот этим баловством — яблочками… Мы Борьку приоденем — на их!

— На три-то десятка? — удивилась мать.

А хоть бы и на три! Тут все дело в том, когда на рынок ехать. Ежели заявиться с таким товаром, скажем, под самый Новый год, то выгода может произойти немалая. К Новому-то году и в войну каждому яблочка охота… В общем, тут надо по всем правилам соблюсти коммерцию.

— Коммерса-ант… Купец с колхозной конюшни! — не удержалась, съехидничала в свою очередь бабушка. — Сидел бы уж там у себя, лошадям хомуты ушивал и что не следует не городил… Совесть надо иметь. У людей повсюду нужда, а тебе — выгода.

— А у нас не нужда? — взвился опять дедушка и остался при крепком своем мнении.

Но пока суд да дело, пока время ехать на рынок, по дедушкиным расчетам, не подошло, Борька стал ходить в школу в отцовских старых, рабочих сапогах, в дедушкиной стеганке, а когда кончились солнечные сентябрьские деньки и начало примораживать, то оказался на Борьке и вот этот малахаище.

Малахай был тоже дедушкин. А точней сказать, так даже и прадедушкин. Потому что сам дедушка Николай его ни разу, наверное, и не надевывал. Он вынес его Борьке все из той же кладовки, где хранились у него под замком не только яблоки, но и всякий, как часто говаривала бабушка, «столетний хлам».

Правда, малахай на рухлядь походил еще не полностью. Свалявшаяся овечья шерсть из него от времени повылезла не вся, — ошарашивал он в первую очередь величиной своей.

По чьему заказу его сотворил таким необъятным тот давнишний деревенский мастер-шапочник, теперь уже неведомо. Можно лишь предполагать, что в старину все мужики в этой деревне, а стало быть, и Борькин прадедушка, были удивительно большеголовыми; но вот когда это сооружение оказалось на самом Борьке, то ему почудилось в первый миг — стоит он под лохматой копной.

Ребятишки в школе еще с крыльца закричали:

— Смотрите, смотрите, малахай идет! Сам по себе малахай на тоненьких ножках в больших сапожках к школе топает!

Но тогда Борьку это не задело ничуть. Приятели его, деревенские ребятишки-школьники, и сами-то щеголяли в нарядах не лучше Борькиных; и он бы преспокойно похаживал себе в школу в том, что есть, да тут произошло еще одно очень важное событие.

Вернулся по ранению домой с фронта здешний кузнец Иван Лямин, и его сын Вася пришел в школу в танкистском шлеме.

Шлем этот — кожаный, скрипучий, с чудесными кожаными гребешками на макушке — так всех мигом и сразил!

Учительницу на уроках в тот день почти никто не слушал. Все только и шептались про Васину обнову. На переменках в классе стояли невообразимые шум, толкотня. Все лезли к Васиной парте; все — кто в очередь, кто без очереди — шлем примеряли; а когда прозвучал последний звонок, то из класса никто не вышел, пока с места не поднялся сам Вася. Зато, когда он, наконец, шлем нахлобучил и застегнул снизу на блестящую пуговку, то ребята, как по команде, повалили за Васей на улицу валом.

Даже у деревенской околицы, где общая ребячья дорога начинает рассыпаться на отдельные — каждая ко своему двору — тропинки, никто от Васи не отстал, никто домой не повернул, а Вася и сам деловито, важно прошагал мимо своего дома.

На задворках, на берегу здешней речки Тихвинки, он сказал:

— А ну, кто со мной по льду кататься?

И все с великой готовностью ответили:

— Я! Я! Я!

Не стал отвечать один лишь Борька. Не стал потому, что ему вдруг сделалось обидно. Обидно оттого, что приглашать всех на лед было не Васино право, а его, Борькино, право. Игру эту, как только речка замерзла, придумал он, и приглашал ребят после уроков на лед всегда он, а тут этот Вася не успел шлем на голову натащить, а уже полез в командиры.

Самое же обидное то, что первой на Васин клич отозвалась Даша Сапожкова.

Жила Даша Сапожкова всю жизнь рядышком с Борькой, в соседнем через дорогу доме. Они и до школы играли вместе, и в школу пошли вместе, а когда белобрысенькую, кругленькую, всегда румяную Дашу все тот же Вася взял да и обозвал однажды не Сапожковой, а Ватрушкиной, Борька так ему поддал, что тот сразу примолк.

Всех раньше, самой первой показал Борька Даше и вот эту вот игру. Игра была с виду пустяковой, а на самом деле до ужаса прекрасной. Надо было под берегом, на мелком заливе, среди мерзлой и усыпанной снегом осоки найти ровную белую прогалину. И вот разбежаться и, рискуя попасть в полынью, проехаться под треск льда на каблуках по этой прогалине, а потом на темную, пропаханную в снегу дорожку лечь вниз лицом и глядеть на речное дно сквозь лед.

Бывало так, что там ничего особенного и не видно. Одна только желтая рябь песка на дне да катящиеся по дну, по течению черные мусоринки, палые листья. Но бывало и так, что лежишь, смотришь, а под тобою, словно странный лес, качаются темно-зеленые водоросли, и вдруг в этой темноте что-то блеснет, каким-то неуловимым, мгновенным толчком выскочит на светлое место и — замрет. И ты, ошеломленный, видишь чуть ли не в вершке от глаз своих живую, красноперую, с полосками на боках рыбку!

Когда Борька привел сюда в первый раз Дашу и они смотрели под лед вдвоем, им было очень хорошо. Хорошо было и тогда, когда они приводили сюда и других ребят.

А вот теперь Борьке вдруг сделалось обидно. Обидно стало еще больше, когда Вася раньше всех спрыгнул под берег, лихо проехался по льду, закричал:

— Смотри, Даша, что там под моей дорожкой видать!

И Даша послушно побежала, прикрываясь варежками от дневного света, припала ко льду, глянула в речную глубь и засмеялась:

— Ой, какой-то шустренький жучишка…

Вася моментально приткнулся рядом с Дашей, и они стали сквозь лед рассматривать жучишку.

Борька насупился.

Борька сердито протопал мимо Даши с Васей, тоже разогнался, тоже пропахал в снегу длинное ледяное окошко, тоже закричал:

— А у меня окунь!

Но Даша теперь и ухом не повела, и головы не подняла, по-прежнему глядела с Васей в одно с ним окошечко.

Тогда Борька разбежался еще шибче, распахал снег еще шире, завопил уже во всю мочь:

— А у меня чудо-юдо, рыба-кит, всех жучишек победит! Даже Ваську Лямина… Подумаешь, надел шлем, расфуфырился!

И все, кто тут был, все мальчишки, все девчонки, сразу насторожились, сразу поняли, что сейчас не миновать драки. И все стали сбегаться, чтобы на эту драку посмотреть.

Да только Вася Л ямин ничего Борьке в ответ и не сказал, лишь глянул на него цз-под шлема этаким сердитым петушком, а ответила Борьке сама Даша: