Без всяких полномочий

Я проклинал Ило. Из-за него у меня пропадал вечер. Я дорожил каждым часом, торопясь переделать пьесу до отъезда Тариэла, а тут вынужден был в ожидании ночи распивать с Ило чаи.

Мать сидела за столом утомленная. Она чувствовала себя плохо.

Ило вытаскивал из сахарницы куски рафинада и бросал их обратно. Чтобы не раздражаться, я перевел взгляд на его двубортный пиджак с пуговицами, по моде обтянутыми тканью.

Мать ушла в кухню.

Из любопытства потрогав одну из пуговиц, я прощупал под тканью металл.

Ило отстранил мою руку.

— Не трогай!

Меня осенила догадка, и, не обращая внимания на сопротивление Ило, я оторвал пуговицу. Он бросился на меня с кулаками. Я оттолкнул его.

— Что внутри? Золотая десятка?

В конце концов Ило признался, что к пиджаку пришиты золотые монеты.

В двенадцать я вышел на улицу и довольно быстро нанял для него машину. Вернувшись, я почувствовал запах валокордина.

— Мама, тебе плохо?

— Неважно, сынок.

Она собиралась мыть посуду.

— Обожди, мама. Я сейчас все помою. Ило, машина ждет. — Я высыпал весь рафинад из сахарницы ему в карман. — Полезно для укрепления памяти.

ГЛАВА 24

Я видел все тот же сон — Нина на белой лошади, летящей над белой травой. Я не был суеверным, но в этот сон я верил. Жизнь все-таки оставляет нам надежды. Часы показывали шесть утра. Я вскочил с кровати и, быстро умывшись, даже не сварив кофе, сел за пьесу. До начала работы в редакции в моем распоряжении было два часа. Каждое утро я вставал чуть свет, а вечером, навестив мать, мчался домой, чтобы засесть за пьесу, несмотря на то что работа в газете выматывала.

В одиннадцать меня ждала в театре Манана. Тариэл собрался в Киев и хотел забрать последний вариант пьесы с собой. В Министерство культуры он идти передумал. «Решил обойтись без поддержки», — сообщила мне Манана.

Я пришел в редакцию в приподнятом настроении — пьеса была готова.

— Зайдите в отдел писем.

Этими словами меня встречали каждое утро. Отклики на очерк о Карло приходили со всех концов республики.

Я принес пачку писем и, прочитав, стал сортировать их. Леван поручил мне подготовить обзор.

В десять Леван ушел на планерку. Я позвонил Нине. Присутствие Гарри не смущало меня. А отрешенный от мира Амиран не прислушивался к чужим разговорам.

— Чем занимаешься?

— Собой. А ты?

— Письмами. Их много.

Она относилась к публикации очерка с той же тревогой, какую проявляла задолго до его появления в газете. Она по-прежнему боялась, а я всячески старался приучить ее к мысли, что никаких дурных последствий быть не может. О переезде из Тбилиси Нина больше не говорила, зато считала дни, оставшиеся до поездки в Цхалтубо. Я понимал, что дело совсем не в Цхалтубо. Не такой это курорт, чтобы мечтать о нем.

— Ты сказал Левану о Цхалтубо?

— Нет еще. Ловлю момент.

— А если он тебя не отпустит?

— Не тревожься, отпустит.

Я не слышал, как зазвонил внутренний телефон на столе Левана.

— Юноша, тебя требует Леван, — сказал Гарри, держа в руке трубку.

— Все. Меня зовут к внутреннему телефону. Позвоню позже. — Я взял у Гарри трубку. — Слушаю, Леван Георгиевич.

— В одиннадцать мы должны быть в Министерстве внутренних дел у Шавгулидзе. Соберите все материалы. Не забудьте магнитофонные записи.

В одиннадцать я должен быть в театре, подумал я, но сказал:

— Хорошо.

К министру был вызван только главный. Все сорок минут беседы за закрытыми дверями мы с Леваном просидели в приемной.

— Зачем он взял нас с собой?! — Леван волновался и злился.

Я тоже волновался, но злости во мне не было. Я понимал, что главный взял нас с собой как подмогу на случай, если возникнут вопросы, на которые он не в состоянии ответить. В конце концов я был автором очерка, а не он.

Видимо, подмога не понадобилась. Открылась дверь кабинета, и мы увидели, что главный по-дружески прощается с министром. Я не видел Шавгулидзе лет шесть. Он постарел и осунулся. Волосы поредели и стали совершенно белыми. Весь его облик, несмотря на генеральский мундир, который, казалось бы, должен был придать ему, сухощавому и подтянутому, молодцеватость, выражал усталость.

Шавгулидзе почувствовал мой пристальный взгляд и поднял глаза. Узнает или не узнает? Он не узнал меня.

— Заставили вы меня поволноваться, — сказал Леван в коридоре главному.

Я шел за ними.

— Обсудим это у министра. Без дураков, — услышал я позади. Голос был знакомым. Я обернулся.

В приемную входил Эдвин, и полковник Гонгладзе вежливо придерживал дверь.

Придя в себя, я догнал главного и Левана на лестнице. Они беседовали. До моего слуха долетали отдельные фразы.

— Поднять общественность… общественное мнение… совпадение позиций… в конце концов делаем одно дело… необходима поддержка печати…

Обо мне они забыли. Я надеялся, что они забудут обо мне и на улице. Тогда я мог успеть в театр. Но у машины Леван вспомнил, что пришел в министерство не только с главным.

— Ну что? — нетерпеливо спросил Гарри, когда я вошел в отдел. Левана увел к себе главный.

— Вроде все обошлось. Мне не звонили?

— Нет. Юноша, тебя нельзя обвинить в многословии.

— Я ничего не знаю, Гарри. Леван тебе все расскажет. — Я позвонил Манане. — Извините, что задержался. Непредвиденные обстоятельства. Тариэл рвет и мечет?

— Нет, — сказала Манана.

— Еду. — Повесив трубку, я схватил папку. — Гарри, я в театр. Буду через час.

Манана листала рукопись, а я поглядывал на дверь, ожидая Тариэла.

— Даже сына убрали! Вы просто молодчина, Серго. Вы здорово научились работать.

— Это вы хорошо сказали — «научились работать». Именно научился. Я и раньше не ленился, работал много, но бессистемно. По-настоящему я научился работать благодаря вам, Манана, и, знаете, я стал любить работать.

— Вот и обменялись комплиментами.

— Правда, Манана. Я вам очень благодарен за все. Если бы не вы…

— Перестаньте. Сейчас же перестаньте! Иначе я заплачу.

На глаза Мананы действительно навернулись слезы.

— Все. Молчу. — Я взглянул на часы. — Тариэл улетел, забыв о пьесе.

— Не мог он улететь, даже не позвонив мне. Газету принесли?

Я вытащил из папки газету, она прочитала очерк и сокрушенно сказала:

— Зачем вы только связались с такими мерзавцами?!

— Кто-то же должен…

— Должен! Конечно, должен! Но для общества ваша пьеса стократ важнее, чем ваши деяния. Для подобных деяний в конце концов есть милиция.

— Знаете, Манана, всегда при желании найдется объективная причина, чтобы отступиться. Вспомните Германа. Как он горячился вначале. У него и режиссерские решения были. А потом? Казалось бы, в чем его можно обвинить? Его отстранили. С моей точки зрения, отстранился он сам. Смалодушничал. И вообще исчез.

— Ему стыдно было встречаться с вами.

— Слава богу, что он еще может стыдиться своих поступков. Но это ничего не меняет. Во всяком случае, для меня. Если бы он сегодня при моем плачевном положении сказал, что нашел театр и будет ставить мою пьесу, я бы отказал ему. Я перестал уважать его. Нельзя отступать ни в большом, ни в малом.

— Ах, Серго, трудно вам придется в жизни. Санадзе с приспешниками арестован?

— Арестован. — Я поднялся.

— Все равно, будьте осторожны, Серго. Санадзе не исчезают и после смерти. Они пытаются владеть миром даже с того света. И прошу вас, Серго, не отчаивайтесь. Тариэл не мог улететь. Вот увидите, он возьмет пьесу в Киев. Позвоните мне вечером.

Вернувшись в редакцию, я узнал через справочную номер домашнего телефона Тариэла. Хотя я и звонил однажды Нате, номер позабылся.

— Алло! — услышал я ее голос.

— Здравствуй, Ната. Это Серго Бакурадзе.

— Серго? — удивилась она.

От волнения у меня пересохло в горле. А что я скажу, если Тариэл дома?