Без всяких полномочий

— Ваш должник, — сказал тот и зубами откупорил бутылку.

Эдвин принялся за вторую бутылку пива.

— Хорошо! — крякнул он. — Без дураков!

Волосатый опустошил бутылку не отрываясь, и Гурам протянул ему еще одну.

— Неудобно получается, — сказал тот, но бутылку взял.

— Неудобно, когда один пьет, а другой умирает от жажды, — сказал Гурам.

— Справедливо, — сказал волосатый и отошел.

Куда-то исчез дежурный. Кто-то попытался отодрать дверь шкафчика. Раздался треск. Голые и мокрые мужчины стали шуметь и ругаться.

— Тихо вы! — сказал волосатый. — Дежурный сейчас придет.

Тут же появился дежурный. Он нес блюдо с хинкали.

Волосатый притащил табурет и поставил на него блюдо.

— Прошу, — сказал он.

— Ну, это ни к чему, — развел руками Гурам.

— Очень прошу! — взмолился волосатый.

Гурам надкусил хинкали.

— Ничего. Всем приятного аппетита.

Я густо поперчил хинкали, взял один за скользкое ушко и отправил в рот. По-настоящему ушко — собранные концы теста — надо надкусить и выбросить. Поэтому в хинкальных под каждым столом имеется корзина. Снаружи остывшие, внутри хинкали сохраняют такое горячее сочное мясо, что обжигаешь нёбо, язык и стараешься скорее проглотить, а проглотив, чувствуешь, как пылающий комок катится вниз, обжигая нутро.

— Очень вкусно! Похоже на сибирские пельмени. Без дураков, — комментировал Эдвин.

— Похоже, но не то, — возразил Гурам. — Во-первых, хинкали в два раза крупнее, во-вторых, хинкальный фарш готовят по-другому. В-третьих, хинкали — это хинкали, а пельмени…

— Это пельмени, — усмехнулся я.

— Совершенно верно, — сказал Гурам.

Внезапно мне стало тошно от всего. Я не мог больше терпеть бездумного разглагольствования Гурама и восторженности Эдвина. Я вытер руки о простыню, скинул ее и начал одеваться. Гурам разозлился, но не произнес ни звука. Эдвин и волосатый недоуменно глядели на меня. Одевшись, я кивнул им и вышел из бани.

Часа два я бесцельно болтался по улицам, потом сидел в саду и смотрел на играющих детей. Время шло медленно. На скамье лежала свернутая в трубку газета. Я развернул ее и прочитал от первой до последней строки. Положив газету на прежнее место, я поднялся. Целый день я ничего не ел, если не считать двух хинкали, и сильного голода не испытывал, но все же решил перекусить.

В кафе «Тбилиси» меня узнал официант, который обслуживал нас с Вашакидзе. Он за несколько минут справился с моим заказом, и сначала я не понял, что происходит, но потом сообразил, что на мне лежит тень славы Вашакидзе.

В голове у меня была свалка. Но я твердо знал, чего хочу — по крайней мере на сегодня. Я ждал ночи, чтобы отправиться к Ило и вытрясти из него душу. Моя обозленность на мир распространялась и на него. В конце концов, он был частицей этого мира.

Я оставил на столе полбутылки вина и большую часть еды.

До ночи было еще далеко, и я не знал, как убить время. Телефоны-автоматы напоминали о звонках Нине. Возникло желание услышать ее голос. Нет, сказал я себе и, чтобы не думать о Нине, вспомнил Нату.

Ната ответила сразу, словно сидела и ждала звонка. Я назвался. Она действительно ждала моего звонка.

— Зачем? — спросил я.

Я надеялся, что Ната разразится бранью, но вместо визга я услышал в трубке молчание. Потом Ната сказала плаксиво:

— Тебе было со мной плохо?

— Нет, хорошо, — сказал я.

Она обрадовалась. Это разозлило меня. Я сказал:

— А разве было что-то?

Ната опять замолчала. Замедленная реакция, подумал я.

— Почему ты молчишь? Ната!

Я услышал короткие гудки. Она повесила трубку. Скотина, подлая скотина, сказал я себе и набрал номер Наты. Она не о светила. Я набрал ее номер еще раз.

— Алло, — сказала она.

— Ната, пожалуйста, не клади трубку. Выслушай…

— Не надо, Серго.

— Ты не поняла…

— Я все поняла. Не такая уж я дура, как тебе показалось.

— Конечно! То есть мне ничего не показалось. Ну, я хочу сказать, что ты милая и красивая женщина, а я последняя скотина. Прости меня. Я не хотел тебя обидеть…

— Прошу тебя, не звони мне больше.

Как ни странно, я почувствовал облегчение.

В кинотеатре «Руставели» все еще демонстрировали «Великолепную семерку». На этот фильм мы трижды собирались с Ниной. Толпа заполнила подходы к кассам. Я вызвал знакомого администратора, и он спросил:

— Два билета?

— Один, — ответил я.

Ило был недоволен моим ночным визитом и не скрывал этого.

— Ты бы еще под утро пришел!

Я плотно прикрыл дверь гостиной.

— Садись, — сказал я.

— Ничего, я постою, — огрызнулся Ило.

— Садись, иначе я могу стукнуть тебя!

— Ты что, с ума сошел?! Как ты разговариваешь со старшим?!

Я схватил его за шиворот и бросил в кресло.

— Сиди и отвечай на мои вопросы!

— Я тебе не школьник! Не смей так разговаривать со мной и моем доме!

— Хочешь на двух стульях сидеть?

— Что тебе от меня надо?

— Он еще спрашивает! Скачала ты скрыл существование Санадзе и дал мне десятую часть информации за пятьдесят процентов доли доходов. За пятьдесят процентов! Потом, когда я от других узнал то, что должен был узнать от тебя, ты стал врываться. Отсюда какой вывод? Ты решил обмануть меня.

— Побойся бога, Серго! Что ты такое говоришь?

— Бога ты бойся! Ты обманываешь не только меня! — Я настолько вошел в роль, что абсолютно не ощущал ложности ситуации и неправомерности своих претензий.

Мой родственник соображал быстро. Он сразу понял, что я имел в виду, и сник.

— Зачем тебе нужен Санадзе? — сказал он. — Не надо с ним связываться, поверь мне.

— Это буду решать я!

— Санадзе очень опасный человек. Он на все пойдет.

— Потом не пожалей ни о чем, родственничек. Напоминаю: ты обманул не только меня.

Я направился к двери.

— Не торопись, — сказал Ило. — Поговорим спокойно.

Теперь я знал о Санадзе то, что он тщательно скрывал, а точнее, то, что он скрывал тщательнее всего. Ибо скрывал он все и не было в его жизни ничего такого, чем он мог открыто гордиться. Его жизнь напоминала жизнь грызуна, роющего сложные подземные ходы в два яруса, чтобы поглубже упрятать свое добро. Гордиться он мог собой в душе. С того послевоенного дня, когда он возвратился из побежденной Германии, привезя в отличие от других лишь маленький чемоданчик, он потерял друзей и товарищей, но не богатство, начало которому положило то, что лежало в чемоданчике. Чутье дельца не обмануло его, когда он вез из Германии швейные иглы, как не обманывало и потом.

Он наверняка гордился собой, перебирая в памяти в нередкие бессонные ночи события своей жизни. Оглядываясь назад, он должен был видеть лица тех, кто на разных этапах присоединялся к нему. Они спотыкались, падали, их заваливало, они гибли, а он двигался вперед, порой ободранный до крови, останавливаясь лишь для того, чтобы передохнуть, переждать и идти дальше.

Три года назад в один из жарких летних вечеров, сидя на балконе, Санадзе услышал в телефонной трубке: «Ребенку плохо». Тогда он еще занимался трикотажем. Он сидел на балконе и ел виноград с хлебом. Он ел виноград с хлебом не потому, что в доме не было другой еды, а потому что в те давние времена, когда в доме редко варилось мясо, виноград с хлебом заменял ему ужин, и с тех давних времен он не мог есть виноград иначе. Он спросил: «Очень плохо ребенку?» И ему ответили: «Очень». И тогда он сказал «ладно», как говорил всегда, услышав в трубке этот примитивный пароль. Позже он понял, что не стоило говорить так спокойно и уверенно. Стоя перед младшим лейтенантом милиции и глядя в его глаза, он понял, что не просто будет все уладить. Задержанная машина с подпольным трикотажем стояла у обочины дороги, и он мог дать шоферу с подделанным путевым листом любую команду, и шофер беспрекословно подчинился бы приказу, исчез бы на месяц, на год, ровно на столько, на сколько нужно, и тогда правосудие весь удар направило бы на него, но это была крайность, на которую Санадзе пошел бы, исчерпав все возможности. Он не только потерял бы то, что в данный момент принадлежало ему, но потерял бы и то, что позже могло принадлежать, ибо следствию не составило бы труда доказать происхождение трикотажа.