Без всяких полномочий

— Извините. Здравствуйте.

— Здравствуйте, гражданин изменник. Вы полностью продались отделу пропаганды или частично?

— Я никому не продавался.

— Ну-ну! — Леван двинулся дальше. — Ваш фельетон уже имеет отклик. Загляните к главному. Он как раз интересовался вами.

Элисо испуганно взглянула на меня, потом на дверь кабинета главного редактора и прошептала:

— Уходи, уходи быстрее!

Я не успел уйти. Дверь кабинета распахнулась, и появилась Венера. Меня бросило в жар. Жалобы на корреспондентов, тем более на внештатных, в редакциях не любят.

Во взгляде Венеры я уловил презрение и торжество. Она не сводила с меня глаз. Я посторонился, но ей все равно не хватало места, и, задев меня, она победоносно вынесла себя из приемной.

— А, терять все равно нечего, — сказал я и вошел в кабинет.

Главный поднял на меня удивленные глаза.

— Это и есть Серго Бакурадзе, Георгий Галактионович, — сказала Нана. Она сидела за столом заседаний и курила.

Я видел главного впервые. Немного полноватый, но холеный. Тщательно выбритый и аккуратно причесанный. Ашот постарался, мелькнуло в голове. Темный, хорошо сшитый костюм. Белая рубашка. Галстук с какими-то фигурами, кажется, драконами.

Я смущенно поправил расстегнутый ворот своей рубахи. На мне, как обычно, был потертый вельветовый пиджак и полосатая рубашка без галстука. Мой вид, должно быть, не внушал доверия. Человек, пишущий о модах, пусть даже фельетоны, наверно, должен выглядеть лучше.

Главный отвел от меня глаза и встал. Он подошел к окну и зашторил его. В кабинете как будто погасли стосвечовые лампы. Потом главный придвинул к столу напротив Наны стул, на котором, очевидно, восседала Венера.

— Что скажете в свое оправдание? — наконец произнес он тихим голосом.

Нана курила, вперив взгляд в потолок.

— В чем моя вина? — спросил я главного.

— Вы высмеяли большую работу коллектива Дома моделей, — ответил он.

— Никому не противопоказано выражать свое мнение, — сказал я и торопливо добавил: — О модах.

Главный с любопытством уставился на меня.

— Но ваше мнение, попав на полосу, становится мнением газеты.

— Разве наша газета имеет другое мнение о просмотре? — сказал я.

— Нет! — заявила Нана. — Не имеет. Георгий Галактионович, я свое отношение к делу высказала.

— Я хочу узнать и отношение этого молодого человека, — сказал главный.

— Этот молодой человек выполнял мое задание. Ответственность целиком несет мой отдел, конкретно я.

— Вот и объявим тебе выговор, — сказал главный.

Нана вскочила и, ткнув сигарету в пепельницу, сказала:

— Ах, так! Выговор!

— А ты как думала? Я буду терпеть жалобы?

— Не терпите! Я сейчас же подам заявление об уходе! Идем, Серго!

— Ты можешь идти, молодого человека оставь.

Нана вышла, хлопнув дверью.

Внезапно я вспомнил Шота, увидел его торжествующую улыбку и осознал, что ни при каких обстоятельствах мне нельзя уходить из газеты. Всеми правдами и неправдами я должен был удержаться в редакции.

— Георгий Галактионович, хотите, я извинюсь перед мадам Венерой?

— Нет необходимости. Я уже сделал это за вас. Однако быстро вы меняете свои взгляды.

— Не могу допустить, чтобы из-за меня Нана ушла из газеты.

— Никуда она не уйдет. Садитесь!

Я отодвинул стул и сел. Главный прислонился к письменному столу. На его галстуке были не драконы, а кривые огурцы.

— Вы знаете, что такое журналистика? — спросил он.

— Вторая древнейшая профессия, — сказал я.

Он опешил.

— С такими убеждениями вы далеко не пойдете.

Да, действительно, с таким взглядом на журналистику далеко не пойдешь, но можно далеко зайти, подумал я. Следовало что-то сказать, но я молчал, и это было понято главным по-своему.

— Острословие не всегда уместно, если даже вы пишете неплохие фельетоны, — сказал он.

— Значит, фельетон вам все-таки понравился?

Он не понимал меня, явно терялся в догадках и не мог разобраться, кто перед ним сидит — наглец, самоуверенный дурак или уверенный в своих возможностях журналист.

— У вас неплохое перо, — сказал он. — О долгожителях вы тоже неплохо написали. Но журналистика — это прежде всего факты, неопровержимые факты.

— Долгожители тоже жаловались?

— Молодой человек, ведите себя поскромнее. Месяц в газете работаете, а разговариваете будто первый корреспондент редакции.

— Я работаю у вас около года.

— Разве? Все равно вам еще учиться и учиться! Теперь я понимаю, почему Леван не благоволит к вам.

Мои чувства вновь стали неуправляемы. Желание остаться в газете отошло на задний план. В конце концов внештатным корреспондентом я мог устроиться, не выходя из здания, в любой другой редакции, а еще лучше в ГрузТАГ, где проходимость материалов настолько высока, что его называют ненасытным пожирателем информаций. Я встал и сказал:

— Я и не хочу, чтобы Леван благоволил ко мне. Его благоволение слишком дорого обходится даже штатным сотрудникам.

— Садитесь! У Наны Церетели учиться надо другому. Журналистскому мастерству.

— Смею напомнить, я внештатник и от меня требовать многого нельзя.

— Ошибаетесь, молодой человек. Требования ко всем одинаковы. И не говорите мне, что в таком случае внештатникам надо платить так же, как и штатным сотрудникам. Внештатный институт — хорошая школа для журналиста. Многие начинали свой путь с него. Я два года бегал внештатным корреспондентом по заводам, прежде чем добился зачисления в редакцию рядовым литсотрудником. Но за два года я завоевал себе право быть зачисленным в штат. Не фыркал и не хлопал дверью, когда старшие делали мне замечания.

— Я не хлопал дверью.

— Не успели. Вас бы выгнать, да непедагогично это. Идите работайте.

— С педагогикой я хорошо знаком, но не припомню подобных методов воспитания.

— Естественно. Это педагогика не для средней школы, в которой вы изволили работать.

Зазвонил телефон. На тумбе стояли пять одинаковых аппаратов. Но главный взял трубку безошибочно.

— Я уже смотрел на прошлой неделе, — сказал он. — Режиссерски сделано блестяще. Эльдар талантливый человек. Не понимаю, почему ваши так долго не дают «добро». Есть, согласен. Но это детали. В конце концов можно сделать купюры. Нет, нет, фильм не вредный. Он будет иметь общественный резонанс. Я очень рад, что ты наконец посмотришь его. Жалко Эльдара. Он переживает. Надо выпускать фильм на экраны. Позвони вечером после просмотра. Пока. — Повесив трубку, главный обратился ко мне: — Так на чем мы остановились? Впрочем, хватит. Идите работайте.

Я вышел из кабинета.

— Ну, что? Тебе попало? — спросила Элисо.

— Немного. Но все в порядке, — ответил я.

— Ой, слава богу! Я ужасно волновалась.

— Тебе нельзя волноваться. Думай о малыше. Привет супругу. Он еще не стал лауреатом?

— Еще нет, но ведет себя как лауреат. Вчера выступал по телевидению. Минут десять внушал всем, что в мире два гения архитектуры — Корбюзье и он. Притащил домой свои макеты, и теперь квартира окончательно захламлена. Зашел бы. Заодно сбил бы с него спесь.

— Зайду как-нибудь. Привет!

В конце коридора стояли Нана и Леван. Судя по жестам, они ругались.

Нана увидела меня.

— Я не хочу больше обсуждать этот вопрос! — сказала она Левану и обратилась ко мне: — Что? Чем все закончилось?

— Все в порядке, — ответил я.

Леван вошел в отдел информации.

— Кретин! Неудачник проклятый! Ни писателем не стал, ни журналистом, а теперь накопившуюся желчь изливает на людей. Ты, говорит, переманиваешь к себе моих работников. Как будто у меня других забот нет. Мы, говорит, воспитали его, учили, а ты, говорит, взяла готовенького. Чему у него можно научиться? Коньяк хлестать? И то не умеет! Что тебе сказал Георгий Галактионович?

— Идите, говорит, работайте.

— И все?

— У него особые методы обламывания строптивых молодых кадров.

— Ты, конечно, не удержался и наговорил черт знает чего!