Сармат. Смерть поправший

Договориться с интендантами не представляло особой сложности. Те понимали, что в лучшем случае в России их семьи ждут лишь служебные квартиры с казенной мебелью. И самые отчаянные готовы были загнать с войсковых складов что угодно, сколько угодно, и главное, кому угодно, лишь бы платили «зелеными» в запечатанных пачках, а они, как известно, не пахнут.

Вскоре Савелов решил принять долевое участие и в этих проектах Кригера. «Что мне терять? — спросил себя он однажды и сам себе ответил: — Все, что мне было дорого, я уже потерял: Родину, офицерскую честь, отца, любимую жену и даже самого себя...». А сомнительность сделок с оружием?.. Так ли они сомнительны по сравнению с тем, что творится в родном отечестве?.. К тому же, в России сейчас, как и предсказывал Павел Иванович Толмачев, упорядоченная эвакуация стремительно переходила в фазу беззастенчивого мародерства: все, кому не лень, «с грозящей веселостью глаз», не обременяя себя сомнениями, наперегонки потащили общенародную, а с их точки зрения — ничейную, собственность в свои крысиные лабазы".

— Я не лучше, но и не хуже вас, господа-товарищи! — сказал Савелов самому себе. — В конце концов, в эпоху передела собственности что позволено Юпитеру, может быть позволено и Быку...

Впрочем, у подполковника Савелова все же иногда еще что-то скребло в груди. Бывало, что он с содроганием вспоминал отцовское: «Аз воздам!.. Аз воздам, Вадька!..» Но первая же сумма, полученная ими с Кригером за несколько дивизионов систем залпового огня, проданных на Ближний Восток, заглушила все его сомнения.

И еще: за последнее время, к полному недоумению Савелова, к нему совсем перестал являться Сарматов. Сколько бы он ни пытался вызвать его образ, тот, даже в снах, никогда больше не приходил к нему из своего таинственного небытия.

Гонконг.

7 апреля 1991 года

С первыми лучами весеннего солнца окутанные туманом склоны холмов за стенами монастыря, как по мановению палочки волшебника, окрасились в глубокий перламутровый цвет. Князь тьмы отступал...

Профессор Осира из распахнутого окна кабинета полюбовался цветущими во дворе деревьями и позвонил в серебряный колокольчик. Появившийся на пороге монах приветствовал его поклоном.

— Все ли в порядке в монастыре, Яма-сита? — строго спросил профессор.

— Происшествий нет, сенсей. Два послушника-грека, отпущенные с вечера на моленье в русский храм, возвратились час назад и немедля приступили к медитации.

— Они молились всю ночь? — вскинул брови профессор.

— Молились. У православных сегодня главный праздник — Пасха, он посвящен воскресению их бога Иисуса...

— Я много лет провел среди русских и знаю значение православных праздников, — остановил монаха Осира и задумался. — И русские, и японцы говорят: «В родном доме и стены помогают». Так оно и есть... Возможно, это единственный шанс для Джона Карпентера?..

— Вряд ли, сенсей, — с сомнением отозвался Ямасита. — Когда греки позвали Джона с собой, он не вспомнил этого праздника.

— С нами поедут еще два монаха, — приказал Осира. — Выезжаем немедленно.

Обшарпанный джип еле тащился по забитым нескончаемым автомобильным потоком улицам мегаполиса. Сарматов, впервые покинувший стены монастыря, с интересом наблюдал за кипучей городской жизнью. Она ему нравилась.

— Куда мы едем, сенсей? — повернулся он к профессору Осире.

— Сегодня хорошая погода, — уклончиво ответил тот и процитировал коан средневекового японского поэта Фугая: — «В пустынных горах монах в созерцании. И ночью и днем — одинокий и тихий. Когда я покидаю чистые скалы, мир меня посещает — уносит покой».

— Тот мир, — Сарматов кивнул за окно автомобиля, — мне больше не противопоказан, и покой монастыря «Перелетных диких гусей» больше мне не на пользу. Я правильно понял коан поэта, сенсей?

— Правильно, — скупо улыбнулся старый профессор. — Во всяком случае, Джон, твой сенсей очень надеется на это...

Свернув с многополосной трассы и поплутав по узким тенистым улочкам, джип остановился на набережной. Отсюда открывался изумительный вид на затянутый нежной голубой дымкой залив, который бороздили во всех направлениях джонки китайских рыбаков. С высоты набережной из-за распушенных косых парусов джонки казались бабочками, легко порхающими в пронизанной солнцем небесной лазури.

— Можешь полюбоваться, Джон, — показал на залив Осира. — В молодости я часто медитировал на этом месте и предавался сладким воспоминаниям о моих близких и друзьях.

Сарматов устроился на бетонном парапете и с наслаждением подставил обезображенное шрамами лицо жаркому тропическому солнцу. Внезапно его слух уловил какие-то мелодичные звуки. Они доносились со стороны узенькой улочки, выходящей к заливу. Какая-то неведомая сила заставила его подняться и, забыв о спутниках, решительно направиться навстречу падающим сквозь зеленые кроны деревьев, чарующим и странно знакомым звукам.

Глядя вслед уходящему Сарматову, старый профессор Осира покачал седой головой и задумчиво сказал:

— Ухо человека слышит много голосов. Откуда они? Из безмолвной глубины начала начал.

А звуки все ширились и нарастали, пока не превратились в праздничную многоголосую симфонию. Симфонию торжества жизни над смертью, торжества любви над безверием и жестокостью сего мира.

Улочка закончилась небольшой площадью, на которой взметнула к весеннему небу златоглавые купола православная церковь. Вековые колокола на ее звоннице исторгали ту торжественную и победную мелодию, которая с неведомой силой повлекла к себе Сарматова, заставила непривычно трепетать и сжиматься в тревожном предчувствии его исстрадавшееся в многолетних скитаниях сердце.

Толпившиеся у церковной паперти празднично одетые люди удивленно расступились перед решительно шагающим монахом, облаченным в желтый халат-дэли. А тот, не доходя до паперти, размашисто, по-православному, троекратно перекрестился, поднял к золотым куполам наполненные слезами глаза и застыл словно в столбняке...

Из края в край над весенней донской степью торжественно плывет ликующий колокольный звон. Буйная грива хлещет по щекам прижавшегося к конской шее пацаненка. Свежий ветер свистит в его ушах и высекает слезы из глаз. Сминая копытами лазоревый первоцвет, темно-гнедой Чертушка несет его, как на крыльях, к вершине заросшего цветущей сиренью холма, который венчает белая лебедушка-церковь. От стен ее навстречу маленькому всаднику тянутся в белых ситцевых платочках старушки и бегут стайки звонкоголосой станичной ребятни. По шляху мимо синеглазых озерцов, оставшихся от половодья, мимо древнего кургана с каменной скифской бабой, степенно вышагивают к пасхальной вечерне старые, повидавшие лиха на своем веку казаки. Среди них выделяется не утраченными с возрастом могучим ростом и статью дед пацаненка — Платон Григорьевич Сарматов.

— Не шибко гони, бала-а-а! — кричит он, обернувшись на нарастающий конский топот. — Не шибко-о-о!.. Коня загонишь, стервец эдакий!..

А «стервец эдакий» с разбойным свистом, упершись босыми ногами в стремена, проносится мимо бешеным наметом.

— Христос воскресе, деду-у-у-у! — доносится до старика его звонкий ликующий голос.

— Воистину воскресе, внуче! — размашисто крестится он.

— Христос воскресе! — крестятся вслед за ним старые казаки.

Глядя вслед ускакавшему пацаненку, теплеют суровые глаза Платона Григорьевича. Он останавливается и осеняет уносящегося внука и его коня крестным знамением.

— Храни тебя Бог, внуче, на шляхах-дорогах твоих, — шепчут дрожащие губы старого казачины, и навертываются слезы на его выцветшие во многих войнах глаза.

У церковной ограды пацаненок на полном скаку осаживает верного Чертушку и, не привязывая его, торопится в таинственный церковный придел, откуда несутся слова молитвы, которым вторит церковный хор.

«Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав!» — вслед за облаченным в золотую рясу священником повторяет молитву мальчуган и, подражая взрослым станичникам, крестится щепотью. С церковных икон смотрят на него православные святые. Под их строгими взглядами пацаненок робеет и, прошмыгнув ужом между молящимися земляками, торопится на колокольню.