Сармат. Смерть поправший

— Прости за пошлость, — смутился он. — Я не хотел тебя обидеть.

— Хотел, — покачала она головой. — Теперь, когда опасность позади, ты, вероятно, ломаешь голову, как избавиться от нас с Зигфридом?

— Зачем мне избавляться от вас?

— Кто мы тебе — чужие. А силы тебе и мне понадобятся, чтобы из огня не угодить бы в полымя.

— О чем ты?

— Мы казенные люди, Вадим, давай назовем вещи своими именами... Ты, конечно, понимаешь, что нашу добропорядочную немецкую семью «контора глубокого бурения» образовала еще и для того, чтобы ты всегда был у нее как на ладони.

— Таковы правила игры...

— После сегодняшней ночи я не хочу быть просто твоей тенью... Тенью на долгие годы...

— Ты уверена, что на долгие годы?

— Так мне сказали...

— Кто, конкретно?

— Лично генерал Толмачев.

«Если так, значит, судьба ревнивого мавра подполковнику Савелову в ближайшем будущем не планируется, — мелькнуло у него, и сразу будто гора с плеч свалилась. — Зря я на Толмачева грешил. Зря!» — подумал Савелов, коря себя за излишнюю подозрительность.

— Вадим, — после долгой паузы подняла она на него глаза. — Скажи правду — ты женат?

— Разбежались неделю тому. Ей не нужна Германия, а я, признаться, никогда не был ей нужен.

— Она красивая?

— Не помню. Еще есть вопросы?

— У матросов нет вопросов! — засмеялась она и, запустив в него подушкой, закрутила колесо настройки радиоприемника. — Хочу музыки! Хочу танцевать, герр Зильбербард!

Сквозь треск и хрипы эфира ей наконец удалось поймать мелодию из «Шербурских зонтиков». Но едва она закружилась по каюте в плавном, не имеющем названия танце, как эфир опять наполнился треском и прозрачную мелодию «Шербурских зонтиков» вытеснил информационный выпуск какой-то русскоязычной радиостанции.

«...сегодня ночью в Москве на семьдесят восьмом году жизни скоропостижно скончался от обширного инфаркта миокарда выдающийся советский ученый, философ-марксист, лауреат Ленинской и двух Государственных премий, Герой Социалистического Труда, академик Академии наук СССР Савелов...» — и опять эфир заполнил сплошной треск, через который голос диктора прорывался лишь на несколько секунд и опять тонул в сплошном треске: «...внесший большой вклад в развитие теории и практики марксистско-ленинской науки. ...жизнь академика Савелова была отдана Коммунистической партии и советскому народу. ...ЦК КПСС и советское правительство выражают глубокое соболезнование родным и близким покойного. ...некролог подписали руководители партии и правительства».

— О боже! — вырвалось из стиснутых зубов Савелова.

— Что с тобой? — увидев его лицо, вскрикнула Урсула. — Тебе плохо, Вадим?

— Оставь меня! — простонал он и скрылся в душевой комнате.

Полоснувшую, будто ножом, боль в груди Савелову не помог заглушить даже ледяной душ. Заглянувшая через несколько минут в душевую Урсула увидела его спину, содрогающуюся от рыданий. Она испуганно прильнула к ней губами и осталась стоять вместе с ним под ледяными струями. А когда он понемногу успокоился, она набралась храбрости и спросила:

— Прости, я не все разобрала. Кто он тебе, тот академик?

Савелов рывком прижал ее к груди, будто хотел заслонить собой от кого-то или от чего-то очень страшного.

— Отец, — прошептал он. — Десять дней назад он сказал мне, что по помойке, именуемой жизнью, каждый из нас, смертных, бредет в одиночку. Мой умный, мой нелепый старикан, понимаешь, он и ушел от меня — в одиночку. Только я один виноват в его уходе...

— Не вини себя, Вадим.

— Виноват... Понимаешь, вчера они упустили нас на дороге в Москву. Сегодня ночью пришли к нему за нами, на улицу Грановского. Матерились, хамили... Во время обыска все перевернули в доме...

— У него были проблемы с сердцем?

— Проблемы были с душой. Что поделаешь — тектонические сдвиги истории... Сердце моего мудрого отца разорвалось от страха за меня.

— Мужайся, Вадим. К сожалению, мы ничего не можем изменить...

В дверь громко постучали, и в коридоре кто-то громко объявил:

— На горизонте — Варна. Трэба сдаты каюты, громодяны.

Через час, под пронзительные крики чаек паром огромным утюгом устало вполз в затянутую голубой дымкой бухту Варны. Над ней нависал золотой подковой расцвеченный буйными красками южной осени древний город.

Приветливые болгарские пограничники довольно быстро проштамповали паспорта путешествующих немецких супругов Урсулы и Эдварда фон Зильбербард и посоветовали им непременно увезти с собой в Германию бочонок-другой местного вина из винограда урожая этого года.

За двое следующих суток немецкая супружеская чета фон Зильбербард с сыном Зигфридом без особых треволнений пересекла на белом «БМВ» горящие осенней позолотой Румынию и Австрию, чтобы наконец поужинать сосисками с капустой в приграничном немецком городке и выпить в уютном придорожном ресторанчике по кружке доброго баварского пива.

За ужином Савелов бегло просмотрел немецкую прессу. Некоторые публикации сообщали о кончине в Москве известного русского философа-марксиста Савелова и даже доброжелательно отзывались о его научных трудах. Но о скандале, связанном с прохождением через турецкие проливы крупнейшей партии бронетанковой техники из СССР, не было ни в одном издании.

Германия. Мюнхен.

4 апреля 1991 года

Зима для семьи Зильбербард начиналась с полной неопределенности. Время шло, но подтверждений Центра о продолжении операции «Тамплиер», как то было условлено с генералом Толмачевым, не поступало, что заставляло Савелова нервничать и даже порой впадать в депрессию. Лишь в рождественские праздники на него вышел связник, но ничего утешительного не сообщил. Центр лишь рекомендовал «Щербинке», таким оставалось агентурное имя Савелова, обзавестись собственным домом и ждать дальнейших указаний.

— А на какие шиши обзаводиться домом и когда будут «дальнейшие указания», они не сказали? — спросил он связника, с виду более похожего на эстрадного артиста.

Тот ухмыльнулся и, тряхнув длинными, до плеч, волосами, ответил:

— Не сказали... Думаю, по причине того, что в «Конторе Никанора» давно уже не понимают, что делает их левая рука и чем занята правая.

— Хотите сказать, что в Центре такой же бардак, как и во всей стране?

— Ничего не хочу сказать, — ухмыльнулся связник. — Но советую не надеяться на Центр и переходить на подножный корм.

Связник оказался прав. Шли дни за днями, но Центр словно забыл о них.

Некоторое разнообразие в монотонную зимнюю жизнь семьи Зильбербард внесли покупка и обустройство дома в пригороде Мюнхена, на что, правда, ушли почти все деньги. «Из-за политического бардака в России Центру пока не до нас, — успокаивал себя и Урсулу Савелов. — Бывает, что разведчики ждут своего часа „икс“ десятилетиями».

— Бывает, — соглашалась Урсула. — Мне неудобно про это говорить, Эдвард, но хочу напомнить, что у нас не на что ждать этого часа, к тому же, какие мы с тобой разведчики? Извини, но мы попали в эту скверную историю, как куры в ощип. Как говорил мой покойный муж Пауль, «если мавр сделал свое дело, кому потом дело до этого мавра?..»

— Ты можешь предложить что-то путное? — резко обрывал он. — А если нет, то помолчи лучше, милая фрау. Зачем зря затевать этот разговор?

Урсула вспыхивала до корней рыжих волос и сразу замыкалась в своей комнате, а он уходил излома и часами бесцельно слонялся по городу.

Однажды в февральскую слякоть Савелов зашел в «Хофбраухаус» — шумную пивную в центре Мюнхена, в которой он часто коротал время за кружкой «Левенбрау». На этот раз его внимание сразу привлек пожилой мужик в мятом пиджаке с красными рачьими глазами. Мужик из литровой кружки потягивал пиво и со смаком, как это делают только русские, заедал сушеной воблой.

«Интересно, этот тип из Москвы или Тамбова? — неприязненно подумал Савелов, присаживаясь за соседний столик. — Во всяком случае, на зарубежного агента КГБ и русского коммерсанта он не тянет».