Сармат. Смерть поправший

— Но, как говорит моя мама Магда: человек, однажды взваливший на себя крест, обязан нести его до конца. Отказавшийся от своего креста — конченый человек. Может, это глупо, но я не хочу быть конченой женщиной, вам все ясно, герр Эдвард?

— Ничего не ясно.

— Я хочу быть рядом с вами.

Были в ее словах логика и какая-то, неведомая Савелову, женская сила, которая заставила его поверить в ее искренность и, отбросив ненавистную ему его интеллигентность, мгновенно переосмыслить ситуацию.

— У вас, милая фрау Урсула, поистине «характер твердый — нордический», — пошутил он. — Но о непорочности ваших связей я лучше умолчу...

— Не возражаю, — засмеялась она. — У меня тоже нет доказательств непорочности герра фон Зильбербарда.

В полусотне километров до Одессы им наконец удалось вырваться из зоны снежных зарядов. Яркое солнце на выбеленном безоблачном небе висело прямо над дорогой и ослепляло глаза. Урсула оглянулась на иссиня-черное небо, оставшееся за спиной, и зябко поежилась:

— Туча позади черная, как ночь, а там, впереди, все белое, белое, как саван. Такова реальность нашей жизни...

— Полагаете, что у жизни только два измерения — черное и белое?

— К сожалению, мне часто приходится делать выбор лишь между этими двумя красками, герр Зильбербард.

— И каждый раз он оказывается выбором между гильотиной и Бастилией, не так ли, милая фрау?

— К сожалению...

— Тоскливо, но, похоже, мы — родственные души, — улыбнулся Савелов, но улыбка его была невеселой.

— Проблема в том, что даже самим себе мы не всегда можем объяснить свой выбор, — задумчиво произнесла Урсула и отвернулась к окну.

Больше она не проронила ни слова до самой Одессы.

У поста ГАИ перед въездом в город милиционер поднял было жезл перед иномаркой, но, увидев немецкие регистрационные номера, дал отмашку.

— Уф-ф, пронесло! — выдохнул Савелов.

— Возьмите себя в руки, Вадим, — положила ладонь на его руку Урсула. — Бог не оставит нас...

У причала Ильичевского порта покачивались на швартовах два белоснежных пассажирских теплохода, и тяжелой черной глыбой возвышалась корма готового к отплытию парома Одесса — Варна. Перед КПП стояли в очереди на таможенно-пограничный контроль с десятка два автомобилей. Перед дверью таможни возбужденно тусовалась большая толпа челноков с необъятными баулами, сумками и чемоданами. В стороне от челноков гуртовались, будто окруженные невидимой запретной зоной, люди с отрешенными лицами и печальными глазами — молдавские местечковые евреи, навсегда покидающие страну.

— Нэ гуртуйтэся, громодяны мешочники, шо я казав, усим миста хватыть! — наседал на толпу таможенный чиновник. — В пэршу чэргу прошу громодян, видбувающих на ПМЖ у Израиль. Ваш тэплохид видбувае пэршим. Будь ласка, громодяны, дайтэ прохид.

— Капиталисты, блин, как и местечковые, тоже обслуживаются без очереди, — громко констатировал кто-то, и внимание озлобленной толпы перекинулось на подкативший к контрольно-пропускному пункту белый «БМВ» с иностранными номерами, перед которым сразу раскрылись створки ворот и безропотно расступились владельцы автомобилей с советскими номерными знаками.

Пока таможенники и солдаты-пограничники осматривали машину, офицер в щегольской пограничной форме внимательно изучал документы сияющих бюргерской добропорядочностью супругов Эдварда и Урсулы фон Зильбербард. От этого занятия офицера оторвал телефонный звонок в будке дежурного по контрольно-пропускному пункту.

— Что, что?.. Повторите фамилию? — послушав голос в трубке, крикнул он. — Трещит все, говорите громче!

Савелов, услышав через раскрытую дверь будки его слова, с беззаботным видом взял на руки заплакавшего Зигфрида и запел ему немецкую шутливую песенку. Но малыш не хотел успокаиваться и на немецком языке требовал скорее доставить его к бабушке Магде.

— Забарбадж? — переспросил офицер, морщась от детского плача. — Турки что ли?.. Что, что?.. Не слышу ни хрена!.. С такой фамилией у меня не было. Не было, говорю, глухие, что ли?.. Чего, чего? Повторяю: не было у меня никого с такой фамилией, и машины с такими номерами нет.

В это время Зигфрид зашелся в таком отчаянном плаче, что лицо офицера приняло страдальческое выражение. Он дунул в трубку и, послушав, раздраженно бросил ее на рычаг.

— Ни хрена не разобрать, кого эти опера ищут! — сказал он подошедшему сержанту-пограничнику.

— В машине ничего запрещенного к вывозу не обнаружено, товарищ капитан, — доложил тот. — Из нашего барахла сувениры: матрешки, неваляшки и все такая хренотень.

— А из «их» барахла?

— Пиво, — смутился сержант. — Баварское. Классное...

— Я те дам — классное!..

— Фрау сама три банки открыла... И вам от империалистов перепало, товарищ капитан, — подмигнул сержант и сунул в рукав офицерской шинели бутылку виски.

— Да-а, пивка с воблой сейчас бы в самый бы раз, — смягчился тот и кинул тоскливый взгляд на челноков, сгрудившихся за ограждением. — Начинайте шмонать шелупонь, сержант, но без этого самого, чтоб отплытие не задерживать.

— Есть шмонать шелупонь! — без энтузиазма козырнул тот.

Маленького Зигфрида песенка Савелова не успокоила, и он, не переставая реветь, по-прежнему требовал отвезти его к бабушке Магде. Тщетно пыталась успокоить его и подоспевшая Урсула.

Морщась от детского крика, как от звука бормашины, офицер торопливо проштамповал их паспорта и показал на горловину паромного трюма:

— Битте, герр Зильбербард, битте. Ауфвидерзеен.

Долго уговоривать Савелова не пришлось. Но лишь загнав «БМВ» в трюм парома, не вылезая из салона машины, он смог наконец перевести дух.

— Не знаю, кого благодарить, — вымученно улыбнулся он. — То ли бардак советский, то ли Зигфрида. Вовремя он разревелся, и главное: исключительно на немецком языке.

— На вас лица нет, — с тревогой посмотрела на него Урсула. — Как только выйдем в море, возьмем каюту и хорошенько выспимся.

— А пока не помешала бы чашка горячего кофе.

— Чашка кофе убойные стрессы сегодняшнего дня не снимет. Признаться, герр Эдвард, я бы предпочла сейчас чего-нибудь покрепче.

— Гениальная идея! — согласился Савелов и вытянул из холодильной сумки бутылку бренди.

— За успех нашего безнадежного дела! — разлив бренди в пластиковые стаканчики, найденные в бардачке, предложил он.

— Странно!.. — выпив залпом обжигающую жидкость, задумчиво произнесла Урсула. — Кажется, я знаю вас сто лет, Вадим, хотя мы познакомились только сегодня утром.

— И теперь не боитесь меня?

— Боюсь еще больше, — ответила она и вспыхнула до корней рыжих волос.

Снеговые тучи тем временем достигли берегов Черного моря и обрушили на них первый залп. Уже через несколько минут все сущее: море, причалы порта и жилые кварталы Ильичевска окрасились одной белой краской.

В сплошной беснующейся мгле буксир вытащил паром из акватории порта и отвалил в сторону. Савелов, Урсула и маленький Зигфрид с верхней палубы тщетно вглядывались в сторону берега. За белесой пеленой не только не было видно города, но было даже трудно понять, где проходит граница между небом и морем. Казалось, что стальная громадина плывет не по воде, а бесшумно скользит в неземном, нереально белом пространстве. Со всех сторон только снег, снег, снег. Лишь несколько ошалелых чаек, будто утверждая земную реальность, с тоскливыми криками метались над кормой набирающего скорость парома.

— Смотрите! — вдруг воскликнула Урсула и показала рукой на стаю обессиленных диких гусей, которая, борясь изо всех сил со снежными зарядами и встречным шквальным ветром, показалась по правому борту судна. Несколько минут гуси летели параллельно, на уровне корабельной рубки. Порывы ветра прижимали птиц все ниже и ниже к волнам. Людям с верхней палубы парома казалось, что еще немного — и свинцовые волны сомнут и поглотят их.

Но вот вожак последним напряжением сил взмыл вверх и, тормозя широко распахнутыми крыльями, завис над палубой. Не обращая внимания на людей, столпившихся у бортов, он издал троекратный клекот и упал грудью в пушистый снег, заваливший палубу. Через несколько секунд, повинуясь его призывному крику, на палубу опустились все остальные гуси.