Сармат. Смерть поправший

В первые две ночи, несмотря на все усилия такелажников и моряков, вместо десяти эшелонов с техникой удалось разгрузить только семь, поэтому заключительный этап операции вместо двух ночей, предусмотренных планом, перекинулся на третью ночь. И выдалась она, как назло, штормовой и дождливой. К тому же сегодня предстояла загрузка на корабли тяжелых танков Т-82, что еще больше заставляло тревожиться подполковника Савелова.

Но более всего его волновало то, что не было никаких известий о прохождении кораблей через контролируемые турками проливы Босфор и Дарданеллы. Савелов понимал, что это самая уязвимая часть разработанной им операции. Он считал, что этого как раз и недооценивает в Москве генерал Толмачев, осуществляющий общее руководство акцией. Днем Савелов несколько раз смотрел информационные передачи по телевидению, со страхом ожидая услышать о разразившемся в мире грандиозном скандале, но никаких сообщений не было. Это еще больше усиливало его тревогу. Кроме того, за последние дни никак не проявляли себя «топтуны». Савелов не мог поверить, что, упустив его в Москве, они прекратили охоту.

Неподалеку от проходной порта навстречу Савелову шагнул из темноты широкоплечий мужчина в летной кожаной куртке.

— Пока все по плану, командир, — доложил он вполголоса. — Только сегодня мы, на всякий пожарный случай, вывели из строя городскую АТС. Жалко, конечно, связистов — промудохаются с ее ремонтом с денек.

— А без этого нельзя было обойтись?

— Наверное, можно было, но из Москвы поступил приказ генерала Толмачева.

Значит, Толмачев ни с кем не договорился, если приказал группе прикрытия отрезать Феодосию от внешнего мира, — понял Савелов, чувствуя, как запрыгало в груди сердце. — Идиоты, город они отрезали, но есть еще военная связь и полностью автономная железнодорожная радиосвязь — их как отрежешь?

— Не волнуйся, командир, мои мужики работают не оставляя следов, — по-своему поняв его молчание, заверил мужчина. — Они для отмазки по нескольку дохлых крыс везде оставили. По опыту знаю — срабатывает...

— Что у тебя сегодня с прикрытием? — спросил Савелов, стараясь не выдать собеседнику охватившего его волнения.

— Как и раньше: одна группа блокирует гостиницу, две — вокзал и порт, а я со своими мужиками — на подстраховке у лайбы. Связь в случае кипеша по рации. Мои позывные с сегодняшнего дня и до польской границы — «Купавна», твои — «Щербинка».

— Хорошо, — кивнул Савелов. — Дал бы нам бог обойтись сегодня без кипеша и доехать все ж до польской границы. А ты чего нынче такой смурной, «Купавна»?

— Будешь смурной, «Щербинка»... За всю службу на спецухе у Толмачева впервой с мужиками на своей земле такие кружева плетем. А своя она, какая-никакая — своя, — ответил мужчина и, растроенно махнув рукой, растворился в темноте, будто и не было его вовсе.

— Начальник, давай кидать, что ли, твоих лягушек в трюмы, а то опять до утра не успеем? — сказал подошедшему к составу Савелову кряжистый, с вислыми запорожскими усами бригадир такелажников.

— Давай, Иван! — поднес тот к глазам часы. — Нынче к шести по нулям кровь из носу, управиться надо... Перекидаете к этому сроку, по сотне накину каждому за ударный социалистический труд и сверх того три ящика сорокаградусной на всю бригаду.

— Во-о, бляха-муха, халява поперла! — пробасил сразу повеселевший бригадир. — Уважил, начальник, в нашем городе люди километровые очереди у водочных магазинов еще до рассвета занимают... А нельзя ли, коль такое дело, моим хлопцам зараз по стопарю для сугрева?

— Первый эшелон разгрузите, тогда можно...

— Добре! — согласился бригадир и, поднеся к губам портативную рацию, заорал во все горло, перекрывая рокот моря, шум дождя и вой ветра: — Наваливайся, бляха-муха, на лягушек, хлопцы, чтоб к шести по нулям закупорить их, бляха-муха, как тараканов в трюмах. Кооператоры тройным наличняком капусту отстегивают, а сверху по два пузыря на рыло. Есть смысл корячиться, хлопцы.

— Иван, груз прожекторами не особо свети, — тронул его за плечо Савелов. — И еще... кто посторонний будет интересоваться, куда, мол, груз и откуда, кто бы он ни был, хоть сам апостол Гавриил, сразу дай знать мне или моим ребятам.

— С понятием, начальник, — дело государственное, — пробасил тот.

— Правильно — государственное! — многозначительно поднял палец к небу Савелов. — Еще, бугор, скажи своим хлопцам: пока последняя лайба не выйдет в нейтральные воды, никого из них мои люди с территории порта не выпустят.

— Добре, — хмуро кивнул тот и бросился расставлять людей по рабочим местам.

Повинуясь его командам, забегали вдоль вагонов дюжие мужики-такелажники в строительных касках, завизжали в небе поворотные башни портальных кранов, а над вагонами нависли долговязые стрелы с полутонными раскачивающимися крюками на металлических стропах.

Чумазые солдаты-танкисты под забористую матерщину офицеров разносили кувалдами деревянный камуфляж на полувагонах и сдирали с танковых башен и пушек каляный, набухший влагой брезент. Вслед за ними такелажники заводили под танки стропы и цепляли их крюками. По несуетливой сноровистости такелажников можно было понять, что с подобным грузом они сталкиваются не впервой.

— Майна! — коротко крикнул крановщику по рации бригадир, и первая многотонная, раскрашенная в рыжие цвета пустыни стальная махина приподнялась над полувагоном и, раскачиваясь в стропах, поплыла к трюмному зеву корабля. Едва она скрылась в нем, как следом зависла над трюмом следующая махина.

Когда танки один за другим опустились на броневые плиты трюмной палубы, к ним сразу бросились танкисты и, включив двигатели, своим ходом развели их по трюмному пространству размером с футбольное поле. За двумя первыми танки стали опускаться в трюм с интервалом в три-четыре минуты.

Несмотря на то, что вовсю крутились лопасти вентиляторов вытяжки, скоро танкисты в трюме от солярочных выхлопов не могли рассмотреть друг друга даже на расстоянии пяти шагов. Сизый дым разъедал людям горло и глаза. По приказу старшего офицера танкисты вынуждены были надеть противогазы и каски с фонарями, став похожими в них на монстров из голливудских фильмов ужасов.

Савелов наблюдал за началом погрузки с промежуточной площадки портального крана. Здесь его и нашел седой, с тоскливыми глазами таможенник.

— Давай проштампую твои бумаги, товарищ председатель кооператива, — сказал он, глядя мимо него. — Начальство мое таможенное с твоим начальством, итит их мать, все согласовало и мне строго-настрого приказало в твой груз длинного носа моего не совать. А кто я против твоего и моего начальства?.. Тьфу, червяк!.. Хотя нюхом чую — дело тут, парень, не экспортной сельхозтехникой пахнет, а вышкой или годками пятнадцатью колымской отсидки...

— В России от сумы да от тюрьмы, как говорится, не зарекаются... — усмехнулся в ответ Савелов, наблюдая с волнением, как влипает в листки накладных круглая массивная печать.

— То-то и оно! — вздохнул таможенник. — Вас, ушлых кооператоров, теперь развелось, как у нас в Судаке на виноградниках нонешним летом филлоксеры. И поди ж ты, все вы, поганцы, с мохнатой кремлевской лапой. Мне, старику, против вас переть дурнее, чем ссать против ветра. Эхма, куда катимся?!

— Куда-нибудь прикатимся...

— Прикатимся, прикатимся... А все ж, как в кино говорится, за державу больно обидно, — опять вздохнул он, не выпуская из прокуренных пальцев последней кипы проштампованных накладных.

Оглянувшись по сторонам, Савелов вложил в эти пальцы по-банковски запечатанную пачку сторублевых купюр. Тот, хмыкнув, скривился будто от зубной боли, однако опустил пачку в оттопыренный карман форменного плаща.

— Ухмыляешься, кооператор?.. — уронил он. — Лепит, мол, служивый за державу, а сам, итит его мать, карман оттопыренным держит. Попробовал бы я послать тебя с твоими погаными деньгами, меня бы через день с таможни поперли. Нынче жизнь везде, как в волчьей стае: все воют и ты вой, коли не хочешь, чтобы тебя за твою правильность загрызли. Ночь стариковская, парень, длинная: подумаю нынче до утра, к лицу ли мне в моих годах со всеми вместе выть, может, лучше на покой рапорт написать от греха тяжкого такого.